В эту ночь он не мог заснуть – назрела потребность высказаться до конца. Но под рукой оказался плохой собеседник – Алиса, которая давно уже спала, а он все ходил по комнате и говорил, говорил без конца:
– Нет, нет! Еще никогда я не ощущал с такой ясностью всю свою ненужность, всю ложность своего положения… Пойми же меня! Мы проросли среди умного и доброго народа – словно сорные травы. Мы, как плевелы, опутали всходы злаков… Ну, скажи – разве не так? И, конечно же, нам нужно обновление. Конституция, моя дорогая! Да, да, именно конституция! Подуй свежим ветром – и я первый повернусь к нему лицом…
На следующий день он прибыл в присутствие, исполненный злости и желания свершить что-то необыкновенное, но тут его встретил Карпухин, осунувшийся и как будто хмельной.
– Что у тебя? Зачем ты здесь? – спросил Мышецкий.
– Все пропало, – ответил староста. – Народ воем воет…
– Так что же стряслось в степи?..
Накануне кочевая орда стронулась с места своим древним путем, но напоролась на ограды немецких колоний. Кое-где – в неудержимом стремлении – племя проломило заборы, но больше обошло хутора стороною. Впереди широкой полосой лежали засеянные яровыми земли переселенцев, и орда – тоже полосой – прошла по этим землям, безжалостно потравив и растоптав свежие всходы зеленей. После чего повернула и направилась к берегам озера Байкуль…
– Вы приедете к нам? – спросил Карпухин с надеждой.
– Зачем? Чтобы слышать, как вы там воете? Мне больше нечего делать в степи…
И он отпустил мужика.
Вспомнились слова сестры: "Все рушится, все трещит… Как спасать – не знаю!" Это был сильный удар по всем планам Мышецкого: он рассчитывал собрать урожай, хотя бы частью его расплатиться с Мелхисидеком – но теперь все пропало. Виноватых искать негде. А киргизы повинны в потраве столько же, сколько повинен и сенат, за двести лет не удосужившийся разобраться в этом вопросе.
– Да воздается мне! – сказал Мышецкий…
Как и следовало ожидать, Мелхисидек выразил желание повидать губернатора. Сергей Яковлевич, не откладывая дела в долгий ящик, собрался и выехал на подворье.
Преосвященный встретил его любезно.
– Что это ты, князь, – спросил владыка, – с людишками не ладишь? То отсель, то оттель на тебя жалятся… Больно уж резв ты стал!
Богоматерь – с лицом Конкордии Ивановны – смотрела на него из богатой иконы. Мышецкий заметил в глубине комнаты столик, уже накрытый к его приходу, и такая тоска наступила на сердце ему, что он вдруг по-запьянцовски уставился на графины с монашескими наливками.
Мелхисидек был бес догадливый.
– Садись, – пригласил. – Согреши винцом по малости… Может, из покоев белицу Афанасию кликнуть? Она поднесет. Сласть девка кака! Масло, а не девка.
– Не нужно, ваше преосвященство. Не нужно девок. И без них тошно…
Они уселись напротив открытого окна в сад, и густая, как ликер, наливка сразу ударила в голову. Надсадно звенели мухи в покоях архиепископа.
Вспомнилось, как били скотину на салганах: обухом – в лоб и ножом – по горлу. "Вот и меня сейчас так", – подумал Мышецкий, а владыка вдруг ответил на его мысли:
– Ты не томись, князь. Все обскажу по порядку.
– Я внимателен, ваше преосвященство. Исполнен готовности отвечать за все содеянное…
И владыка ткнул его локтем под бок:
– Ты что же это меня, старика, обманываешь?
– Помилуйте, святой отец!
– Зачем ты меня, князь, с султаном решил повздорить?
Мышецкий понял, что владыка для начала чешет ему левой рукой правое ухо. И решил затянуть разговор.
– Не совсем понимаю, – сказал.
– Обидел ты меня, князь. Я ведь мужик прямой, а ты здесь схитрил. Нехорошо.
– Извольте объясниться, ваше преосвященство.
– Ты хлеб для насельников получил от щедрот божеских?
– Получил. Премного благодарен.
– А озерцо Байкульское ты дал мне?
– Дал, ваше преосвященство.
– А вот и не дал! Обманул… Да не меня ты обманул, князь. Самого господа бога! Грешно, князь, так-то.
Сергей Яковлевич посидел, подумал: "Огурцов прав: надо бежать отсюда куда-нибудь". Карьера рушилась, это уже ясно и бесповоротно, – и впервые пожалел князь, что тогда, еще в Петербурге, он так легкомысленно выбросил яд из кармана. В тот день, когда убили Сипягина. Вот бы сейчас как раз, вместе с вином, – никто бы и не понял, отчего. Прямо вот здесь, в белых покоях, на страх Мелхисидеку и масленой белице Афанасии. Лег бы – на пол, длинный, длинный…
Конкордия Ивановна смотрела на него из сусального золота иконы – вожделенно и совсем не свято. Кощунствуя в душе, взял князь да и перекрестился на нее: пропади все пропадом!..
– Я, дурак старый, – бубнил владыка обиженно, – поверил тебе, ватагу целую на Байкуль выслал. Думаю, вот и рыбка у нас будет, слава те, господи. А там киргизята вчера берега обсели, рыбку мою ловят. Слово за слово, глядь, уже и сцепились! Такая свара была, что не приведи бог! Двоих-то насмерть в драке поклали…
Мышецкий молчал. Слушал и молчал. Наливки пробовал.
– Хлебушко-то, – сказал Мелхисидек, – вернешь ли?
– Надеюсь.
– Эва! С чего бы это надежды твои?
– Вот осенью. Сейчас нету…
Мелхисидек потряс своей гривой:
– Осенью… Да ты глуп, князь! А я по твоей глупости-то и без зерна и без рыбки остался.
Мышецкий шлепнул ладонью по столу.
– Усмирю! – выкрикнул он. – Перепорю всю орду. Байкуль – ваш. А хлеба – нету!
Преосвященный, явно довольный, хлебнул наливки:
– Не кричи, князь. Не в "Аквариуме", чай, сидишь-то. Здесь место тихое – божие! Ты на султана лучше грози. Самсырбайка – мужик хитрушший, вина не пьет.
– В бараний рог скручу, – раздраженно ответил князь.
– Ну да! В бараний… Он в Китай убежит со своей ордою, будешь тогда перед царем ответ держать.
– Байкуль – ваш, – твердо ответил Мышецкий.
Преосвященный подождал, пока он выпьет еще рюмочку, и любовно постучал перстом по груди губернатора:
– Князь, слышь меня? Ты от дел праведных уступи мне дело народной трезвости. Замолви словечко где надо!
Мышецкий поднял лицо: "Ого, еще не все потеряно: сейчас обменяем хлеб на водку, и – дело с концом!"
– Но я кабаками не занимаюсь, – повел осторожно.
– А мы тоже бежим от греховного. И людей от кабака отволакиваем. – Вцепился он в Мышецкого взглядом: – Что у тебя там… чайные заводят? Пьяный мимо храма пройдет, а тверезого мы не пропустим…
Сергей Яковлевич начал понемногу соображать:
– Ваше преосвященство, не бойтесь договаривать!
– А я, князек, не из пужливых. Договорю… Султана-то, видать, ты сам боишься?
Мышецкий поиграл вилкой. Постыдился признать, что законы степей оказались крепким орешком. "Султан да еще немцы…"
– К чему это, владыка?
– Стало быть – робеешь. Так шут с ним. Самсырбайку я беру на себя, – сказал Мелхисидек и тоже перекрестился на Конкордию Ивановну. – Байкуль мой, и ежели, князь, узнаешь, что киргиз без глаза, а монашек без уха – так это, значит, война меж нами была! Байкуль брали на штурму.
– Так. Договоривайте.
– Хлебушко-то когда отдашь? – снова посуровел владыка.
– Никогда, – ответил Мышецкий.
Преосвященный не смутился. Покатал хлебный шарик и кинул его себе в беззубый, как у младенца, рот. Пожевал его меленько, словно заяц.
– Жулик ты, князь, – сказал он.
Мышецкий поднялся: теперь все ясно.
– Значит, вам нужны пьяные? – спросил он строго.
– Давай… Мы уж подкрепим их в трезвости!
– Будут вам пьяные. Только о хлебе больше – ни звука.
Сергей Яковлевич сразу же поспешил встретиться с жандармом, и тот его выслушал внимательно.
– Ну, это всегда так, – сказал он. – Где завелось общество трезвости – там и духовенство… Сколько же он драть будет за отлучку от пьянства?
– Наверное, по полтиннику. А может, и по рублю.
– А ведь ущучил! – сказал полковник, почти восхищенный. – Ведь сообразил, черт старый, где деньги лежат. Ну, что ж! Надо и его пустить погреться. Печка-то большая – всем места хватит…
Потом они поговорили о предстоящей сегодня облаве в Осиновой роще, и Мышецкий подтвердил, что будет присутствовать при этом. Даже прихватит оружие. Ему это все надоело.
– Вы не верите мне, – сказал Сущев-Ракуса. – Потому-то и собираетесь идти с нами?
– Я отныне мало кому верю.
– Что ж, может, вы и правы?..
Мысль о том, что Мелхисидек сорвет от народного пьянства громадный куш денег в чистом виде, не давала покою. Подумав, Сергей Яковлевич извлек из своего стола ту самую статью, написанную совместно с Кобзевым, о "Введении винной монополии" в России. Злость его была столь велика, что Мышецкий передал рукопись в редакцию "Уренских губернских ведомостей" с твердым наказом – печатать без возражений. Он был хозяином, предварительная цензура лежала на нем, и отказать ему не осмелились.
Кому он хотел отомстить – он и сам толком не знал.
Сегодня вечером, где-то в Осиновой роще, соберутся люди, чтобы составить заговор против его жизни. Это было не очень-то приятно, но Мышецкий внутренне приготовился. Заниматься делами губернии ему не хотелось. Он заехал домой переодеться, после чего снова сел в коляску.
– Ну, вези, – сказал кучеру. – Вези в "Аквариум"…
5
В ресторане он задержался. Вина почти не пил, слушал цыган. Заметил, что один незнакомый человек издали все время наблюдает за ним.
"Может, он из числа… этих?" – с тревогой подумал Мышецкий. Вот еще не хватало, чтобы его подстрелили после жаркого.
Сергей Яковлевич подозвал к себе ресторатора:
– Бабакай Наврузович, кто этот господин?
– Не знаю, ваш сиятельств.
– Постойте! – задержал его Мышецкий. – Не найдется ли у вас запасного выхода через сад?
Бабакай показал ему выход, и губернатор ускользнул от проницательного взгляда таинственного незнакомца. На улице его внимание привлекла цирковая афиша, и он велел кучеру:
– Поехали в цирк!..
Случайно оглянулся: следом катила пролетка, и в ней сидел все тот же тип. Тревожно екнуло сердце. Нащупали. Теперь не выпустят. Выходит, Сущев-Ракуса прав. Да, жандарма надобно держаться…
– Гони, – велел Мышецкий кучеру.
Незнакомец в пролетке достал из жилета большую луковицу часов и стал нагонять губернатора. На повороте вроде отстал. Сергей Яковлевич оттолкнул швейцара и заскочил в цирковые сенцы.
– Моя ложа… где? – спросил отрывисто.
И уже с лестницы успел заметить, как его преследователь, тоже толкнув швейцара, влетел внутрь. "Погоня, настоящая погоня!" Решил быть внимательным и спокойным. Для начала посмотрел на стрелки "мозера".
У него оставался еще час свободного времени. Да, сарай Атрыганьева, конечно же, не цирк Чинизелли, но и за это спасибо. Ложу губернатора заслоняли с боков плотные загородки, под ним лежала арена, далее – в полупотемках – угадывались лица зрителей.
Оглушительно верещал еврейский оркестр. "Мисс Эльвар" демонстрировала на арене урок верховой езды. Потом вывели перед публикой какого-то несчастного человека и стали подключать к нему провода от электрической сети. Несчастного корежило от тока, но он все это выдержал и сорвал оглушительные аплодисменты…
Что-то круглое, возникнув из глубины, завращалось в воздухе, пролетая над ареной прямо в его сторону – точно в его ложу.
"Бомба!" – Мышецкий в ужасе отпрянул назад.
А на колени ему шлепнулся кулек, в котором лежали два моченых яблока и горстка каленых орехов. Сергей Яковлевич был бледен как смерть.
"Кто же это удружил?.."
Напротив него, словно в туманной дымке, сидела великолепная Конкордия Ивановна и помахивала ему ручкой. Рядом топорщилось усами лицо полицмейстера Чиколини. Мышецкий улыбнулся в их сторону и с треском раздробил орех на крепких зубах.
Но вот на арене появился клоун, и публика встретила его появление восторженным ревом. Поздоровавшись с шпрехшталмейстером, клоун громко спросил:
– Господин директор, а почему бедные люди любят картошку? Не знаете?.. А вот почему: богатые сдирают с бедных шкуру, а бедным сдирать шкуру не с кого. Вот они и дерут ее с картошки!
Публика ответила грохотом. "Глупо, – решил Мышецкий, – но простым людям нравится", – и он тоже слегка похлопал. Рыжий выждал тишины и снова обратился к шпрехшталмейстеру.
– А вот еще! – сказал он на публику. – Один бедняк посадил у себя в комнате на окне капусту, картофель, морковь, петрушку и лук-порей… Кто первый взошел?
– Не знаю, – вроде обомлел шпрехшталмейстер.
Публика притихла.
– Не знаете? – сказал клоун. – Так это же ясно! Первым взошел околоточный надзиратель и сказал: "Убрать все к чертовой матери!"
Чиколини звонко выкрикнул из потемок:
– Ты полиции не касайся! А то сейчас у меня… вылетишь с первым поездом!
Клоун приставил к уху ладонь, будто прислушиваясь.
– Кто это там лает? – спросил он у публики.
И действительно, послышался собачий лай. На арену цирка вбежала, ласкаясь к хозяину, зажиревшая собачонка в шляпе с перьями и в кружевных панталончиках – на манер дамских.
– А-а! Конкордюшка! – приветствовал ее рыжий. – Уважаемая публика, обратите внимание… Сама собой кормится!
– Мерзавец! – раздалось над ареной, и в клоуна полетело моченое яблоко; Чиколини тупо смотрел на Мышецкого – мол, что прикажете?
Собачонка вдруг очутилась без панталон, упала на спину и, тихо повизгивая, задрыгала лапками. Клоун обеспокоенно расхаживал вокруг нее, словно не понимая, что с ней происходит. Так продолжалось до тех пор, пока на арену не выбежала белая крыса.
– А-а! – заорал клоун. – Это она мышку увидела!
"Ну, это уж слишком!.." Мышецкий съежился в глубине ложи. Публика неистовствовала от восторга. Дети не понимали смысла этой грубой сцены, но тоже смеялись вместе со взрослыми. Теперь на арену летели все запасы, взятые Конкордией Ивановной на время представления. Клоун смешно прыгал под градом пряников, орехов, конфет и яблок.
Наконец сверху полетел зонтик Монахтиной, ловко запущенный в голову полицмейстера.
– Чиколини! – завизжала она. – А ты куда смотришь? Я вот тебе устрою липецкую жизнь… Вон гони! Разве не видишь?
Бруно Иванович, посматривая на ложу губернатора, погнал клоуна с арены. Собачонка вцепилась в штаны полицмейстеру. Рыжий хохотал, заверяя публику, что он боится щекотки. В дикой свалке наступили на крысу. И начался цирк…
Мышецкий только на улице пришел в себя. И вдруг ему стало смешно, как никогда в жизни. Прохожие с удивлением посматривали на губернатора, который стоял возле забора и хохотал, закрывая лицо руками.
"Но какая смелость! – думал он. – Ведь я могу стереть его в порошок…"
В жандармском управлении заканчивалась подготовка к облаве. Кучками толпились по коридорам жандармы и сыщики. Впервые Мышецкий так близко соприкоснулся с этой публикой. Один филер был даже в пенсне, вроде Сергея Яковлевича, – вполне респектабельный господин с отменными манерами барина.
Аристид Карпович провел Мышецкого в кабинет.
– Осиновая роща уже оцеплена, – сказал он. – Дача Багреевой под строгим контролем. Они не уйдут… Позвольте, князь, сделать вам маленький подарок?
Он выложил перед Мышецким точеный револьвер с нарядной перламутровой ручкой.
– "Ле Фоше", – сказал. – Хорошей пробивной силы. Мне будет приятно, князь, оставить по себе память… Возьмите!
Мышецкий взял, провернул барабан и спросил:
– Меня сегодня кто-нибудь сопровождал… из ваших? Ну, хотя бы от "Аквариума"?
– А что, князь?
– Кажется, меня сейчас преследовали…
Аристид Карпович словно даже обрадовался.
– Ну вот, – сказал, – а вы, князь, не верили мне. Вполне возможно, что капкан на вас уже поставлен…
Мышецкий сунул револьвер в карман, спросил жестко:
– Чего ждем?
– Подлясого. За ним уже послали. Подлец, пошел в баню, жена говорит, и до сих пор парится.
– А кто это такой – Подлясый?
– Да есть тут дворник один. Собак давит – любо-дорого, и не пикнут… Ловкая бестия!
Пришел Подлясый, распаренный после бани. Сущев-Ракуса поздравил его с легким паром и заметил внушительно:
– Ну, тебя учить не нужно… Пошли, господа, с богом!
Оказывается, прежде надо было помолиться. Жандармерия – это не полицейский клоповник Чиколини; здесь же, при управе, размещалась церквушка, и каждый прошел через нее, целуя истертый лик Иисуса Христа. Сергей Яковлевич тоже бормотнул наспех молитву, чмокнул спасителя прямо в тонкие губы.
– Это очень серьезно, князь, – сказал ему Сущев-Ракуса, когда они поехали. – Держитесь меня поближе…
Мышецкий обещал. Быстро темнело. На окраине города их застала уже чернота ночи. Жандармы и сыщики разбрелись куда-то поодиночке.
– Постоим здесь, – велел полковник. – Сейчас там все приготовят в наилучшем виде… Вам не боязно, князь?
– Да мне, поверьте, как-то все безразлично.
– Бывает, – согласился жандарм.
Мундир полковника источал в темноте слабый запах духов. Полковник взял губернатора за руку и передвинул его, словно бессловесную колоду, на другое место.
– Видите? – шепнул, показывая.
Мышецкий разглядел невдалеке приятную дачку с балконами и башенками, свет луны отражался, дробясь пучками, в ее узорчатых стеклах. Достав часы, он с трудом присмотрелся к положению стрелок:
– Ну, так чего же мы ждем?
– Погодите… Тихо!
Где-то громко взлаяла собака и тут же оборвала свой лай.
– Подлясый-то, – сказал Мышецкий, – свое дело знает.
– Поэт в своем роде, – отозвался жандарм. – Петрарка собачий!..
Они двинулись по направлению к даче. Сергей Яковлевич нащупал в кармане ручку револьвера. Что ни говори, а там, на этой тихой дачке, засели враги. Его личные враги! Он вспомнил заплывшие кровью глаза Влахопулова и содрогнулся. Нет, его пониманию доступны разглагольствования Кобзева, дубоватая прямота Борисяка, но… убийство?
– Осторожнее, – предупредил жандарм.
С трудом выгребали ноги из зыбучего песка. По лицам хлестали ветви сирени. А вокруг – ни голоса, ни огонька. Только из далекого "Аквариума" доносилась музыка. Хорошо там сейчас: тепло и уютно в темной зелени, сытым колобком катается меж столов Бабакай Наврузович, плачут молдаванские скрипки да усыпляет в жуткой дремоте голос цыганки Маши.
"А тот тип, что преследовал сегодня, наверное, уже здесь. Сейчас, голубчик, сейчас!"
И вот ступени крыльца. Сущев-Ракуса поставил Мышецкого сбоку, подозвал из темноты оцепление. Тяжело дышали в темноте люди. Мышецкий в последний раз посмотрел на звезды.
– Тук-тук-тук, – постучал Аристид Карпович.
Замерли. Послышались шаркающие шаги, и чей-то старушечий голос спросил:
– Кто будете?
– Мария Поликарповна, откройте… Свои!
Хозяйка открыла двери, стоя на пороге со свечою в руках. Хлоп! – и ладонь жандарма закрыла впалый старушечий рот. Упала на пол свеча и, задымив, погасла.