– Какая дочь? Разве ты видел у меня дочь?
Артеньев пожал плечами. Спорить не стал. Он, действительно, слышал о дочери Клары, но никогда не видел девочки.
– Скажи, тебе понравился мой особняк?
– Вот уж никак не думал, что он твой.
– Я его купила. По случаю. А сейчас покупаю имение.
– По какой губернии? – вежливо спросил Артеньев.
– По Виленской. Здесь живет одна графская семья поляков-беженцев. Они дали в газете объявление... Я решила взять!
– Там, в Виленской, немцы, – сказал Артеньев.
– Не вечно же они там будут. Меня немцами не испугаешь. Садись. Хочешь, я покажу тебе зимний сад? Мы поужинаем в саду...
Она ловко подхватила с полу котенка, нежно его лаская.
– Клара, ты – шпионка!
– Какое милое создание, – забавлялась Клара с котенком.
– Клара, ты разве не слышала, что я тебе сказал?
– Слышала. А разве это дурная профессия?
Сергей Николаевич был поражен, что она согласилась с ним и даже не стала допытываться – как он это установил. На самом же деле он проанализировал связь между событиями и сегодня утром окончательно уверился в этом...
– Ты разве уходишь? – спросила Клара, отшвырнув котенка.
– Я, моя милая, человек военный. Привык иметь дело с врагом лицом к лицу с ним, и... Прости, но я считаю, что шпионаж – это дело нечистое. Я ухожу не от Клары Изельгоф, я покидаю женщину, имени которой не знаю.
– Значит, я грязная? – спросила Клара, приближаясь.
Удар пощечины ослепил его, как вспышка магния.
– Получи ты, чистый воин! – сказала женщина. – Вы, – с презрением заговорила она, – вы хвастаетесь, если вам удается добиться накрытия. Три процента попаданий – об этом вы болтаете, как о подвиге. А теперь посмотри на меня. Я, слабая женщина, в одну ночь могу послать на грунт эскадру кораблей... А вы так можете? – спросила Клара на высоком крике. – Нет, так никто не может... Только я могу, я... грязная тварь!
Она вернулась в кресло и произнесла спокойно:
– А теперь ты сядь. И больше не дури.
Сергей Николаевич покорился, говоря:
– Но могу ли я верить, что ты сохранила себя в чистоте и святости за это время нашей горькой разлуки?
Неожиданно Клара бурно разрыдалась:
– Клянусь богом, сейчас я чище, чем когда-либо...
Артеньеву вдруг стало безумно жаль ее:
– Клара, я осатанел за последнее время. Я устал. Прости меня, Клара, я сам понимаю, что спросил глупость. Не мне тиранить тебя. Но, если ты хочешь, чтобы я чувствовал себя свободным, поедем ко мне...
– Тебе здесь не нравится?
– Пойми меня правильно и не обижайся: я верю, что ты купила этот особняк, он твой, но ты в нем какая-то не моя...
И была у них ночь в пустой квартире, где в тишине потрескивал паркет. Было очень холодно, Клара с ужасом забралась под ледяное одеяло, и среди ночи Артеньев не раз вставал, чтобы подбросить дров в печки. Красные отсветы бродили по комнатам...
– Я тебя все время бужу? – извинялся он.
– Ой, что ты! Буди. Мне нравится, когда печки топят дровами. А в Либаве, знаешь, торф или уголь... так надоело!
Он приник к ее уху и спросил тихо:
– Скажи, Клара... как тебя зовут?
– Называй как угодно. Все равно ошибешься...
Утром промерзлая квартира наполнилась уютным теплом. Когда человеку за тридцать, ему необходимо жениться, и Артеньев испытал огромное удовлетворение от того, что квартира не пуста, на его кровати сидит прелестная полураздетая женщина, закручивает волосы на затылке и роняет шпильки на пол... Он спросил ее:
– А во имя чего ты жертвуешь, Клара? Ты думала?
– У меня один идол – Россия, которой я служу. Сейчас все словно помешались. Кричат о партиях, блоках. Мне это смешно. Я признаю только одну партию – русский народ!
– Таких, как ты, теперь называют националистами.
– Мне это безразлично. А чем плохо любить народ, к которому принадлежишь? Ты меня еще мало знаешь, Сережа. А ведь я способна на любое преступление, могу пойти на любую низость, только бы России было выгодно... На плаху тоже! – сказала она, уронив шпильку.
Артеньев лазал в печные трубы, закрывал гремящие заслонки.
По самый локоть испачкал он руку в саже.
* * *
Случайно встретил на улице Колчака.
– Его вызвал к себе Гучков... Мы поговорили с адмиралом вполне доверительно. Он меня знает по дивизии. Я сказал ему о своих осложнениях с командой. Колчак предложил мне перебраться в Севастополь. Обещал сразу дать кавторанга и сделать флаг-офицером...
– Не нужно, – охладила его Клара. – У вас на Балтике все кончается, а на Черном все еще только начинается.
Артеньев послушался ее, как муж слушается жену:
– Тогда остается Балтика... и мне завтра уезжать.
– Сейчас в Ревель?
– Да. Затем и дальше – до рейда Куйваст в Моонзунде...
– Моонзунд, вот проклятый Моонзунд! – неожиданно пылко произнесла Клара. – Я чувствую, что проблема этого пролива будет разрешена в нынешнюю навигацию.
– Ты что-нибудь знаешь точно?
– Отчасти догадываюсь. Это нетрудно... На флоте анархия, мы ослабели, в Финский залив немцы уже не рискнут сунуться после гибели Десятой флотилии. Для них один выход – стремиться через Моонзунд... А меня, кажется, опять пошлют туда. По всем правилам, меня бы не должны направлять к немцам, но людей не хватает. Надо ехать. Я и сама знаю, что надо...
Был хороший вечер, уже повеяло весной, когда она его провожала на вокзале. Он стоял в тамбуре, и Клара сделала несколько шагов за уходящим поездом.
– Мы еще встретимся, – торопливо говорила она...
Артеньев возвращался в Ревель как из сладкого сна. На "Новике" было как-то одичало-пустынно. У трапа попался Хатов.
– У-у, приполз, долгоносик, – вонзилось в спину Артеньева.
9
Колчак провозглашал в Севастополе здравицу за свободу и демократию грядущего мира... Куда там до него Вирену или Непенину! На революции он еще больше укрепил свой авторитет среди черноморцев. И флот пошел за ним – слепо и глухо. Здоровенные бугаи-братишки на своих руках выносили Колчака из автомобиля. Перли его на трибуну. А после речей несли обратно в автомобиль, крича во всю глотку: "Весь мир насилья мы разрушим... во мы какие!" Колчак обратил комитеты флота в придатки своей канцелярии. Черноморский флот посылал проклятья флоту Балтийскому. "Предатели, – доносилось из Севастополя до Кронштадта, – в этот грозный час... не бунтовать, а воевать надо!"
Адмирал прибыл в столицу, когда здесь назревал кризис. Политический – после речи Милюкова. Историк в ноте своей, обращенной к Антанте, заверил союзников, что Россия остается верна прежним договорным обязательствам. Особенно Милюков нажимал на Босфор и Дарданеллы – "глотку", воспетую даже поэтами:
Олег повесил щит на медные ворота
столицы цезарей ромейских, и с тех пор
Олегова щита нам светит позолота
и манит нас к себе недремлющий Босфор...
Столичный гарнизон сразу взбурлил: "Долой Милюкова!"
– Кто кричит? – вопрошал Гучков. – Сто двадцать тысяч негодяев, которые окопались в тылу столицы и боятся войны!
– Так отправьте их на фронт, – рассудил Колчак.
– Не можем. Они взбунтуются. Лучше уж пусть кричат...
Гучков опять болел, и на частной его квартире решались судьбы войны. Здесь же собиралось для совещаний и все Временное правительство – у постели Гучкова. Народ демонстрировал перед Мариинским дворцом – пустым. Протесты сыпались в окна, за которыми их никто не выслушивал. Требование убрать Милюкова, как говорил тогда Ленин, было "противоречивым, несознательным, ни к чему не способным привести...". Но кризис уже определился, осложняя в стране обстановку, и без того архисложнейшую и запутанную...
– Александр Васильич, – говорил Гучков адмиралу, – наше правительство чрезвычайно довольно вами. Отлично вы справились с черноморцами! Теперь мы желаем, чтобы вы взяли под свое начало и Балтийский флот... Вы уже имеете опыт общения с массами.
– Я готов хоть сегодня поднять флаг в Гельсингфорсе, – сказал Колчак министру. – Но я не выдержу борьбы с большевиками. Я охрип от митингов Севастополя, здесь я могу изойти в крике – в успех не верю. Офицеры говорят, что надо ожидать рецидива резни...
В спальню министра вошел контр-адмирал Кедров. Бывший командир "Гангута" и флигель-адъютант, Михаил Александрович состоял теперь помощником по морделам при Гучкове.
– Прибыл комфлот Максимов с делами по Балтийскому флоту. Море стало освобождаться ото льда... Прикажете допустить?
– Нет! – вскрикнул Гучков. – С адмиралами, которые поддерживают демагогию ослепленных масс, я иметь дел не желаю.
Кедров в смущении перетопнулся, развел руками:
– Что ему сказать?
– Скажите, что министр отбыл... придумайте что-либо.
Кедров умоляюще глянул на Колчака, но тот отвернулся.
– Александр Иваныч, неудобно. Выборный или назначенный адмирал, но флот-то открывает сейчас военную навигацию.
– Видеть Максимова не могу! – заключил Гучков.
Кедров вышел в прихожую, где с папками "к докладу" поджидал приема командующий славным Балтийским флотом.
– Андрей Семеныч, министр дома. Но велел мне соврать, что его нету... Не осуди меня. Гучков не верит тебе.
Максимов сердито запихивал свои папки в портфель.
– Знаю. Мне вредят. Я перешел на сторону народа. Меня уважают матросы. Сейчас флот исходит в вопле: "Долой министров-капиталистов!" Я молчал. А завтра буду кричать это вместе с ними...
После его ухода Кедров приник к двери спальни. Послушал.
– Вам будет трудно, – говорил Гучков. – "Декларация прав солдата" учит солдата, как быстрее развалить армию. Флот уже в брешах. Немцы лезут. Мы задыхаемся. Я болею... Не хотите спихнуть Максимова, мы сами его спихнем. Ладно, езжайте в Севастополь, и мы будем уверены, что хоть черноморцы сохранят флот.
– Конечно, трудно, – соглашался Колчак. – Кто-то пустил слух, будто я богатейший хлебный помещик. Босфор нужен для меня, чтобы я имел прямой вывоз зерна за границу. Пришлось мне взять два чемодана, которые я вывез из Либавы, и выйти с ними на митинг. Перед всем флотом я открыл чемоданы, откуда посыпались тряпки жены, игрушки сына, семейные фотоальбомы и прочая ерунда. "Вот, – сказал я Севастополю, – любой из вас имеет больше моего!" Я дал им представление, как у Чинизелли, и пожар на время потушен.
– А что вам сказал Родзянко при встрече?
– Он посоветовал мне обратиться к Плеханову. Но я сомневаюсь, стоит ли мне общаться с лидером Второго Интернационала?
– Вполне стоит... Георгий Валентинович здравомыслящая единица. Сейчас он вернулся из Италии, где залечивал свой туберкулез, и он примет вас... примет! Он очень недоволен большевизмом, особенно его возмутили тезисы, которые выдвинул Ульянов-Ленин.
– Итак. Плеханов? – спросил Колчак; было слышно, как скрипнул под ним стул, и Кедров отскочил от двери; Колчак вышел из спальни министра, сказал: – Миша, не дашь ли ты мне свой автомобиль?
– Бери, Саня, – ответил Кедров. – Желаю тебе удачи...
Плеханов тоже болел – так уж случилось, что Колчак все время встречался с людьми нездоровыми и сам чувствовал себя прескверно. На пустынной холодной даче в Царском Селе, кутаясь в халат, Плеханов встретил Колчака.
– Я счастлив видеть вас, мой доблестный адмирал! Знаете ли вы, какое историческое значение имеет ваша активность в борьбе за проливы? Отказаться сейчас от Босфора и Дарданелл – все равно что жить с горлом, которое зажато вражескими руками. Садитесь. Что вас привело ко мне?
Колчак объяснил: против большевистской агитации флот нуждается в контрагитации, выводящей корабли из череды митингов в череду сражений за победу. Насильственным методам борьбы еще не пришло время. Пока требуется слово, переворачивающее в черепе мозги, и слово за вами, знаменитый маэстро, прославленный в политических деяниях, а я – не политик, я послушаю, что вы скажете...
– Увы, – сказал Плеханов, – я изжил самого себя. Приехал вот. Говорю: "Плеханов", а на меня глядят, как на покойника. Иные же спрашивают: "Плеханов? А какой это Плеханов?" Меня забыли... я чужой. Сейчас другие имена. Их знают. Им верят... Чем же я могу помочь вам, если события управляют правительством, а не министры событиями? Говорят, опять протестация. Опять стреляют... Кризис! Не успели обогреть гнездышка, как птенцов уже разбрасывает буря. Масса стала требовать обновления кабинета в сторону левизны...
Колчак убедился, что Плеханов действительно помочь флоту не сможет.
В автомобиле Колчак долго думал, потом сказал шоферу:
– Обратно – на Мойку.
В столице уже вовсю трудился командующий столичным округом генерал Корнилов. Недавно он лично пришел арестовать царицу и этим доказал свою "демократичность". А сейчас по приказу Корнилова выкатывали на площади пушки, чтобы расстреливать народ. Надо думать, что и в этом деле он останется "демократом". Колчак проезжал мимо бунтующих толп, клаксон ревел, никого не пугая. В окна автомобиля заглядывали разные прохожие.
– А это еще кто такой? – спрашивали.
Вид адмиральских эполет был необычен (уже отвыкли).
– Я адмирал Колчак, – говорил Колчак. – Пропустите меня. На Черном море погоны не сняты, у нас такого хамства не знают...
У Гучкова собрались министры, явился генерал Корнилов.
– Пушки готовы, дайте только согласие, и я начну!
Керенский возвышенно объяснил Корнилову:
– Наша сила в моральном воздействии на массы. Применить вооруженную силу – значит вступить на прежний путь насилия...
Итог подвел Милюков:
– Мы можем говорить и решать здесь что угодно, но закончится все тем, что наша корпорация очутится в Крестах или в Петропавловской крепости... Там мы, господа, запоем иные романсы!
Керенский обещал Колчаку своих агитаторов.
– Но и вы, адмирал, прилагайте посильные старания...
Колчак смотрел всем прямо в глаза – как беркут на солнце, не мигая. Древняя кровь ногаев еще просвечивала в смуглоте адмиральских скул. За спиною Колчака чудилось хищничество Батыя, слышались пения татарских стрел в давних сечах. Колчак, по сравнению с этими болтунами, был человеком действия. Ничто не дрогнуло в лице его, энергичном и гладко выбритом, но в запавших глазах сквозило явное презрение к сладкоглаголящему Керенскому...
– Господа, – призывал Гучков, – прошу вас к моему столу!
Стол был первогильдейский: сочные балыки и розовые ломти семги; грибки соленые и маринованные; аппетитно пузател бочонок с икрой, под водку охотно ели министры селедку. Колчак выпил стопку рябиновки и, не закусив, ускользнул... С улиц кричали: "Долой Милюкова!" Милюков перетащил к себе на тарелку балтийского угря.
– Александр Иваныч, – спросил у Гучкова, – но вы-то, голубчик, понимаете, что без Босфора нам нельзя? Нельзя нам без Босфора!
– Я вас понимаю, Павел Николаич: никак нельзя.
– Тогда нам придется уйти из кабинета... Где Колчак?
Колчак ушел по-английски – ни с кем не попрощавшись.
* * *
Севастополь бурлил: кадетские газеты сообщили, что Ленин, "разложив" флот Балтийский, собирается в Севастополь, дабы начать "разложение" флота Черноморского. Московская городская дума надеялась, что "лозунги черноморцев спасут Россию от гибели". Буржуазия носилась с черноморцами как с писаными торбами. Отличившихся в боях награждали уже не деньгами, не крестами, – им вешали на грудь кулоны, бриллианты, сапфиры и яхонты.
Колчак еще в поезде обдумал, как из Севастополя удобнее ломать шею Кронштадту. Для начала он выступил на митинге:
– Германия смотрит на русских, как на навоз для удобрения германских полей. Я читал Трейчке, я знаю... Сентиментальности в политике не существует, – Милюков был прав, когда подтвердил верность старым договорам. Если немцы победят, Россия будет расплачиваться не только унижением. Хлебом, салом, спиртом, золотом! Гинденбург вернет нашу страну в первобытное состояние Московии, когда вокруг Москвы ютилось несколько городов... так уже было! Балтийцы – негодяи, продались немцам за деньги, а вы, бравые черноморцы, должны делом заставить балтийцев воевать.
Он был зорок, и он присматривался. Флаг-офицеры брали нужных людей на заметку. Скоро Колчак составил громадную (в 300 человек) делегацию от Черноморского флота, и матросы-ораторы поехали по всем фронтам, разнося боевой клич к переходу в наступление. Адмиралу особо понравился студент Федя Баткин, он его приласкал:
– Вам бы жить в Древней Греции... в Афинах, юноша! Но у нас тоже завелись Афины. Я говорю о Кронштадте... Не рискнете?
– Я же не матрос. Меня кронштадтские освищут.
– Зачисляю вас в Черноморский флот... матросом!
Федор Баткин (лжематрос) поехал на Балтику, ближе к "Афинам". Момент для погромной агитации был удобный. Ленина как раз стали открыто обвинять в том, что он тайный германский шпион.
Делегацию черноморцев встретил сам Керенский.
– Вылечите от безумия Балтийский флот, – истошно призывал он колчаковцев, – и родина никогда уже вас не забудет!..
Керенский верил в магическую силу словосочетаний, брошенных навзрыд в орущую и приседающую в истеричности толпу. Ему казалось, что на словах только и держится вся революция, и отними у нее слова – революция распадется, как дом бабы-яги, из-под которого выдернули куриные ножки. Керенский расщедрился: агентам Колчака выдали 25 миллионов рублей. Каждому – по "Георгию": красуйтесь на здоровье. Их пламенно целовал плачущий Родзянко:
– Ваши лозунги – это святые слезы поруганной отчизны...
В цирке Чинизелли была устроена проба голосов. Для затравки на арену выпустили послов Франции и Англии – Палеолога и Бьюкенена. Говорил Керенский – с истерикой, Брешко-Брешковская – с плачем, министр-социалист Вандервельде – с тигриными воплями, Алексинский – с клеветой на Ленина. Матросы толкнули Баткина:
– Федька, твоя очередь... прыгай!
Баткин черной пантерой выскочил на арену. Экзальтированный. Худущий. Крикливый. Хитрый. Вот именно таких ораторов и просил Колчак у Плеханова... Баткин заговорил. Один матрос-большевик с крейсера "Диана" вспоминал позже о Баткине: "Надо отдать ему должное – говорил он здорово, оратор был – хоть куда!"
Выдержат ли балтийцы этот натиск? Не пойдет ли Балтийский флот на поводу у Колчака? Неизвестно... Но черноморские делегаты осмелились задеть имя Ленина, и это решило их судьбу.