– А что тут удивительного? – отвечали им другие. – Разве Россия когда-либо была к чему-либо готова? Это же ведь естественное ее состояние – быть постоянно неготовой.
* * *
Казалось, что море по весне снимало с себя зимнюю шубу, беспечно бросая ее на пески заснеженных пляжей. Громадные глыбы серых льдин выпирали на дюны, море толкало их дальше, и они с треском, давя новорожденных тюленей, лезли на опушки прибрежных лесов, срубая под корень вековечные сосны, льдины выбривали на плоских дюнах жесткие щетки кустарников.
После крепких морозов лишь в середине марта, задерживая действия флота, началась подвижка тающих льдов. Мощные пласты льда плотно забивали устья Финского и Рижского заливов – ледоколы ломали в торосах винты и рули, их бочкообразные борта трещали от безнадежных усилий проломиться через заторы. Над Балтикой кружили самолеты, высматривая полыньи и трещины.
Лишь к 1 мая флоту удалось закончить развертывание боевых сил. В ярком сиянии весеннего дня, поблескивая бортами, прошла героическая "Аврора" – тогда еще рядовой крейсер российского флота, сам не знавший своей судьбы.
...Весна! Как хочется жить – весной.
Громче из сжатого горла храма
хрипи, похоронный март.
Заговор в безвременьи
В час, когда волны Балтики окрашиваются кровью наших братьев, когда смыкаются темные воды над их трупами, мы возвышаем свой голос. С уст, сведенных предсмертной судорогой, мы поднимаем последний горячий призыв... Да здравствует справедливый и общий мир!
Из призыва балтийцев
1
Обводный канал за Лиговкой – тут "парадизом" и не пахнет. Быстро растущая столица раздавила дачную тишину и нежные рощицы. Петербургские предместья уничтожили акварельные краски природы, измазав окраину буднично-серо, – вот и похилились набок дощатые заборы; словно намокшие червивые грибы, глядятся на мир хибары, вылупясь мокрыми глазницами подвалов.
По утрам режет ухо залихватский рожок от казачьих казарм: желтолампасные, с опухшими от безделья мордами, а в глазах – жуть и похоть, едет на водопой лейб-казачье... Невесело здесь человеку, а Невский с его приманками – словно заграница чужая: туда от Лиговки на трамвае катишь, катишь. И жизнь на Обводном у людей – тоже серенькая, убогая, страстишки тут мелкие, никудышные, словно дети, не доношенные во чреве.
Но в юности все кажется хорошо! Даже зловонный Обводный канал – словно рай... И с гамом бежали мальчишки, оповещая:
– Витька Скрипов идет... Витька с флоту приехал!
Шел он по откосу канала сказочным принцем. Бушлат на нем до пупа (подрезан для лихости), а косицы лент бескозырки до самого копчика (подшиты для бравости). Клеши – хлюсть да хлюсть, так и мотаются слева направо, словно юбки. А чтобы мотались они пошире, в стрелки штанов свинчатка вделана. Смотрите, люди (особенно вы, бабы!), какой красавец прется в вашу захудалую житуху. Да, хорош парень – Витька Скрипов, юнга последнего выпуска из школы Кронштадта по классу сигнальной вахты...
Пришел он домой – под родную сень, из-под которой вырвался на флот, чтобы не жить постылой жизнью мастеровщины. Мать при виде своего сокровища всплеснула руками:
– Сыночек мой... Надолго ли? Боже, вот радость-то...
Отстранил он ее легонько. Убожество домашнее оглядел.
– Привет, мамашка! Чего это лампочку в пятнадцать свечей под потолок закатила? Аж клопа не видать, как ползет...
– Экономлю, сынок. Ныне все подорожало.
– Зато вот на флоте, мамашка, лафа нам всем! По тыще свечей сразу над башкой вворачивают... во такие лампы – с арбуз! И за свет платить не надо – у нас все казенное...
Мать робко тронула на рукаве сыновьей фланелевки "штат", в круге которого красным шелком вышиты два скрещенных флажка.
– Это зачем же? – спросила. – Для красоты небось?
– А я, мамашка, по сигнальному делу в люди выхожу. С адмиралами запросто. Без меня они как котята слепые. Даже семафора прочесть не могут. Тут, мамашка, перспективы на все случаи жизни огромные... через эти вот самые флажочки!
В окна с улицы пялились дворовые дети, его разглядывая, разевали рты. Помылся Витька из рукомойника, фыркая, спросил:
– Ну, а ты, мамашка, каково поживаешь?
– Ныне я цапкой стала, – отвечала мать.
– Цапкой? Это... Ага, понимаю. Цапаешь, значит?
– Цапаю, сынок, – смущенно призналась мать. – У нас на Обводном все бабы цапать стали. Когда возы с сеном на базар везут, мы бежим за возами и сено с них цапаем. Когда горсточку. Когда и боле сцапаешь. И кнутом огреть могут... А к вечеру, глядишь, на хлеб-то себе и нацапаю. Теперь по-людски живу. У меня селедочка есть. Шкалик держу с осени. Не писал-то чего? Изнылась.
– Не писал, мамашка, потому как человек я ныне секретный...
Прослышав, что к Марье Скриповой сын приехал, потянулись к ней подруги и товарки, соседки по домам на Обводном канале. Открыли форточку – повеяло весною в подвал. Мать, помолодев, скатертью стол застелила – повеселело тут. Бабы-цапки пришли не пустые: кто с огурцами, кто с пирогом. Появилась и бутылка денатурата. Дворничиха Аниська, баба лет сорока пяти, плоскостопая, сисястая, с бесенятами в глазах, Витьку щипала:
– Ой, и хлебом меня не корми – только дай флотского!
– Анисья Ивановна, – отвечал ей Витька с достоинством, – ты флотских еще не знаешь. Вот возьму тебя в оборот да башкой об печку как хрястну... Мы, кронштадтские, тонкости эти понимаем!
Орудуя возле плиты, смущалась мать:
– Витенька, – да что ты Аниське нашей говоришь-то?
– А ничего! – напирала баба на парня. – Я вить вчера с мужиками бревна с баржи таскала. Я таких, Марья, как твой Витька, сама расшибу об печку...
Сели за стол. Юнга стал разливать цапкам денатурат по стопкам, рыжим от старости. Бабы жмурились, отнекивались:
– Ой, куды мне стока... домой не дойду! – Но пили исправно.
Витька гитару свою настраивал. Аниська его коленями жаркими толкала под столом и заводила безутешно:
Эх, загулял, загулял
парень молодой-молодой,
в синей рубашоночке –
хорошенький такой...
Витька и сам спел – такое, чего не поняли цапки:
В Кейптаунском порту –
с какао на борту –
"Жанвета" выправляла такелаж.
Но прежде чем уйти
в далекие пути,
на берег был отпущен экипаж...
Мать сухонькой рукой трогала "штат" на его рукаве:
– Скажи, сынок, а это опасно или нет?
– Чего, мамашка? Флажками-то махать... Не, это даже полезно. Физически развиваюсь. Умственно тоже.
Аниська сбегала к себе в дворницкую и, шмыгая большими красными галошами, натянутыми поверх валенок, шлепнула на стол еще одну бутылку.
– Ну, ин ладно! – сказала вся в запарке. – Приберегла до пасхи, а уж коли на нас такой парень свалился... пейте! Ну, Марья, тебе повезло. Не думала, что из сопляка твово такой матрос получится...
Мать ревниво следила за тем, как ее сын лихо глотал денатурат, как ронял с вилки на пол селедку и лез за ней под стол.
– Ничего, мамашка! В нашем ресторане завсегда так положено, что, не поваляв по полу, в рот не кладут...
Она держала на коленях его бескозырку, водила пальцем по золотым буквам ленточки, прочла надпись: "ВОЛКЪ".
– Витенька, а не опасно ли это?
– Волки-то? Не, мамашка! Аниська тута волков опасней...
Был он не похож на иных обитателей Обводного – весь в добротном сукне и трикотаже, с упругим и сытым подбородком. К хлебу относился не как они – корки отламывал и бросал, избалованный. За столом бабы уже не веселились, а больше выли, опьянев, со стеклянными глазами. У одной – похоронная дома на комоде лежит, другая второй месяц с фронта вестей не имеет, похоронную ждет.
Витька, сильно окосев, утешал их:
– В этом годе непременно немчуру доконаем. Имею на этот счет самые точные калькуляции. Быть всем нам в ореоле... Ученые уже высчитали. Выходит так, что у русских кишки на два метра длиннее, чем у немцев. От этого им с нами никак не совладать!
Ночью Витька осторожно, чтобы не разбудить мать, вылез через окно на улицу и постучался в дворницкую.
– Кто там? – сонно спросила баба.
– Это я, тетя Аниська... открывай.
– Чего тебе, молокосос? Вот я матке твоей скажу.
– Говори кому хошь, а сейчас открой. Ты с кронштадтскими не шути. Я к тебе не лип – ты сама навинчивала...
Брякнула щеколда. В потемках предстала перед ним в нижней рубахе прекрасная дворничиха с Обводного канала.
– Тише... ведро тута стоит. Не сковырни.
– Ладно, – сказал Витька (и ведро с грохотом покатилось).
– Соседи-то, господи, што обо мне подумают? – испугалась Анисья, ставя ведро на табуретку (и еще больше создавая шума)...
И стала она его первой женщиной в жизни. Витьке не было тогда и семнадцати лет – скоро стукнет.
* * *
На следующий день наступила пора прощаться. Мать прихорошилась, платок повязала. Надела кофту "козачок" с пышными рукавами, узкую в талии. Смотрела рассеянно, была она суетлива от волнения. Вот и вырос сынок. Вот и уходит.
– Ты уж скажи мне, Витенька, вернешься-то когда?
– Не знаю, мамашка! Вот всех немцев перетопим... жди!
На дворе им встретилась дворничиха Аниська с метлой и железным совком, в котором дымились теплые лошадиные катыши. Прощаясь с Витькой, стала она пунцовой, глаз не смела поднять.
– Спасибо за компанию, – буркнула парню.
– Приятного вам здоровьица, – отвечал ей Витька...
Пошли к остановке трамвая; бежали следом мальчишки:
– Витька уходит... Витька Скрипов на флот пошел!
Вот и поезд, на вагонах которого еще старые таблички: "С.-Петербург – Ревель". Едут больше военные, много сестер милосердия. Иные поверх халатов держат наопашь дорогие шубы, отбывающих сестер окружает родня, слышен французский говор. Мать в суматохе растерялась, хватала Витьку за рукав, на котором пестрели флажки сигнальной службы. Рядом с пассажирским на Ревель грузился воинский эшелон на Двинск. Ревели и стонали трубы духового оркестра, поселяя душу в печаль и разлад своим прощальным "На сопках Маньчжурии". Наперекор благородным флейтам визгливо вздрагивали в теплушках гармоники:
Ах, на што мне жизнь,
Ах, на што мне чин?..
Матерились солдаты, волокли по теплушкам пьяных, а они кочевряжились, шинели на себе разрывая, кресты показывая. Было на вокзале пестро, дико, бравурно и как-то страшно.
Разлука, ты, разлука,
чужая сторона...
Войдя в купе, Витька распахнул окно, высунулся наружу:
– Ничего, мамашка! Вот выслужусь, тебе, может, и полегчает. На этих самых флажках большую карьеру можно сделать...
Мать, пригорюнясь, стояла на перроне, затолканная, со слезою в глазах, просила писать почаще, не пить и не курить. Брякнул гонг, вещая отбытие, суля разлучение. Витька вдруг подумал, что не поедет она в трамвае, а, пятак экономя, побредет до дому пешком, через всю длиннющую Лиговку. А завтра снова побежит за возами и будет цапать сено. Цапать до самого вечера. А мужики с возов будут взмахивать над ней кнутовищами...
– Мам, – неожиданно для себя сказал ей Витька, – ты уж меня прости. Я не всю правду тебе сказал... Я ведь, мам, добровольцем на "Волка", на подводную лодку, мам... буду под водой плавать!
Лязгнули колеса, и состав потянуло – как в бездну.
Через окно видел Витька Скрипов, как заметалась мать с ее последним напутствием, дрожащей щепотью крестила его издалека. Прорезав окраины ревом, паровоз уже прокатывал вагоны через мост над Обводным каналом – обителью Витькиного детства. Вагоны, вагоны, вагоны...
Молчали желтые и синие,
в зеленых плакали и пели.
А мать такой и запомнилась ему навсегда – с открытым в ужасе ртом. Только за Ямбургом Витька пришел в себя, осмотрелся среди попутчиков. В купе был еще один флотский – матросище здоровенный, на котором трещала по швам тесная форменка. Был он хмур и больше помалкивал. А на рипсовой ленточке его бескозырки написано вязью: "2-й Балтийский флотский экипаж".
– Второй, – хмыкнул Витька ради знакомства. – А я через первый в Кронштадте проходил. Теперь на "Волке", знаешь?
– Знаю. Есть такая лодка.
– Мы – подводники, – похвастал Витька, – у нас и жратва лучше вашего. Какавы этой – хоть ноги мой... И крестов у нас много!
– Что-то я на тебе крестов не вижу, – буркнул матрос.
– Не успел надеть. Эвон в чемодан свалил их... Ну их к бесу! Обвешаешься кады, так даже носить тяжело.
– Трави дальше до жвака-галса... салажня ты паршивая!
– Это как сказать, – соловьем заливался Витька, наслаждая себя вниманием попутчиков. – На подлодках дураков не держат. Хотите закурить папиросу первого сорта "Пушка"? Пожалте...
Старичок напротив газетку "Вечернее время" отложил и спросил у матроса-атлета:
– А вы, сударь мой, с какого же парохода будете?
– Мы гангутские... линейные! Сами будем в полосочку.
– О! Как это приятно, что вы нам встретились, – обрадовался старичок. – Ну-кась, расскажите, что у вас там было. По газетам трудно судить, да и наврано порядочно...
Стал матрос говорить. Кратко. Обрывками фраз. О бунте "Гангута". И сразу померкла Витькина слава – уже никто и не смотрел в сторону юнги. Пришли послушать гангутского из соседних купе солдаты. Витька от зависти усидеть не мог на месте. Крутился. Дымом балуясь, вклинился в паузу разговора.
– Одно вот плохо, – сказал печально, – от баб этих самых ну прямо отбою не стало. Так и липнут, стервы, так и кидаются! Письмами тут закидали. Я, конешно, не отвечаю... ну их! А коли в Питер явлюсь, так по всему Обводному (я на Обводном живу) девки сами, как дрова, в штабеля складываются. Любую бери – не надо!
– А вы бы, молодой человек, – недовольно заметил старичок, – шли бы "пушки" свои на тамбур смолить... здесь и дети.
– Верно, – поднялся матрос с "Гангута", задевая широченными плечами спальные полки. – Пройдем-ка... недалеко тут.
В тамбуре гангутский открыл дверь, молча взял Витьку, как щенка, за шкирку и на вытянутой руке выставил его из вагона наружу. Держал так в могучей клешне, а Витька семафорил там, ногами дрыгая, и визжал от страха... Неслась под юнгой темнущая эстляндская ночь, вся в подпалинах снега, в искрах и звездах, далеко впереди истошно орал локомотив, а прямо под Витькой чернела высокая насыпь путей, с грохотом отлетающая назад.
– Ой, дяденька, пусти... ой, уронишь! Пропаду ведь...
– Сукин ты сын, – отвечал матрос, встряхнув его над ночью, как тряпку. – Будешь еще заливать? Будешь о бабах трепаться?
– Ой, не буду больше, дяденька... только не вырони!
Матрос втащил его обратно в тамбур и захлопнул дверь:
– Ступай в купе и заяви при всех, что наврал. Из-за такой сопли, как ты, девки в штабеля не складывались... Поди вот и сознайся честно, что бригады подплава ты и не нюхал!
Витька Скрипов жалобно всхлипнул:
– Не могу я так... что хошь, только не это!
– Почему не можешь правды сказать?
– Потому что я правду сказал... Я действительно на "Волка" направлен. Вот и документы могу показать... добровольцем!
Матрос с "Гангута" молча пошел в купе. Витька потянулся за ним. Этим гангутцем был разжалованный унтер Трофим Семенчук.
* * *
– Господин старший офицер, штрафованный гальванер первой статьи Трофим Семенчук, призыва девятого года, для прохождения службы на эскадренном миноносце "Новик" – прибыл!
Артеньев сидел на круглой вертушке в центропосту автоматической наводки, весь опутанный телефонными шнурами от ПУАО , и слушал доклады с мостика. Отмахнулся: мол, не мешай.
– Проверь первую фазу, – кричал он в телефон. – Ну, что у вас там, Мазепа? У меня контакта нет... Ищите дальше.
Семенчук свалил чемодан на палубу, одернул шинель. Кажется, все в порядке. Застегнут. По форме. При галстуке. Старшо?й занят. Даже не глянул. О чем они говорят?.. Опытный гальванер, он из перебранки центропоста с мостиком понял, что офицеры ищут разрыв в цепи между автоматом и дальномером. Дело знакомое...
Выбрав момент, Семенчук вежливо вставил:
– Ваше благородие, позвольте заметить?
– Ну, заметь, – неласково глянул Артеньев.
– У нас на линейных такая чехарда бывала. Легче дом в бутылке построить, чем разрыв в синхронности обнаружить. Ежели была у вас тряска хорошая, то отдались на пятом щитке дальномера два левых зажима: красный и зеленый... Извиняйте на этом!
Артеньев поглядел с подозрением и сказал в телефон:
– Игорь, тут один охломон прибыл... без лычек уже, ободрали. Кажется, дельное говорит. Я пришлю его к тебе наверх. – И сердито велел Семенчуку: – Отвертку в зубы и скачи на дальномер. Подожми синхронные клеммы... Подсоединишься на меня с мостика телефоном. Понял?
– Есть.
На мостике Семенчук сорвал жесткие чехлы с дальномерных труб. Плюхнулся спиной в кресло наводки, и тубусы пружин глубоко просели от тяжести массивного тела. Щиток снять легко, хотя винты его в шторм засолились. Сунулся отверткой в разноцветную неразбериху достаточных контактов. Поджал красный и зеленый. Потом нацепил на голову наушники.
– Мостик – на ПУАО: даю отклонение педалью, следите за синхронностью. Начал! Угол – десять, двадцать, тридцать. Как у вас?
Дальномер, журча, словно весенний ручей, своим роликовым барбетом стал разворачиваться трубами-гляделками, и – вровень с ним – пошли по горизонту все четыре пушки "Новика", пробирая жутью наводки пустынный рейд бухты Куйваста...
– Молодец, – похвалил его с днища корабля старший офицер. – Теперь переключи телефон на старшего минера Мазепу.
Мазепа выслушал Артеньева и повернулся к Семенчуку:
– Штрафной? Как фамилия?.. Ясно. Проваливай в первую палубу. После ужина возьмешь у баталеров хурду для спанья.
– Я еще не доложился по форме, ваше благородие.
– Ладно. Да зайди на камбуз. Скажи кокам, чтобы покормили...
Такого отношения к себе Семенчук никак не ожидал. Все-таки что ни говори, он с "Гангута" разжалован и на подозрении – теперь, думал, зашпыняют. А вместо этого – койку получи, на камбузе покормят, и дела до тебя нет... Волоча по ступеням трапа парусиновый чемодан, зашнурованный по всем правилам флотской науки, он спустился в первую от носа корабля палубу.
– Какой-то еще гусь к нам прется, – встретили его матросы.