* * *
Яркий сгусток огня вырвало из башни головного дредноута "Кёниг", команда дружно прокричала "ура", приветствуя прислугу плутонга лейтенанта Иванова... Победа! Она, блаженная!
Но в этот момент "Славу" дважды встряхнуло.
Еще два попадания. Кажется, от "Кронпринца"...
После каждого взрыва "Слава" наполнялась резким свистящим шумом, который пневматически передавался по всему кораблю через переговорные трубы, еще не залитые водой. Из амбушюров струились ярко-желтые газы – почти лимонного цвета. Боевая рубка с командиром и комиссаром при попаданиях в линкор как-то странно подпрыгивала, потом, мелко дрожа, опять садилась на свой барбет.
Страшно, когда сияющий блеском меди, ухоженный и начищенный, внутренний мир корабля в доли секунды превращается в свалку гнутого, зияющего дырами металлолома. Первое ощущение человека, если он остался жив, таково: "Где я?.." Все сметено и разбросано. Брандспойт, сорванный с переборки, колом вонзился в спину комендора. Умирающие люди катаются по настилам вперемежку со снарядами и унитарными гильзами. Металл иссечен осколками, а из трещин в переборках сочится то вода, то газы, то пламя...
Но кто-то (самый сильный, самый находчивый) затянул:
Мы с пристани верной на битву уйдем
навстречу грядущей нам смерти,
за родину в море открытом умрем,
где ждут нас враждебные черти...
Это была песнь о "Варяге" – и люди опомнились. Хотя вначале ориентировка из-за смещения предметов была потеряна. Из узких труб, в которые обычно сбрасывали отстрелянные гильзы, теперь червяками выдавливались снизу обожженные в погребах люди. Матросы уже тащили шланги и брезентовые рукава виндзейлей; передвижки вентиляторов, всхлипывая, стали сосать из отсеков взрывные газы... Карпенко с трудом поднялся на ноги. Мимо него – в оранжевом дыму – два санитара проволокли что-то ослепительно белое, густо испачканное красной краской. Не сразу догадался, что тащат врача линкора – Лепина.
– Док! Никак вы? Убило?
– Тащим в корму... – отвечали матросы. – Носовой лазарет уже раздраконило.
А доктор при этом повторял:
– Ничего, ничего, все хорошо... – И ноги его, как стебли, бились об ступени трапов.
Через сорванный люк Карпенко заглянул в центропост. Люди там были разбросаны и перемешаны с ящиками приборов наводки – так, будто их разом высыпали из одного вагона под насыпь. Раздавленные гальванеры выли от газов, едкие струи которых обвивали их, словно ядовитые гадюки. Израненные, они не могли подняться...
– Дай сюда конец виндзейля! – приказал Гриша Карпенко.
Он сам закинул в отсек парусиновый хобот вентиляции, смотрел сверху вниз, наблюдая, как все гадючьи ленты газов медленно заползают внутрь трубы. В этом хаосе борьбы за жизнь корабля послышался знакомый голос фон Галлера, резкий – словно свист пара из боевой сирены. Срывая с себя горящий китель, он звал:
– Кто может... ко мне! Опять пожар... сюда, сюда!
Через пробоины, через ослабленные швы корпуса, через фильтрацию заклепок "Слава" медленно насыщалась водой. Корпус линкора наполняли слезы ее, тихие струи ее, грохочущие водопады ее!
* * *
Вода... Черт ее знает, откуда она вообще берется?
В носовых кочегарках вроде бы нет и пробоины. Газы есть, но вахта котельных машинистов не покинула постов: отравленные, они работают. Вода, вода, вода... Она собирается на рифленых площадках в мелкие капли, словно пот на теле усталого человека. Безобидная роса на травчатых узорах металла вдруг разом сливается в веселые ручьи, плещущие под ногами. Откуда она взялась?
Еще хуже в кормовых кочегарках. Бурный поток уже мечется среди раскаленных топок. Полуголые кочегары прыгают в грязной воде по колено. Наконец вода качается на уровне их поясов, поверх ее плавает пузырчатая пемза отработанных шлаков. Вода подкатывает к топкам, пламя шипит, не желая сдаваться; под колосниками мертвеют огни. Котлы вскоре становятся взрывоопасны – пора сбрасывать давление...
Цепочкой (голова одного к ногам другого) по узкой шахте карабкаются по трапам кочегары. С них течет вода, пропитанная маслами. Одурев от газов, они блюют в провал шахты, и блевотина товарищей, падая по шахте на нижних, здесь никого не оскорбляет.
Это – война, это – работа, это – жизнь...
Кочегары еще не знают, что шесть лишних футов осадки уже не пропустят линкор в Моонзунд, и трап, по которому они ползут сейчас наверх, – это последний их трап на "Славе".
* * *
Время: 12.39 – еще два попадания в "Славу".
Один снаряд угодил в настил брони, кончиком своего рыла раздвинул мощные путиловские плиты, воткнулся между ними, как нож, поднатужась, прорвался внутрь и... лопнул, разламывая переборку угольного бункера. Этому снаряду не повезло: завалы угля погасили ярость его взрыва (он не исполнил своей роли).
Второй снаряд, сокрушив борт, как и первый, вломился как раз в церковную палубу, обретя простор для разрушения. По дороге ему попалась толпа коленопреклоненных людей, и снаряд прошелся над ними, как секира, снимая с плеч одну голову за другой. Судовые образа, освященные еще Иоанном Кронштадтским, политые золотом доброхотных жертвователей, разлетелись в труху. Снаряд врезался в икону Николы-угодника, прямая обязанность которого – беречь всех плавающих по зыбким водам. Но от самого Николы тоже ничего не осталось...
Карпенко очнулся от грохота этих взрывов.
– Что там, наверху? – спросил он матросов.
– Порядок полный! Вот только в "Баяна" еще ни штуки не закатали. А по "Гражданину" тоже врезали, но старик еще держится. Два эсминца по приказу Бахирева отошли...
Лейтенанта стали пихать к трапу на верхний дек:
– На перевязку... Ей-ей, хватит уже!
– Я же не ранен... я... товарищи... не надо!
– Это тебе так кажется. Иди до лазарета...
На верхнюю палубу страшно глянуть: тысячи уродливых осколков, еще горячих, захламляли линкор, как улицу, которую забросали камнями. Карпенко спустился в кормовой лазарет, и его сразу же отшибло назад, словно от помойной ямы... В навале изуродованных тел, живых и стонущих, бродили окровавленные, как мясники, матросы-санитары, выдергивая под нож хирурга то одного, то другого. А врач Лепин внаклонку стоял посреди отсека. Сзади его, контуженного, держали два здоровенных матроса. Почти повиснув на их руках, часто теряя сознание, врач перевязывал раненых.
"Ну, здесь не до меня", – решил Гриша Карпенко и пошел обратно в каземат, спотыкаясь об осколки. Вторая башня лейтенанта Иванова еще сражалась. Упругий ветер толкал лейтенанта в спину, идти было приятно и дышалось ветром легко... Он свалился посреди осколков с блаженной улыбкой на губах.
Бой продолжался. Уже третий час.
* * *
Бахирев с мостика "Баяна" видел все. Конечно, еще одно попадание в "Славу", и начнется агония линкора. Цусимы не получилось: русские корабли выстояли. Мало того, два дряхлых линейщика еще как следует намяли немцам бока...
"Баян" дал радио по всем кораблям: отойти!
Трепетные флаги бились на мачтах крейсера:
МОРСКИЕ СИЛЫ РИЖСКОГО ЗАЛИВА, ОТОЙТИ.
Немецкие дредноуты перенесли весь огонь на флагман. Издалека они накрывали его, бросая в "Баяна" сначала по три, а потом залпируя по пять снарядов главных калибров. Искушение выскочить из "вилок" было слишком велико. Но... нельзя уходить крейсеру. Сначала пусть пройдут линкоры. "Гражданин", додымливая остатками пожара, медленно втягивал свое тело в коридор канала. За ним тащилась "Слава", осев в море глубоко ниже ватерлинии, и сердца баянцев щемило при виде ее бортов в черных ожогах и пробоинах.
– Прошли, – сказал Бахирев. – Теперь можем и мы...
Тимирев едва успел поставить крейсер на 15 узлов, как под мостик "Баяну", разорвав с десяток шпангоутов, врезался вражеский снаряд. Яркое пламя вспыхнуло в носу крейсера – начинался пожар. На мостик флагмана дунуло шквалом огня. Вахта закрывалась руками. Лица сигнальщиков и рулевых потрескались от жара. Мертвых они оставили в огне, не удалось спасти и всех раненых. Над головами людей сами по себе в пепел рассыпались флаги...
Тимирев доложил Бахиреву:
– Огонь уже возле погребов. В худшем случае – сейчас полетим на воздуси. Самый лучший вариант – спечемся, как яйца в печке.
– Затопите погреба через спринклеры, – сказал адмирал.
Погреба затопили, чтобы спасти крейсер от взрыва.
"Баян" осел в воду носом на целых 26 футов, и тогда распахнулась дверь штурманской рубки. Закрываясь локтями от нестерпимого жара, появился на мостике баянский штурман Ухов.
– Мудрецы! – крикнул он. – Одним поворотом на спринклеры вы сами, своими руками погубили наш славный крейсер...
– Костя, – сказал Тимирев, – что ты говоришь?
– Соображать надо, черт побери... Вы посадили "Баян" на двадцать шесть футов, а глубина в Моонзунде лишь на полфута больше...
Полфута – это 15 сантиметров. Но ведь дно канала – не гладкая доска. А если там есть возвышения? Если ковши землечерпалок не догребли грунт до нормы? Если схалтурили? Что тогда?
– Выхода нет, – ответил Бахирев. – Не взрываться же нам было! В конце концов, поползем на брюхе...
Слева по борту – Моон, справа – остров Вердер.
Прямо по курсу – канал, и виден вдалеке Шильдау.
Огонь противника ослабевал в частых недолетах, германские дредноуты отворачивали прочь от рейда Куйваста.
Три русских корабля, не побежденные эскадрой, вышли на створ канала...
Под килем "Баяна" оставалось полфута воды.
А под килем "Славы" уже ничего не оставалось.
* * *
– А что с этим мальчишкой? – спросил комиссар Тупиков. – Почему он молчит?.. Ну-ка, слазайте кто-нибудь.
– Я полезу, – сказал Городничий и шагнул к мачте.
Когда человеку за сорок, романтика высоты ему уже ни к чему (он уже отвосторгался, уже отликовал). Городничий лез по скобам, стараясь не смотреть вниз. Рядом с ним поднимались к небу струи дыма. Самые последние скобы трапа чуть не вывернулись из рук старшины. Отчего они скользкие? В крови...
Яркими брызгами кровь орошала брезентовый обвод марса.
Городничий спустился обратно на мостик.
– Андрюшка, мне его не снять, – доложил он комиссару, подавленный. – Мальчишка еще живой... ты бы видел, что с ним... Лапу начисто оторвало. Весь в крови... Отмахался, бедняга, флажками!
– Надо снять, – жестко приказал Тупиков.
– Как снять?
– Не знаю. Но снять надо.
Из рубки донесся глуховатый голос каперанга Антонова:
– Сжигайте документы. Уже спешат миноносцы...
– Слышал? – спросил комиссар старшину. – Сейчас начнут нашу бражку снимать миноносцы. Мертвых оставляем на "Славе". Но всех раненых берем... Взять юнгу с фор-марса!
Городничий в растерянности обратился к вахте своей:
– Хорошо быть собакой: она берет щенка в зубы...
Растолкав всех товарищей, сигнальщик Балясин шагнул к скобам трапа, уводящего под небеса.
– Куда ты? – пытались удержать его. – Хоть веревку возьми.
– Не надо. Буду снимать пацана.
– Как?
– Как собака, – ответил Балясин...
Длинным стеблем росла перед ним фок-мачта, а на самом верху ее – красным цветком колебался фор-марс "Славы".
* * *
"Баян" вошел в канал и сразу погрузил свои винты прямо в вязкое тесто грунтовых илов. Вот оно – началось!
Сколько было на крейсере глаз – все на штурмана.
Сколько было сердец – все обратились к нему.
Константин Сергеевич Ухов взялся за невозможное.
"Баян" не плыл – "Баян" переползал днищем через канал.
Одна ничтожная ошибка – и наступит конец...
– Лево, – говорит Ухов на руль, и никто на крейсере не осмелился бы его поправить. – Чуть-чуть лево... Право клади!
Рулевой старшина Попелюшко двигал штурвал с такой осторожностью, с какой химики передвигают реторты с гремучей ртутью. Семь лет человек отстоял за рулем крейсера, и стал не рулевым, а... ювелиром! Читатель, подумай сам: ведь "Баян" трещал в огне, весь закутанный дымом, Попелюшко вел крейсер через канал и не видел канала. Вслепую вел крейсер и штурман Ухов...
– Молодец, – сказал Ухов рулевому. – Держи пока прямо.
"Баян" словно катился по незримым рельсам высокого мастерства. Винты крейсера работали, как мешалки в квашне с жидким тестом. Упорство машин вращало их в бурой жидкости грунта, – и крейсер медленно, но упрямо полз, полз, полз...
К жизни! В Балтику! В революцию!
Однажды сели.
– Кажется, прочно...
И сколько было людей на палубе, все свесились за борт.
Корма "Баяна" отбрасывала назад каскады взбаламученной грязи. В дыму неистово содрогался горячий от огня корпус крейсера. За борт швырнули спасательный круг, и он долго стоял на одном месте. Потом вдруг его понесло назад.
– Взяли! – раздались крики. – Ура нашему штурману...
Канал уже кончался. "Баян" был спасен.
– "Славы" же нам не спасти, – сказал Бахирев и позвал сигнального старшину: – Передай отмашкою на Антонова: сесть на грунт в канале и взорваться!
* * *
Корабли – как и люди. Рождением своим приносят радость и поселяют в сердце печаль своей гибелью. Редко они доживают свой век на почетном приколе гаваней, словно на заслуженной пенсии, – чаще их поглощает огонь или пучина.
Рождение кораблей всегда торжественно. Подобно плоду, созревающему в потемках материнского лона, зреют корабли в жестких конструкциях заводских эллингов. От киля (от спинного хребта) начинается их тревожная жизнь. "Слава" тоже, еще младенцем, долго кормилась от груди России, лежа на железных пеленках стапелей. Потом линкор столкнули с берега – и Нева, как ласковая повитуха, обмыла ее в своих прохладных водах. Сколько было высказано надежд и тостов, сколько разбито бутылок с шампанским!..
Рожденная в 1903 году, "Слава" умирала в 1917 году.
Краток век корабельный, а сколько прожито...
* * *
Карпенко очнулся и увидел, как проносит над ним задымленные флотом облака. Лейтенант лежал на рельсах эсминца, а вокруг стонали, хрипели и бились в агонии сваленные на палубу люди.
– Где я? – спросил он, силясь подняться с рельсов.
– Мы уже на "Эмире Бухарском"...
Гриша перевел взгляд и увидел врача со "Славы" – Лепина; два матроса по-прежнему держали его на своих руках, а врач на весу бинтовал руку сигнального юнги Скрипова... Облака летели стремительно, низко лежащие над водой. "Эмир Бухарский", выгодно используя волну, шел на килевой качке, чтобы не вынесло за борт раненых. Левее него, размашисто рассекая воду, проходил "Туркменец Ставропольский", а мористее угадывался силуэт "Донского казака". По каналу тащились на отходе минзаги. Карпенко заметил, как из-под кормы "Припяти" торопливо выпадали в море круглые молчаливые уродцы – новорожденные мины. Стало ясно: враг не пройдет.
Попутно русские эсминцы разрушали навигационные вехи и знаки. "Эмир Бухарский" несся, уставив свои пушки в воду. Палуба его вздрагивала от выстрелов. Драгоценные линзы Ферреля на маяках разбивались вдребезги. Как саданут по фонарю буя – только брызги летят! В крутом набеге форштевней эсминцы топили вехи...
Порядок был образцовый. Поразительный отход!
Далеко впереди эсминцев был виден громадный пожар.
Это уходил горящий крейсер "Баян"...
– А где же наша "Слава"? – спросил Карпенко.
– "Слава" приказала всем нам долго жить.
* * *
Все корабли уже прошли через канал, только "Слава" осталась у входа в него. Несколько человек не покинули линкора, чтобы завершить последний маневр корабля.
– Лево на борт, круче! Полный вперед! – приказал Антонов.
На полном разбеге машин "Слава" покатилась корпусом влево, и со страшной силой линкор врезался в грунт.
– Поджигай фитили, – велел комиссар Тупиков.
Каперанг Антонов закинул чехлом боевой телеграф:
– Пока огонь доберется до погребов, мы успеем проститься...
Они стали прощаться с кораблем. Командир и комиссар – новейшее сочетание корабельной власти. Последний раз отворялись перед ними обожженные двери, в последний раз гремели под ними разрушенные трапы. Лучи фонарей вырывали из мрака отсеков изломы рваного железа. Виделись им вздутые давлением газов переборки, за которыми все уничтожено. Из лебединых шей переговорных труб обильными струями, журча, выбегала вода... Соленая!
Всюду лежали мертвые. Обожженные. Обваренные кипятком.
– Но раненых не видать. Кажется, забрали всех.
– Посмотрите вот этого, комиссар. Он шевельнулся.
– Нет. Это так. Покойник...
С шипением бежали по фитилям огни, быстро минуя люки и горловины, добираясь до гремучей ярости минных и артиллерийских погребов. Антонов – сквозь слезы – глянул на часы:
– У нас осталось еще семь минут. Мы успеем.
– Вы только не плачьте, – посочувствовал ему комиссар.
– Я не буду...
Только в провизионке они застали живого баталера. Скинув форменку, весь в усердном поту, баталер открывал консервы. Перед ним высилась уже целая гора распечатанных банок с мясом, куриным и говяжьим, с крольчатиной и зайчатиной, с рыбой и вареньями.
– Шестьсот сорок восьмая банка! – сообщил он в радостном обалдении. – А гостей я назвал целую тыщу... Я спешу. Не мешайте. Осталось открыть еще триста пятьдесят две банки...
Под бортом линкора взвыла сирена "Сторожевого", который требовал, чтобы поторопились. Последним сошел с корабля, как и положено, его командир – каперанг Антонов:
– Отходите теперь на полных – сейчас рванет!
"Туркменец Ставропольский", когда погреба отгремели, добил "Славу" своими торпедами... Сохранился рапорт о виденном:
"...корма, совершенно разрушенная, имела вид отделившейся от корабля части. На грот-мачте не было ни стеньги, ни гафеля; там, где находились офицерские каюты, бушевал пожар, причем из пламени, достигавшего марсов, все время вырывались вспышки..."
Разрушаясь во взрывах, "Слава" ложилась на грунт Моонзунда, закрывая для немцев канал своим умирающим телом. Она закрывала сейчас фарватер – от Петрограда, от России, от Революции...
Вечная ей память!