2
Он обрел деловитое спокойствие сразу же, как только ему доложили о подходе к Уренску первого эшелона.
– Хорошо, – сказал он, потирая руки. – А что султан Самсырбай? Есть какие-либо известия от него?
Нет, пояснили ему, степной властелин еще кочует где-то на раздолье предков и посланные гонцы не вернулись.
Сергей Яковлевич приказал звонить на вокзал:
– Пусть приготовят губернаторскую дрезину. Я проедусь вдоль нового полотна…
Через полчаса он выехал из города. Мелькнули напоследок хилые мазанки уренских окраин, и дорога потянулась вдоль высокой зашлакованной насыпи. С гудением дрезина врезалась под стонущие фермы железного моста, пробежала верст двадцать плюгавым жидколесьем, пошли мелькать подталые бугры, в синеве неба стреляли быстрые ласточки.
Кое-где выступали из-под насыпи жилые землянки, над которыми болталось для просушки белье, бродили по крышам козы. Иногда – на звук дрезины – выбегала из землянки баба и, приложив ладонь к глазам, долго смотрела ей вслед.
– Будущие станции, – пояснил машинист. – Дорога-то молодая, у нашего генерала до всего руки не доходят…
Вскоре забелели в степи солдатские палатки, вышка артезианского колодца; на флагштоке хлопал флаг железнодорожного батальона; у привязей – среди шпал и бочек с мазутом – стыли рабочие верблюды. Где-то очень далеко, почти над грядою облаков, синели призрачные горы…
– Подожди меня здесь, – велел Сергей Яковлевич машинисту и, оставив дрезину, направился по зыбучему песку в сторону штабного вагончика, на котором мелом было начертано:
ГОСТИНИЦА "ИМПЕРИАЛ"
В этой "гостинице" как раз завтракало несколько инженеров-путейцев и офицеров, одетых в парусиновые куртки. Узнав, что перед ними уренский вице-губернатор, они встретили его приветливо:
– Чаю, князь, вместе с нами? Может – вина?
Молоденький прапорщик сказал ему:
– Не удивляйтесь, что мы вас так встречаем. Мы слышали о вас очень хорошие отзывы, князь!
– От кого же, юноша?
– От рабочих Уренского депо.
– Помилуйте! – удивился Сергей Яковлевич. – Я никогда не был в депо и не встречался с рабочими.
– Ну что ж, – отозвался прапорщик. – Они знают о вас… Простым людям всегда импонируют выступления против засилия бюрократии!
Мышецкий был несколько смущен.
– Я, – заявил он, – никогда умышленно не выступал против бюрократии, ибо, как это ни печально, во я сам вскормлен от ея чахлой груди. Я только преследовал дикость и беззаконие!
– Значит, – не унывал прапорщик, – у вас получилось это невольно… Садитесь с нами, князь!
Сергей Яковлевич отказался и спросил о генерале Аннинском. Ему сказали, что генерал живет в палатке под флагом. Мышецкий сразу нашел эту палатку, ничем не отличавшуюся от солдатской. Аннинский встретил его у входа, услужливо откинул край полога:
– Заходите, князь. Рад вас видеть…
Генерал сбросил с табурета сковородку, освободил место для гостя, а сам присел на разбросанные кошмы. Он был прост, грубоват, слегка печален, но бодр.
– Что Влахопулов – сбежал? – спросил Аннинский. – Ну, я так и знал… Впрочем, это к лучшему. Оглядитесь! Я вам не буду мешать… Живем просто. Больше баранина. Кумыс. Вот постреливаем иногда фазанов. Вино – мерзость…
Снаружи донесся мягкий топот копыт, и в палатку, пригнувшись, вошла рослая моложавая женщина с хлыстом в руке. Мышецкий знал генеральшу Аннинскую еще по Петербургу и почтительно приложился к ее загорелой руке, пахнущей лошадиным потом.
– Я проскакала сейчас верст десять, – сказала она. – Вы нисколько не изменились, князь… Женаты? А где расселились? Это недалеко от вокзала? Я к вам зайду, когда буду в городе. А сейчас давайте завтракать…
Мышецкий беседовал с Аннинским, а жена генерала с помощью денщика быстро приготовила завтрак. Ели, сидя на тех же кошмах, бродячий верблюд заглядывал внутрь палатки, и Мышецкий чувствовал себя очень уютно среди этих людей.
– Дальше, – говорил генерал, – поезжайте, князь, на замедленной скорости. Дорога еще слабая, на один костыль, шпалы кое-как. Гоним дорогу без оглядки…
Сергей Яковлевич спросил о еврейской деревне.
– Вам она встретится, – ответил Аннинский. – А дальше потянутся усадьбы немецких колонистов… У меня здесь спокойно, – продолжал генерал. – Унтера за десятников, каждый офицер отвечает за свой участок. Люди воодушевлены, мяса едят вдоволь, за своих солдат я ручаюсь. Хороший народ – из городских пролетариев. А вот там – дальше, в степи…
Аннинский замолчал и потянулся к луковице, нарезанной дольками. Мышецкий невольно задержал свое внимание на руках генерала. Грубые руки, в шрамах и трещинах, руки мастерового слесаря: зубила, напильники, клещи – им это знакомо.
Тогда много говорили в Петербурге об этом странном человеке. Окончив Пажеский корпус, Аннинский уехал сначала в Бельгию, где работал подмастерьем в депо, потом пересек океан и ездил в Мексике на поездах машинистом. Он вернулся в Россию, где его стали прочить на пост министра путей сообщения, но интриги (Аннинский участвовал в работе американских профсоюзов) сделали свое дело – теперь он здесь: ведет дорогу, ставшую дипломатическим нервом политики на Востоке, угрозой для колониальной Англии.
Генерал обстукал яйцо ложкой, отскорлупил его дочиста и протянул жене:
– На, Глашенька.
– В степи? – напомнил Мышецкий. – А что там дальше – вне сферы вашего влияния на дороге?
– Там, на сто двадцатой версте, – объяснил Аннинский, – проводит всю черную работу наемная голытьба. Русские, калмыки, текинцы, сарты, туркмены, есть даже китайцы. Дистанция отдаленная – на откупе у духанщиков. Расплата производится через рабочие книжки. Много злоупотреблений…
– Вы думаете, это может грозить последствиями?
– Безусловно! Масса в основе темная и совсем неорганизованная. А мне к осени надо вытянуть дорогу на Казир-Тушку, чтобы связать отдаленные гарнизоны…
Глафира Степановна Аннинская сунула Мышецкому на прощание узелок с едою, сказала:
– У евреев очень грязно, вы побрезгуете, а немцы ничего не дадут вам и даже не впустят в дом… Навещайте нас!
Сергей Яковлевич достиг еврейского поселения, расположенного в глубокой низине. Отсюда на сотни верст тянулся глинистый чернозем, годный для обильных всходов пшеницы и культурных злаков.
Судьба еврейской деревни была странной! Николай I решил на опыте убедиться – можно ли прикрепить евреев к земле? Но, заранее сомневаясь в успехах еврейского хлебопашества, он посадил рядом с ними по нескольку семей "образцовых немцев" (именно так они и названы в документах).
С тех пор сменилось несколько поколений, евреи вгрызлись в пустоши, обстроились домишками и синагогами, расплодились до невероятных пределов, а "образцовые немцы"… спились.
Факт, подтвержденный официальными сведениями!
Мышецкий встретился в деревне с еврейским старостой – "шульцем" Обреновичем, запыленным стариком в русских сапогах, но с длинными, внушавшими уважение пейсами. Толпа замурзанных ребятишек сопровождала вице-губернатора до дома старосты.
В начале разговора Мышецкий спросил "шульца":
– Что вы можете сказать о землях, раскинутых далее к югу?
– Очень хорошие земли, – ответил старик. – Плохо только с водою: из колодцев часто выступает то соль, то нефть. Мы овцеводством не занимаемся; но немецкие колонисты, южнее нас, уже завезли холодильники и аппараты для чесания шерсти.
– Значит, – призадумался Мышецкий, – земли хорошие, но с водою неладно…
– Неподалеку, ваше сиятельство, – осторожно намекнул староста, – лежит пресное озеро Байкуль, вот сладкая земля!
Мышецкий спросил неуверенно:
– Вы уже отсеялись?
– Нет, – ответил "шульц". – Мы живем здесь давно, но еще не доверяем своему опыту. Мы присматриваемся к русским хлеборобам – когда начинают сеять они.
– Выходит, они еще не начали?
– Они судят по черемухе и по мухам. Мы остерегаемся, – честно признался Обренович.
– Так… Ну а что с теми "образцовыми немцами"?
– Я очень извиняюсь перед вашим сиятельством…
– Ничего, говорите мне все, – разрешил Мышецкий.
– Я так думаю, – сказал Обренович, – что немцы способны к освоению земли, когда устроят под собой кусочек своей Германии… И обязательно – при дороге! На бездорожье немец бессилен. Машины и батрацкий труд – вот на этом они и богатеют!
– Вы, – строго наказал Сергей Яковлевич, – ни в коем случае не давайте людей из своей деревни колонистам.
– Мы, евреи, не дадим. Но, смотрите, чтобы немцы не соблазнили бедняков из русских деревень…
"Шульц" Обренович провожал высокого гостя до околицы.
– Как вы назвали то пресное озеро? – спросил Мышецкий.
– Байкуль, ваше сиятельство…
На выходе из деревни Сергея Яковлевича окружили старики. Дети их, внуки, племянники учились и служили в городе, и стариков волновало положение в губернии: попросту говоря, они боялись еврейских погромов, которые нет-нет да и вспыхивали в южных городах империи.
– Пока я в Уренске, – успокоил их Сергей Яковлевич, – никаких антииудейских выступлений я не позволю…
И жужжащая дрезина снова покатила дальше – на юг, где в уютных ложбинах белели хутора колонистов. Совсем внезапно, словно по волшебству, круто начинаясь, вдруг побежало рядом с насыпью хорошее шоссе под сверкающим асфальтом. Где-то вдалеке пропылил многосильный немецкий "Пипп"; в безутешный горизонт пустошей врезались мачты телефонной связи между колонистскими хуторами.
– Остановите, – сказал машинисту Мышецкий.
Он развернул хлопающую на ветру карту губернии. Вот не ожидал: участки под переселенцев, отмеченные рукою Кобзева, уже были захвачены немцами. И такая злость подкатила под самое сердце!
Только не знал он – кого винить? Султана или сенат? Или эту ужасную российскую халатность и никудышество?
Выпрыгивая из дрезины под насыпь, Сергей Яковлевич вдруг подумал: "Наверное, султан Самсырбай потому и прячется в степях, что рыльце-то у него сильно в пушку".
– Сейчас вернусь, – махнул он машинисту издалека.
Хутор встретил его молчанием. Громадные заборы, возведенные на каменной кладке, окружали немецкую латифундию. Но что особенно поразило Мышецкого, так это обилие техники: весь двор был заставлен машинами. Новенькими, сверкающими, готовыми ринуться на русскую степь и в несколько лет безжалостно высосать из нее все живые соки.
– Нам бы это, – подумал он вслух. – А то сколько веков уже – только руки да штаны, свисающие с дряблого зада…
Над калиткой красовалась медная дощечка: "Участок № 14. Герр Хорзингер" (конечно, по-немецки). Сергей Яковлевич долго звонил, и на этот звонок заливались где-то овчарки. Угрюмая девица провела его в дом. Через приоткрытую дверь вице-губернатор видел развешанные по стенам портреты Вильгельма, Бисмарка и Мольтке.
– Вынесите, фрейлин, попить, – вежливо попросил Мышецкий. – Я давно уже блуждаю по степи и рад добраться до жилья…
Дверь в комнаты захлопнулась перед самым его носом. Он постоял, оглядывая домовитую обстановку, пока к нему не вышел сам владелец хутора Хорзингер – рослый пожилой немец, чем-то похожий обличьем на предводителя буров Крюгера.
– Зачем вы приехали? – хмуро спросил он.
– Я вице-губернатор…
– Я это знаю. Но что вам нужно?
– Я вице-губернатор, – повторил Мышецкий (на русских это всегда действовало безотказно).
Хорзингер пожал плечами и пропустил его внутрь. Сергей Яковлевич шагнул за порог и обомлел: вдоль стен висели – ба! – знакомые все лица: император Николай II, министр земледелия Ермолов и министр финансов Витте. Причем, перевернутый впопыхах, его императорское величество еще чуть-чуть заметно покачивался на гвоздике.
– Извините за вторжение, – понимающе улыбнулся Мышецкий. – Но меня к вам загнала жажда. Только жажда!
Служанка открыла бутылку с добротным "мюншенером". Наполнила кружку. Герр Хорзингер по-хозяйски расселся.
– Встаньте, – тихо произнес Мышецкий.
– Что?
– Встать!.. Я не разрешал вам садиться в моем присутствии.
Колонист оторопело вскочил.
– Вот так и будете стоять, пока я здесь! Это вам не Германия, и здесь вы не хозяин…
Сергей Яковлевич с удовольствием отхлебнул пива:
– Сколько имеете русских батраков?
– Семнадцать, герр… герр…
– Вице-губернатор, – подчеркнул Мышецкий, – советую помнить об этом. Извольте разговаривать по-русски. Ах, не можете?.. Когда вы наняли батраков?
– В конце прошлого месяца. Поверьте, господин губернатор, что в моей усадьбе они пользуются такими благами, каких не могли бы иметь у себя… Даже мой хлев кажется им раем!
– В это я верю… А сколько вы платили за десятину земли?
– Не знаю.
– То есть, – возмутился Сергей Яковлевич, – как это вы не знаете? Вы, собственник надела, не знаете, во что он вам обошелся?
Колонист вынужден был признаться:
– Дело в том, что перед отправлением в Россию меня вызвали в министерство…
– Какое министерство?
– Министерство имперских колоний…
– Вот как! Ну, и что же?
– И предложили во владение русскую землю…
– С целью?
– С целью насаждения цивилизации…
– Но министерство-то – колонизации, а не цивилизации?
– Я прибыл сюда как друг.
– Верно! – согласился Мышецкий. – Семнадцать друзей вы уже нашли для себя и поселили их в хлеву… Так? Ну а расчет за земельный надел?
– Расчет производится помимо меня!
Сергей Яковлевич долго сидел молча.
– Вы прибыли с семейством? – спросил наконец.
– Безусловно.
– Сколько лет вашим сыновьям?
– Девятнадцать и двадцать два.
– Превосходно! – Мышецкий поднялся из-за стола и перевернул портретик Николая обратно на Вильгельма. – Осенью пусть готовятся: они пойдут на военную службу…
– Это невозможно, – произнес немец со слезами в голосе. – Они германские подданные, им надо ехать служить в Саксонию кайзеру…
Сергей Яковлевич и сам понимал, что это "невозможно", но злость его была велика, и он просто наорал на немца:
– По-моему, невозможно другое! Жить хлебом одной земли, а служить оружием другой… Кстати, – спросил он спокойнее, – кто проводил нарезку участков?
– Для этого приезжал Паскаль…
– Вас провели! – Мышецкого замутило от подлости. – Паскаль не имеет к земле никакого отношения.
Герр Хорзингер совсем раскис (в этот момент он пожалел, что поехал колонизировать Россию, а не Африку).
– Боже мой, – прошептал он, – какая ужасная страна… Какие злые люди!
– А где вы брали зерно под запашку?
– Мы получили его с губернских складов. Господин Паскаль, – замялся вдруг немец. – Но… может, он и к зерну не имеет отношения?
– Нет, к зерну-то он имел прямое отношение! Благодарю за пиво: оно действительно очень хорошее…
Прямо из степи он отправился на дачу к "болящему" Влахопулову. Говорил, что это преступно нарезать степные участки для колонистов, что это стыдно перед Европой и русской общественностью, что это кабала и прочее.
Симон Гераклович слушал его, слушал, потом глянул на Мышецкого оловянными глазами:
– Послушайте, князь, а вам-то какое дело до этого?.. А?
Тогда Мышецкий кинулся к губернскому жандарму. Сказал, что надобно открыть судебное дело против титулярного советника в отставке Осипа Паскаля, который…
– Минутку! – придержал его Сущев-Ракуса. – На основании чего собираетесь вы привлечь Паскаля к суду?
– Но, как состоящий по инспекции продовольствия, он не только сгноил зерно в хлебных магазинах! Он, подлец, еще и разбазарил его для немецких колонистов. И как раз тогда, когда в губернии мужики пухнут с голоду…
Аристид Карпович возразил спокойно:
– Паскаль не виновен. Да, не виновен… Ибо выдать под яровые зерно (причем отборное – белотурку) распорядился не кте иной, как сенатор Мясоедов, ревизовавший губернию.
Это был сильный удар, но Мышецкий выпрямился.
– Тогда, – ответил с ожесточением, – пусть передохнут мужики в северных уездах, но я поставлю на своем: я запашу и засею пустоши на юге губернии!
В ответ тонко усмехнулся всепонимающий жандарм.
– К чему угрозы? – спросил он деликатно. – Дорогой Сергей Яковлевич, вы же совсем не желаете, чтобы мужики дохли… И вы уже просили Мелхисидека открыть закрома.
– А вы уже знаете?
– Конечно.
– Я был вынужден сделать это, но расплачиваться…
– Да, да! Конкордия Ивановна пока расплатится натурой, но, смотрите, как бы и вам не пришлось платить ей тем же!
– Вы думаете?
– Не огорчайтесь, князь. Госпожа Монахтина – женщина деловая. Идите спокойно домой. Там уже приготовлена для вас петелька – только просуньте в нее голову, и хлеб вам будет!..
Так и случилось. Сергей Яковлевич вернулся домой, где его поджидала записочка от Конкордии Ивановны:
"Милый князь, я была у преосвященного. Хлеб у вас будет. Взамен архиепископ просит на 20 лет в аренду под монастырские доходы пресное озеро Байкуль со всеми рыбными тонями и покосами вокруг него. Завтра утром я жду вас, князь, у себя.
Всегда ваша К.И.".
Об этом озере говорил и еврейский "шульц". Сергей Яковлевич раскатал карту и нашел на ней глубокую полоску озера Байкуль – окрестности этого водоема были едва ли не самым лакомым куском в Уренской губернии.
– Ах ты старый сластена! – сказал он. – Тебе захотелось копченой рыбки?..
Он снова взял записку и повертел ее в руках.
Не верилось: эта женщина ничего для себя не просила.
Так что с петлей жандарм поторопился!