"Ввиду выяснения истинного положения вещей в Уренской губернии, которая со времени забастовок остается отрезанной со всех сторон от империи, вследствие саботажа и порчи путей сообщения и телеграфа, мы нижепоименованные (следуют имена), признали возможным отложить распространение военного положения на Уренскую губернию, с тем, что уренский господин губернатор, его сиятельство князь Мышецкий, берется поддерживать порядок собственными усилиями…"
С этой бумагой в портфеле Сергей Яковлевич и выехал обратно: цель была достигнута – сверкающий меч "судебных троек", когда не судят, а просто вешают, – пусть этот меч сверкает вдалеке от палестин уренских. "Но сколько можно? – раздумывал Мышецкий дорогою. – Сейчас отложили, но придут завтра… Что делать?"
Положение было воистину хуже губернаторского! Его поразил восторг, с каким уезды его губернии восприняли отмену военного положения. Еще в Запереченске паровоз украсили елками, вдоль вагона губернатора протянули плакат: "Да здравствует свобода и Учредительное собрание!" На остановках, смущенный этим плакатом, Мышецкий старался не высовываться из окна.
"Глупости!" – фыркал он, сбитый с толку, обескураженный…
Напряжение последних дней было столь велико, что, покинув просторы Тургая, князь сразу потянулся к вину. Огурцов был преданнейшим собутыльником, – на подъездах к Уренску губернатор со своим "драбантом" едва стояли на ногах. Беседовали они о думе, конечно. Сергей Яковлевич проснулся уже поздно, плохо соображая, как и когда он очутился в своей спальне. Лакей подал ему умыться, накинул халат на плечи князя:
– Ваше сиятельство, вас желает видеть госпожа Бакшеева.
– Кто?
– Владелица молочного заведения.
– А-а, это Сана!.. – Он вышел к ней в халате, было пасмурно на душе от выпитого в дороге и хотелось выпить еще, чтобы снова заснуть и ни о чем не думать; потому-то приход Саны и казался ему сейчас лишним.
– Сана, – сказал князь, – у вас ко мне дело?
– Да, Сергей Яковлевич, – скорбно ответила женщина.
– Говорите, пожалуйста, милая Сана…
Сана белыми пальцами расправила пуховый платок:
– Скажу… Сначала вот тоже уехать желала. Потом осталась. Из-за вас осталась. Сами вы не ведаете, что творите… Все вас бросят, если уже не бросили, – продолжала женщина. – Вы думаете, я не знаю, что Уренск наш республикой называют, а вас за глаза президентом кличут? Президент есть в Америке, а вы – князь и губернатор, от царя поставленный… Кому нужны вы? Власти? Но в городе теперь Совет – главный. Может, Совету нужны? Так нет: он и без вас хорошо обходится…
– Но таковы обстоятельства, Сана, и не мне судить…
– Надо так, – перебила Сана решительно. – Вот правый бережок, а вот левый. Плывите к какому-нибудь. Нельзя же посередке – глубоко, в омут затянет. Не вынырнуть будет!
– Знаете, Сана, мне это уже говорили. И господин Борисяк, что в Совете, и господин Дурново, что в министерстве. А теперь и от вас вот – тоже услышал…
– Да ведь люди-то вроде неглупые, – сказала Сана.
– Не дураки, – согласился Мышецкий.
– Нельзя так, Сергей Яковлевич, – убежденно говорила ему бывшая кормилица. – Каждый человек должен иметь пристань. Нельзя эдак-то трепыхаться. Человек вы хороший, а греха не бережетесь. Так вот сами на ножик и скачете! Можно ли?..
Сергей Яковлевич долго молчал, затепливая одну свечу от другой.
– Скажите, Сана, зачем вы пришли ко мне?
– Я к вам с добром, – всплакнула Сана в платок, – отнестись хотела… А вы ко мне – как губернатор к бедной просительнице: "Зачем пришла?" Я ли не знаю вас? Да я вашего сына нянчила! От души пришла… от добра!
– Извините меня, Сана… Я вас сразу не понял.
Этот разговор, такой случайный, погрузил душу в потемки сомнений и раздумий. "Уйти, – мечтал Мышецкий. – Куда-нибудь… Зарыться в книги, в зелень парка, уехать далеко, жить для себя. Боже, как хорошо революционерам! Ведь у них есть подполье. Они меняют имена, паспорта, лица… А куда – мне?"
– Подполье? – остановился он. – А ведь в этом что-то есть лучшее, нежели опальное положение…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ивасюта ушел в глубокое "подполье" – в публичный дом, на продавленную ухажерами кровать своей Соньки. Дела – швах: Моня накрылся, от Борьки-милиционера теперь не отвяжешься. Спать надо вполглаза: как бы из-за угла не кокнули! Остался один друг ситный, понимающий толк в революциях, – это Сева Загибаев, бывший конторщик с вокзала. Вот с ним хорошо: пьет Севочка, как лошадь, и ни о чем не спрашивает. Однако и одному скучно – даже Сонька надоедать стала.
– Отвяжись, сучара, – сказал Ивасюта женщине и спустился в общий зал, размещенный внизу публичного дома, где бренчало старое пианино, пиликали две скрипочки – "пили-пили, пили-пили…".
"Тьфу! Разве же это музыка? Вот бы на гармони сыграли…"
Ивасюта зорко огляделся: нет ли подозрительных? На всякий случай взвел на боевой упор браунинг. Вдруг видит – воры: Холоденко, по кличке Клещ, да еще Ленька Шибздик, из обираловцев.
Ивасюта подсел к ним за столик, ошеломил перстнем.
– Что слышненько? – спросил небрежно, скучая.
– Шпалер треба, – ответил Клещ. – Нэма?
– Много хочешь, – сказал Ивасюта. – А на что тебе?
– Да тут пришить одного надо.
– За что?
– Да, понимаешь, дело такое: у него дырка в ж…!
– А-а-а, недостаток серьезный, – согласился Ивасюта. – За такое дело одна ему дорога – на кладбище!
Стали пить (платил Ивасюта). Броско горел, ослепляя блатных, бриллиант на пальце "безмотивца". Опьянел с тоски, засосало.
– А вы – ничего, – говорил Ивасюта, вихляясь на стуле. – Меня ваша программа вполне устраивает. Тоже ведь подрываете основы буржуазного общества… Шпалер, говоришь, надо? Так этого дерьма у нас полные комоды стоят. Тридцать копеек штука!
– Дай мне тридцать копеек, – запросил Шибздик.
Ивасюта щедро дал ему все тридцать рублей:
– Я богат ныне, только фарт кончился. А мир этот подлый я похороню… Будут все люди братья!
– Как же, – ответили обираловцы. – Мы только так на людей и глядим: как бы нам побрататься с ними карманами…
Ивасюта взял со стола недопитую бутыль, сказал:
– Айда в номер – к Соньке моей, она баба верная: ни хрена не понимает, что говорят люди умные…
Воры шли за Ивасютой след в след, как охотники. Их тоже покачивало, но сознание в головах, привычных к алкоголю, не угасло.
– Ежели на мокрое пойдет, – шепнул Клещ (вор матерый), – так мы его приспособим. Денежный да идейный… Мы его шестеркам кинем, а сами на матавихер отколемся. Пущай Дремлюга с ним курит, а мы – сбоку четыре и восемь налево! Ша!
В номере Ивасюта посадил к себе на колени Соньку и запел, высоко поднимая стакан с вином:
Ты лейся, песня удалая,
Лети, кручина злая, прочь.
Воры дружно подхватили – свою, любимую:
Посещал я трактиры, бильярды,
И часто я в карты играл,
Грабежи совершал без разбору,
И душой за людей я страдал.
А теперь вы, друзья, посудите:
Хорошо ли прожил я свой век?
Уже пахнет могилой порою,
А как будто не жил человек…
Явился потом Сева Загибаев из соседнего номера.
– Сева, – сказал Ивасюта, показав на воров, – зачислим их кандидатами нашей партии…
Сева пригнулся к нему, зашептал на ухо:
– Почтовый пришел из Тургая с губернатором вместе…
– Ну?
– Говорят, с казной… А ведро я приготовил как надо. Гайками напихал. Ломом разным. Не может быть, что на такое дело Дремлюга с Чиколишкой не клюнули… Тут-то они и кончились!
Воры переглянулись, а Ивасюта сказал им:
– Вы тут не мигайте, а то и в морду получить можете… Сева, обоснуй теперь ты, коли Мони не стало.
Сева – обосновал:
– Проще пареной репки: бедному – плохо, богатому – хорошо…
– А мы о чем говорим? – оживились воры.
– Мечется человек! – вставил Ивасюта.
– Еще бы не метаться, – согласились обираловцы.
– Сева, – заметил Ивасюта, – не отвлекайся, продолжай!
Сева – продолжил:
– Народ наш – дурак и болван! Он еще не дорос до сознательной борьбы с богатым. Только сам завидует богатым. Даже котелки носит такие же, как богатые носят. Демократы – пока их не жмут! Социалисты – пока сами ни хрена в кошельке не имеют… Верно?
– Золотые слова твои, – сказали воры и полезли целоваться.
Им это было надо, чтобы заодно общупать карманы.
– У них шпалеры, даже по два у каждого, – перешепнулись незаметно. – То, что нужно… Ребята, видать, теплые!
Так-то вот Ивасюта ловил себе новых товарищей-"безмотивцев" на свержение городовых и жандармов, а воры уловляли его на шпалер.
– Политика нам сбоку, – сказали они. – Нам эти мотивы ни к чему, пущай сидеть, так было бы за что…
– А мы, – утешил их "идеолог" Сева, – сами мотива не имеем. Вот был у нас товарищ один, тот еще грешил, да его вчера взяли.
Опьянели. Ивасюта взял стакан и стал грызть его зубами, выплевывая острые осколки на пол. Спрыгнула с колен Сонька.
– Ой, заберите его! – визжала девка. – Нажрется пьяным, потом всю посуду сгрызет. Что за кавалеры пошли таки? Нет благородности обхождения…
В этот день, после шестой бутылки, воры безоговорочно приняли программу партии "безмотивцев", когда-то разработанную Вадимом Аркадьевичем Ениколоповым. Однако воры заявили:
– Меньше чем на сто рублей не пойдем.
– Что-о? – надулся кровью Сева.
– Болваны! – хохотал Ивасюта. – Эй, Сонька, дерни звонок, пущай нам еще бутылочку тащут… Мы и сами на сто рублей не идем!
Воры двигались тихо, пили меньше, со всем соглашались. Было много поцелуев, объяснений и водки. Работа партии оживилась…
Утром в дверь постучали, и вошел к Ивасюте незнакомец:
– Извините, сударь, но я ночевал сегодня у дамы за стенкой и, не имея привычки подслушивать, все-таки все слышал… Я тоже принимаю вашу программу! Позвольте представиться: Матвей Квасэк, по партии – "откровенник"…
Ивасюта тер спросонья глаза, тянул сползающие подштанники:
– Заходи, товарищ… Это что такая за партия?
Господин Квасэк сел, начал так:
– Видите ли, сударь, я был агентом тайной полиции…
Ивасюта сразу расставил пальцы возле его горла.
– А-а-а, – прошептал, – тут тебе и конец твой! Сдавил шпика за глотку. Но воротничок на шее Квасэка (на вид гуттаперчевый) сделан был из стальной пластинки. Ивасюта схватил бутылку – тресь шпика по котелку. Бутылка разлетелась вдребезги, а башка – цела. Оказалось, и котелок тоже поддельный, вроде кастрюли. Только тихонечко звенел от удара, как струна.
– Ну, брат, – удивился Ивасюта, – ты опытный. Уважаю…
Господин Квасэк как ни в чем не бывало поправил сбитый на сторону галстук, кашлянул почтительно.
– Итак, – сказал, – продолжаю… Служба наша, как вы сами сейчас убедились, весьма беспокойная. Семейная жизнь, благодаря частой перемене мест жительства, налицо отсутствует. Ну, и – выпьешь. Ну, и – еще раз выпьешь!.. Начальство говорит: адье! А куда деться агенту? Семьи нет. Папа умер, жена ушла к другому. И тогда идешь к эсерам. За соответствующую мзду раскроешь им тайны полиции, доступные лишь избранным натурам. После чего имеешь право называть себя членом партии "откровенников"…
Господин Квасэк обладал отменными манерами, и его услуги (за соответствующую мзду) Ивасюта снисходительно принял. Квасэк поиграл тонкими и длинными, как у гинеколога, пальцами.
– Ах, – сказал он томно, – только не нужно взрывов, не надо стрелять. Это так шумно, так неумно… Все можно делать тихо!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неожиданно явилась Додо – в роли спасительницы.
– Если ты хочешь, – сказала она брату, – спасти себя и свою губернию, немедленно арестуй Совет и черносотенцев. И – и!
– Сударыня! Вот вы как заговорили? – привстал Мышецкий.
– Угроза слева – опасна. Но справа надвигается на Россию не менее ужасная сила. Ты был прав: нам с этой силой не совладать. Эта стихия низов, как гад, выползет из подвалов и трущоб, и тогда города зашевелятся ужасными кошмарами.
– Я рад, – сказал Мышецкий, светлея, – я рад, что ты, хоть поздно, но поняла… Однако и для меня все поздно. Я лишь щепка, увлекаемая бурным течением. Мне ли справиться? Мне ли, когда даже капитан Дремлюга снял шпоры?
– Он надел их снова… Как же ты этого не заметил?
Пришел вскоре, легок на помине, и сам Дремлюга, обстоятельно доложил об аресте Мони Мессершмидта и прочем.
– Продолжайте энергичнее! – велел Мышецкий.
– Далее продолжать – до Совета добраться, – сказал жандарм. – Вы это имели в виду, князь?
– Я вам русским языком сказал: продолжайте и дальше…
От прямого же ответа князь увильнул. Алябьев попросил навестить его, и губернатор встретился с полковником.
– Мыло солдаты получили? – спросил Мышецкий.
– Да.
– Скажите: куда могло деться оружие из казарм?
– Естественно, князь, оно в надежном месте. Разложение войска закончилось и дало теперь обратную реакцию.
– Сомневаюсь, – возразил Мышецкий.
Алябьев театральным жестом прижал руку к сердцу.
– Русский человек – сказал он где-то вычитанное им, – да, он анархичен по натуре, но чувство долга у него развито не меньше, чем в душе германца…
Это сравнение показалось смешным: от Стеньки Разина ("Сарынь на кичку!") до Теодора Шимана ("Хох, кайзер!..").
– Полагаюсь на вашу ответственность, – сказал Сергей Яковлевич. – Мое же отношение к происходящему в России лишь как к грандиозной репетиции! Когда люди еще не играют всерьез, а лишь прикидывают свои силы. Исходя из этого, я считаю, что восстание в Москве – абсурд. Как можно взяться за оружие на грани падения революции? Это – безумие…
Алябьев вдруг глянул на двери – с опаской, заговорил:
– Князь, даю вам слово честного человека – я никому не скажу. Все глубоко между нами, но ответьте: вы… меньшевик?
Сергея Яковлевича покоробило:
– С чего вы это взяли, полковник?
– Но так, как говорите вы, князь, говорят и меньшевики.
Мышецкий отвечал обстоятельно, задетый за живое:
– Ни меньше, ни больше не стал я любить Россию и народ за эти дни, для меня тяжелые. Но ваши предположения, полковник, могу счесть оскорбительными для своей чести… Я не виноват, что мои мысли (а я много размышляю) нечаянно соприкоснулись с высказыванием какого-то меньшевика. Но это – мои мысли! Русский народ очень сложен, очень многогранен: анархия души и чувство долга – это не суть главные качества нашей нации. О русском человеке думают и говорят много. Даже слишком много! Ах, какой он удивительный, и прочее… Но, признавая всю его сложность, продолжают относиться к нему, как к скоту, как к двуногим! Срам!
Далее они говорили о казарменных делах. "Армия – это лучший сын народа, – убеждал его Алябьев, – и он, этот сын, должен храниться в запечатанном сосуде: любое покушение на вскрытие сосуда надобно расценивать как подлое святотатство…"
– Я справлюсь, – говорил полковник, – только прошу вас, Сергей Яковлевич, поручить это мне. Офицерский корпус достаточно авторитетен, чтобы самолично рассудить и покарать.
Мышецкий отбоярился от казарменных дел:
– Бог с ними, мне и своих хватает…
Телеграф принес известие о конце московского восстания. Казалось, что Алябьев где-то прав, – Совет московских рабочих депутатов вынес резолюцию: "Голод вступил в свои права, и мы прекращаем стачку с понедельника. Становитесь на работу, товарищи!"
Началось то страшное и дикое, чего Сергей Яковлевич не понимал и не признавал. Приказ "арестованных не иметь" вызывал в нем внутреннее содрогание, словно прикосновение к разящей падали. Но петля, завязанная еще в Курляндии, уже перехлестнула шею Москвы, по России носились грохочущие поезда карателей, и стоны глушились ласковым звоном бокалов с шампанским.
Не обошлось, конечно, и без тостов, – Гучков, хорошо памятный Мышецкому по "волне банкетов", теперь чокался в Москве с адмиралом Дубасовым.
"В нашем содействии вам, – заявил Гучков, – вы, адмирал, можете не сомневаться. Любой из нас готов положить на борьбу со смутой все свое разумение и все свои силы. Да поможет нам бог!.."
И это говорил человек, которого Сергей Яковлевич чтил как передового борца за свободу народа… Дальше ехать было некуда: поворот был завершен. И теперь сразу стали понятны сомнения Саны, пришедшей к нему. Князь осознал и всю острую суть намеков своей сестры. Все ждали от него…
"Чего? Поворота?"