* * *
Дороги отступления! О них всегда тяжело писать...
Масса смятенных людей, запутанных слухами и враждебными наговорами, валила через Эзель – к дамбе, на Орисар. По обочинам торчали брошенные двуколки, снарядные фуры, иногда пушки и даже броневики. На телегах ехали с домашним скарбом женщины с детишками – в гарнизоне Эзеля многие переженились на эстонках, немало было и семей, выписанных из России. Лошадей загоняли до такой степени, что они, бедные, уже не могли двигаться. Рассупоненные, они стояли, низко опустив головы, на том месте, где их оставили. Посреди дороги горел грузовик, ветер раздувал из его кузова обгорелые бумаги какой-то канцелярии. В толпе отступающих заметно выделялись данковцы, козельцы и мосальцы: не стыдясь честного народа, эти полки в открытую тащили белые флаги, и кто кричал им: "Позор!", а кто и одобрял: "Правильно!"
Не было начальника – не было человека с сильной волей, который бы с презрением поднялся надо всеми и сказал: "Хватит! Командую здесь я, а кто не подчинится – тот слопает пулю..." Правда, находились офицеры и матросы, которые уговаривали не бросать оружия, призывали построиться и быть готовыми к бою. Но они только уговаривали, а надо было жестко распоряжаться. Иногда возникали ложные тревоги: "Немцы!" – и лодки заворачивали в лес, опрокидывались телеги со скарбом, ржали беспомощные кони, сыпались из фур снаряды в канаву, плакали дети, а жены в этой суматохе теряли своих мужей. Начиналась беспорядочная пальба, при которой убивали друг друга слепо и зверино, с потухшими взорами... Сколько в этой толпе было германских агентов! Сверху отступающих и беженцев не раз поливали огнем пулеметов германские "фоккеры". Иногда же самолеты врага начинали забрасывать людей сверкающим дождем нарядных и вкусных конфет.
– Не ешьте... не давайте детям! Конфеты отравлены...
Доводы разума подействовали, и конфеты хрустели под ногами, такие красивые, такие вкусные. Потом самолеты стали раскидывать на путях отхода к Орисару головки крепкого душистого чесноку. Люди охотно ели чеснок, ибо это дар природы – не фабричное производство, и не знали того, что немцы насытили чеснок холерными бациллами. Голодные дети просили у матерей конфетку...
А за несколько верст от Орисара толпа застряла как вкопанная: ни вперед, ни назад. Слышалась стрельба. Легкой рысцой, запаренные и полураздетые, пробежали куда-то пограничники. Несколько штабных автомобилей развернулись обратно на Аренсбург (кажется, поехали сдаваться в плен). Пошел дождь. Стало сумрачно, как ночью. Из-за леса взлетали немецкие ракеты. Они фукали дымом и трещали то слева, то справа, сзади и спереди, отчего казалось, что спасения уже нет: окружены! Горел на опушке сарай с сеном, бежали лошади, волоча под брюхом сбитые седла. В колонне не сразу поняли, что идет бой. Он возник стихийно, и люди бились, чтобы проломиться на Орисар. Матросы отбирали оружие у трусов, спешили в сражение. Из боя их выносили обратно в колонну – простреленных насквозь, иногда уже мертвых, клали на землю и тут же забывали о них.
– В атаку! В атаку! – призывали смелые робких.
Колонна прорвалась через немецкий заслон, но перед самой дамбой ее опять словно врыли в землю: ни вперед, ни назад. Моон уже виднелся за взвихренным от ветра Малым Зундом, но...
– Не пущають! – визгливо кричали данковцы.
– Кто не пущает?
– Матросы держат.
– Ломи их... Кирюха, не выдавай! – надрывались козельцы.
В этот гвалт въехал на рыжей кобыле, мокрой от дождя, сам мокрый, хоть выжимай его, комиссар Балтфлота – Вишневский.
– На дамбу пропущу только женщин с детьми. Но, если хоть одну белую тряпку увижу, всех перекалечу... здесь же!
Данковцы орали, что поднимут его на штыки.
– Попробуй, – перегибался с седла комиссар. – Ты меня приколешь, а... линкоры видел? Они за мою шкуру тебя из "кастрюлек" своих под орех разделают. Где оружие твое, паразит? Бросил?
И рыжая кобыла комиссара перла грудью, давя и топча. Над папахами козельцов и мосальцев Вишневский потрясал кукишем:
– Вот вам всем дамба! Воевать надо, сволочи...
На Орисаре, возле пулеметов, сидели матросы-линейщики. Витька Скрипов, освоясь и гордясь, похаживал с винтовкой, грозя:
– Ну, куда прешься? Осади назад... дамба закрыта!
Среда людей, заламывая руки, бродила молодая женщина:
– Кто видел моего мужа? Он с ребенком... прапорщик Леша Романов, худенький такой... шинель еще у него без хлястика.
Отступающим объявили, что корабли брать их не будут.
* * *
Из Менто фон Кнюпфер позвонил на Церель – Артеньеву:
– Аренсбург оставлен. Эсминцы отошли. Подумайте об этом.
И бросил трубку. Напрасно Сергей Николаевич крутил ручку зуммера, вызывая штаб обороны Сворбе, – фон Кнюпфер не отвечал. Плюнул в душу и замолк... Скалкин переломил бескозырку пополам, словно лепешку, сунул ее за отворот бушлата.
– А над Менто уже белый флаг, – сказал тихо.
Они пошли на митинг. По рельсам ползал маневровый паровозик, который обслуживал подвоз к батареям погребных зарядов. Машинист высунулся в окно будки, крикнул Артеньеву:
– Я вольнонаемный... на што мне погибать с вами?
Митинг начался страшно: по соседству с красным знаменем революции мерзавцы уже развернули белые флаги.
– Не совладать! – кричали они. – Сдаваться надо...
Скалкин сказал Артеньеву:
– Буду ломать гадов, правда за нами... Товарищи! – обратился он к прислугам батарей. – Вы, сорок третья, и вы, сорок четвертая. Правда за нами, и вот она, правда, поганее которой не выдумать, но зато... зато это правда: Церель отрезан! Вечером немец уже сядет в Аренсбурге и покажет нам кулак с тыла. А наши батареи обратных директрис не имеют, пушки наши глядят только в Ирбены... Не хочу говорить о долге. О нем еще при царе Горохе немало сказано. О совести говорить стану. Совесть, товарищи, это тебе не шлынды-брынды! С нею, братцы, жить и умирать. У кого глаза бесстыжие, тот пускай свои портянки заберет и уходит. А у кого совесть чистая, пусть встает под наше красное знамя...
Артеньев, подавая пример, шагнул первым под красное знамя, за спиной офицера ветер раскачивал Ирбены, старлейт вчеканил подошвы в серый бетон бастионов, и под раскатом калибра в двенадцать всесокрушающих дюймов он понял, что стоит прочно. Никто его отсюда не собьет, а вокруг него собирались другие:
– Стоять насмерть! До последнего снаряда...
После митинга Артеньев сказал комиссару:
– Послушай, что я написал для передачи адмиралу Старку:
"Гарнизон Цереля просит прислать несколько миноносцев. Когда снаряды у нас кончатся, нам предстоит спасаться морем..." Добавишь?
– Нечего добавлять. Правильно. Отправляйте...
С рейда Куйваста корабли дружески радировали на Церель:
ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ, БУДЬТЕ СТОЙКИ
ДО ПОСЛЕДНЕГО, МЫ С ВАМИ. НАДЕЙТЕСЬ
НА НАШУ ПОМОЩЬ. БРАТЬЯ.
– Флот не предаст, – заулыбался Скалкин. – Дышать легче...
Артеньев с комиссаром сработались как две шестеренки, которые, цепляясь зубьями одна за другую, прокручивают механизм. Никаких конфликтов, даже мелочных, между ними не возникало. Да и какие могут быть разногласия у людей, решивших вместе погибнуть?
Скалкин с уважением говорил Артеньеву:
– Вот ты человек – не болтаешь, а делаешь... Все бы так!
Среди дня он с охотниками пробрался до самого перешейка Сворбе, чтобы выяснить, чем там пахнет от Аренсбурга. Их ждала новость: одна рота Каргопольского полка заняла перешеек, чтобы ограждать от немцев Церель с тыла. Ротой командовал контуженный, наполовину оглохший поручик. Заикаясь, он искренне выпалил перед батарейцами:
– Кля-не-немся – мы не уйдем, пока всех нас не выбьют до-до одного! Де-держите связь: в случае чего пусть ваш Церель лупит прямо по перешейку – мы принимаем огонь на себя.
Скалкин крепко обнял геройского заику.
– Милый ты мой, – сказал он ему с чувством, – тобой любоваться можно. А только убивать вас мы не способны.
– Бейте по нам без жалости: все равно уж пропадать!
Обратных директрис на Цереле не предусмотрено.
Фон Кнюпфер молчал весь день, словно сдох.
* * *
Но вот что достойно особого внимания: 107-я пехотная дивизия, под командованием генерала Иванова, вообще никуда не ушла.
Ни к Сворбе, ни к Орисару!
Эзельские леса наполнялись грохотом боев – это в глубине острова беспощадно сражалась с врагом 107-я дивизия.
Честь ей и слава!
* * *
Кассары разгулялись сегодня – эсминцы захлестывало. За ночь они добрали нефти в свои трюмные ямы. Воздушные лифты заранее подали на орудия пристрелочные снаряды. Теперь эсминцы шли торжественно и гневно, обмытые мыльною пеной шторма. "Гражданин" бросил якоря возле Шильдау. Таясь за тенью Моона, он покрывал главным калибром пространство Кассар и пролив Малый Зунд, не допуская врага с моря до дамбы.
Одномачтовые тральщики немцев, дымя из высоченных и тонких карандашей труб, старательно ползали через Соэлозунд, выскребывая случайные мины. "Гром" с дистанции в 55 кабельтовых стал бить по ним. Семенчук, прильнув к панораме дальномера, отчетливо видел, как началась беготня матросов на палубах тральщиков, как близкие всплески обрушились на их мостики.
Командир "Грома" – Ваксмут – крикнул ему снизу:
– Осмотрись за Памерортом!
Семенчук погнал дальномер в развороте. Был виден гибнущий тральщик: от него разметало черную угольную пыль, а столб дыма напоминал бокал – с узкой ножкой внизу, расширенный кверху. В хрустальные кристаллы оптики, за которыми колебалась сизая мгла ненастья, медленно въехал бронированный борт германского крейсера, укрывавшегося за мысом Памерорт.
– Трехтрубный типа "Грауденц", – доложил Семенчук.
– Руби до него дистанцию, – велел с мостика Севастьянов...
Старший артиллерист Севастьянов трудился на автомате ПУАО, и сверху Семенчук видел его юношеский затылок, весь мокрый от брызг, с вихрами давно не стриженных волос. Дуэль началась невыгодно для эсминцев: броня крейсера не пропускала снаряды, а сам "Грауденц" давал отличные накрытия. Семенчук невольно сжался под свистом осколков. Что-то стегануло его по спине, словно розгой, и он боялся подумать, что ранен. Но это сбило на "Громе" радиосеть – гальванера выстегало сзади разорванной антенной.
"Изяслав" и "Самсон" проходили в отдалении, еще не различая цели, по которой бил "Гром". Из туманной проседи вывернулся решительный "Константин", тоже ввязался в дуэль с крейсером. За мелкой сеткой дождя пропадали берега Эзеля и Даго, моросистые шквалы сбивали наводку эсминцев. Адмирал Старк велел выходить из огня по способности и вставать на якоря – тоже по способности. Минная дивизия исполнила разворот при бортовой качке и, переменив курс, подверглась оглушительной – килевой, от которой гудели сочленения их узких корпусов. "Новики" кувыркались в мутных кассарских водах. На палубах перекатывались расстрелянные гильзы унитарных патронов. Комендоры – ноги циркулем! – заботливо укрывали замки орудий чехлами. Прицелы захлестывало водой, дождь бил в лицо... Ничего страшного: все как положено!
Адмирал Старк объявил по дивизии: "Командам обедать!" Обед в этот день на "Громе" был непохож на обычные. Даже наружная вахта, продрогшая на знобящих ветрах, вниз не спускалась. Офицеры тоже не пошли в кают-компанию. Вся команда глотала порции возле боевых постов. Жир от мяса замерзал по краям мисок, ели наспех, не прожевывая кусков, над ними кричали чайки, ловя из воды отброшенные за борт корки хлеба.
Разговоры слышались только одни:
– Кассары бы удержать, а то худо станется.
– Сегодня еще тихо, завтра жди – попрутся.
– Тральщики-то у них работают – как цветы собирают.
– "Припять" уже мины взяла: пойдет ставить.
– Завалим проход к Кассарам – не пройдут...
Настроение было бодрое. За кассарскими туманами чудились лучезарные рассветы над родиной. Пятнадцать большевиков в команде "Грома" – это не пустяк по тем временам: за ними – все! Подбор офицеров прекрасный, и командир выборный. В основном – молодежь (на миноносцах старики не выдерживают: слишком тревожная жизнь, в непрестанной качке, в разных передрягах, в хроническом недосыпе, в сыром белье).
Со звоном отлетела миска комендора, он с руганью бросился к аэропушке, разворачивая ее в безглазое небо.
– Дурень! – остановили его. – Да это наш летит...
Поплавки гидросамолета казались поджатыми, как лапы у гуся в полете. Шумно рассекая воздух над мостиками эсминцев, он устремился в сторону Эзеля, а из мотора его била струя дыма.
* * *
Прокофьев-Северский тянул машину изо всех сил. Сегодня он на перелете от Аренсбурга свалил одного немца, а сейчас его над Серро обстрелял дирижабль, которого лейтенант не заметил среди низких облаков. В моторе – огонь, и вообще непонятно, как он сядет. Может, лучше плюхнуться на воду? Когда под ним зазеленело хвойными рощами Эзеля, он понял: "Сейчас рухну..." Пламя уже коснулось его лица, он отбивался от огня перчаткой, как от злой собаки. Верхушки сосен хлобыстнули самолет по фюзеляжу. Впереди – шоссе, удобное для посадки. Но тут поплавки, словно крючки, зацепили за провода электролинии, и гидроплан (хвостом вперед) упал в лес, круша и сминая молодые побеги елочек...
Жив! – это первое. Второе дело – выбраться из обломков. Задрав штанину, он подтянул протез. Хромая, обошел самолет, выдернул из кабины авиапулемет. Взял два пенала с патронами, прикинул в уме – сколько ему шагать. Сковырнулся он где-то за Памерортом, – значит, до Куйваста верст сорок, не меньше. Протез скрипел, как несмазанная телега. Культя, конечно, скоро будет в крови. Но... Не пропадать же здесь!
На дороге он встретил человек сорок немцев. Это не самокатчики, которые нахально несутся вперед – только вперед, чтобы наделать паники. Это немцы из десанта, который сливается из трюмов кораблей на Эзель, словно жидкость из бездонного чана... Прокофьев-Северский лег за камнями и короткими очередями согнал немцев с дороги.
– Вот так с ними надо! – сказал, поднимаясь в рост.
Пошел дальше, думая о своей культе, которая с болью ерзала в ямке протеза. Врачи ему говорили: отнимем ногу и выше, если не станете беречь себя. Выше – это еще сантиметров десять. Под самый пах! Тогда не полетаешь... Всю дорогу отважный летчик отбивался пулеметом от немцев, и про него можно смело сказать, что он прошел через весь Эзель с боями.
В одном эстонском хуторе он заглянул в дом:
– Эй, бабка! Дай масла... только не пугайся.
Сливочным маслом густо смазал шарниры протеза. Уронил голову на доски стола. Нет, только не спать. И пошел дальше. У него осталось еще полпенала патронов. Пулемет натер плечо, лейтенант перехватил его в руку, как тяжелую дубину. Каждый шаг – боль, которая от культи въедается в сердце. Мягок мох на полянах, сладки ветреные грезы на опушках, хорошо голове полежать на ворохе шуршащих листьев... "Нет! Не усну". Вечером он подошел к Орисарской дамбе – в самую заваруху паники, в самое позорище.
Комиссару Вишневскому он сказал на переправе:
– А меня ты пропустишь. Мне в Ревель. За новым самолетом.
И такая была убежденность в этом человеке, истомленном страданием и болью, что Вишневский велел матросам:
– Подсадите его в машину – это наш!
В автомобиле он уснул. А дальше – как по графику: миноносец "Эмир Бухарский", спешащий в Гапсаль на переборку машин, затем был вечерний пустой поезд на Ревель, и он выспался в вагоне. С ревельского аэродрома Прокофьев-Северский пригнал новый самолет, а утром его видели снова – парящим над Моонзундом...
Ну, разве можно таких людей победить?
* * *
Упругий ветер летел с зюйда – не по-южному леденящий. Адмирал Бахирев сказал:
– Пришла пора топить суда на канале Соэлозунда. Когда выйдет из Рогокюля "Латвия"? А что там с минзагом "Припятью"?..
Людские судьбы – как синусоиды: то взлет, то падение. Еще вчера адмирал Бахирев молился на Корнилова как на святого. А сегодня он, даже без натуги, свершает большое дело: под его началом флот бьется за революцию. Профессиональная привычка берет верх над другими соображениями. Пройдет еще один год, и по приговору петроградской ВЧК адмирал Бахирев будет расстрелян, как собака. Был взлет синусоиды, потом кривая линия судьбы покатилась вниз – адмирал станет ждать Юденича, как ждал когда-то Корнилова...
– Передайте на "Латвию" – топить ее! – приказал он.
Ветер крепчал. Буксиры, надрываясь, тянули за собой пароход "Латвию", забитый камнями, чтобы закрыть немцам дорогу на плес. Возле острова Руке-Рага тросы лопнули, и "Латвию" понесло ветром... дальше, дальше. И выперло на камни.
Доложили Бахиреву: не получилось. Старк торопил штаб:
– Минную дивизию треплет на якорях, машины постоянно на подогреве, и они устали. Вахты кочегаров валятся с ног... Когда же вы поможете нам и завалите минами Соэлозунд?
Эта ругань начмина дошла и до Бахирева.
– Радируйте на дивизию Старка, что "Припять" к постановке мин на канале уже вышла...