Не приведи Бог, как зашумел, заярился народ после слов доброго боярина… И без того были люди московские обездолены пожаром свирепым, и без того лишились они и домов своих, и семейств своих; и без того гнев лютый кипел в сердцах их за то, что не сумели оберечь стольный град Москву от пожара великого; и без того злобились они на бояр царских, ведая, что сам-то царь - юноша еще недозрелый…
Покорно сносил народ московский владычество бояр знатных, покорно подставлял он выю свою избранникам царским; но тут не было перед ним ни царя, ни бояр, ими любимых, - и разразилась грозная буря народная…
Были то клики, или был то вопль гневный всего народа собравшегося, или просто вздохнула вся земля, весь удел земский, трепетавший под стопою воевод корыстолюбивых, только громом небесным разразились погорельцы несчастные, и таков был тот гром, что далеко раздался он над Кремлем великим, над Китай-городом и над всеми пригородами московскими…
Услыхав тот крик великий, побледнел, задрожал князь Юрий Васильевич Глинский… Не говорил он с народом, да и не стал бы его народ слушать: слишком опротивели народу московскому князья Глинские… Спрятался князь Юрий за спины бояр остальных; дрожал он всем телом, ведая, что немалая вина на нем лежит в пожаре московском… Много врагов насчитывал князь в этой толпе буйной, что приливала к кругу боярскому, как водная глубь бушующая… Грозные руки поднимались со стороны толпы яростной и обращались они прямо к князю Глинскому - Юрию!
Видели ли стены собора Успенского такой разгул страстей народных, по нутру ли было этому храму древнему такое ожесточение дикой толпы народной, только света не взвидел Кремль московский от такого бушующего наплыва народной толпы неудержимой, какой настал после того, как приметили среди бояр князя Юрия.
Похоже это было на гром небесный, похоже было на тот трус, о котором вещали летописцы московские…
Увидел князь Юрий тысячу рук, к нему протянутых, не взвидел света и бросился бежать.
Где ж тут было боярам юного царя опомниться: все они не то что испугались, а прямо в бег пустились.
Над Кремлем московским царило в небе спокойствие нерушимое: солнышко светлое посылало лучи свои и дивовалось: почему-де люди глупые так мятутся под моей лаской нежною?
Упадали те лучи на срубы обугленные; упадали те лучи на груды добра спаленного; упадали те лучи и на трупы случайных жертв пожара московского; видели они и гневные лица, и лица, страшной бедой искаженные, - и все также весело светили эти лучи, и не могло помрачить их сияния небесного горе земное…
А на земле смятение великое царило: вокруг тех самых храмов Божиих, которые вздымались своими куполами крестоносными к небу синему, вокруг тех белых стен, которые видело солнышко со своей высоты великой, бушевала толпа - толпа, жаждущая живой крови, крови горячей! Воздымались тысячи рук, слышались тысячи криков неистовых, тысячи криков ненасытных, и все эти крики летели к одному боярину из всей толпы бояр: летели эти крики к боярину Глинскому - Юрию Васильевичу.
И зловещи были эти крики:
- Вот он, злодей наш!
- Вот он, погубитель народа московского!
- Давайте его сюда!
- Князь Юрий, погибель тебе!
- Гляньте-ка, бежать задумал!
- А нешто мы его не догоним?!
- Вон он уходит! Лови его!
Раздавались-перекрещивались крики народные; в среде народной великая смута поднялась… Кое-кто видел злодея народного князя Юрия, а многие его и не видели; но все кричать начали:
- Лови его, изымай его, изменника безбожного!
Князь Юрий Васильевич Глинский немолодой уже боярин был и отличался дородством немалым. В обычные дни не любил боярин шагу пешком сделать, сразу захватывала одышка частая жирную грудь боярина; всегда езжал он в колымаге богатой, добрыми конями запряженной, а ежели близко было ехать, садился князь Юрий Васильевич на иноходца дорогого, чтобы качал на ходу своего хозяина, словно дитя в люльке. И у себя-то дома, и в хоромах царских ходил князь Юрий тихо и величаво, не спеша, с развалкою. Ведомо ему было, что бежать и торопиться непригоже было первому боярину из всех бояр московских.
А тут, когда увидал он пред собою смерть неминучую, гибель кровавую, - откуда прыть взялась у тучного боярина! Сбросил он с себя поскорей свой 'охабень, золотом шитый, и в одном кафтане бежать пустился… Да так быстро несли ноги боярина раскормленного, что спервоначалу не угнаться было за ним врагам его. К тому же был князь Глинский одарен силою немалою, и все, кто ему поодиночке дорогу заступали, далеко в сторону летели от одного удара дюжей руки боярской. Разогнался, разбежался князь Юрий и думал уже, что спас он свое тело грешное от мщения народного…
Да слишком мала была площадь кремлевская: некуда было боярину убежать, укрыться; отовсюду новые толпы прибывали, отовсюду до него долетали злобные крики.
Отчаянным взором огляделся вокруг боярин… Остальных бояр уже не видать было, видно, смяла их толпа мятежная или в ворота кремлевские убежали они, малодушные, жизнь свою спасая. В дюжине шагов от князя Юрия виднелась паперть церковная, виднелись двери церковные, открытые… Напал, казалось, князь Юрий тут на мысль благую: "Дай, скроюсь я в храме Божием, там не посмеют взять меня злодеи - убийцы лютые".
Повернул князь Юрий к церкви, мигом на паперть взбежал и скрылся в дверях церковных… Но все видела чернь свирепая, с дикими криками устремилась она вслед за недругом своим. Скоро такая толпа бесчисленная к церкви прихлынула, что едва на площади уместилась, а в самый храм едва, пожалуй, двухсотая часть попала. Не смотрели москвичи озлобленные на святость места, не стыдились буйства своего мятежного; все сильнее и сильнее разгоралась в сердцах их месть лютая. Давил друг друга народ, напирал на самые стены церкви каменной и все вопил голосом громовым:
- Хватайте его, злодея!
- Эй, вы, передние! Ищите злодея хорошенько!
- Чай, он там за иконами схоронился!
- Тащите его скорей на расправу!
- Довольно он над нами потешался!
- Полно теперь князьям Глинским над нами царствовать!
- Чего ж это, братцы, не ведут его?!
- Как бы не утек он от нас!
Те, что посильнее были, пробивались сквозь толпу в двери церковные и сами начинали, другим не веря, искать князя Глинского в церкви.
Наконец досталась толпе жертва ее обреченная. Зверем голодным завыл народ, увидев, что вывели из дверей боярина ненавистного, бледного и трепещущего.
Десятки рук держали его, был изорван кафтан его дорогой, по лицу кровь струилась… Частым дождем сыпались на него удары свирепые, и видно было, что недолго князю Глинскому выдерживать ярость толпы народной. Не было над несчастным боярином ни суда, ни допроса перед судьями-палачами его многочисленными: сразу отовсюду надвинулись на него свирепые мстители - ножи засверкали, копья поднялись, кулаки дюжие стали удары наносить. Стонал ли, кричал ли князь Юрий Васильевич Глинский - не слышно было, а когда пробились к жертве своей те, что сзади были, увидели они лишь труп бездыханный, растоптанный, изуродованный… Да и того вскоре не осталось от богатого, гордого боярина: на мелкие клочья разорвала озверелая толпа своего ненавистника.
СТАРЕЦ СИЛЬВЕСТР
Далеко от Кремля, в закоулке пустынном, безлюдном, сидел в этот день старый священник, отец Сильвестр; все пекся о найденыше своем, об отроке-сироте, Сенюшке бездомном. Унес его отец Сильвестр подальше от толпы мятежной и непрестанно о нем заботился. Каждый день, походив по городу сгоревшему, побродив в слободах уцелевших, добывал старец хлеба кусок, или овощей каких, или молока для парнишки бедного. Сильно ушиблен был Сенюшка на пожаре, разболелся он, ослабел. Если бы не старец Сильвестр, пришел бы парнишке конец, но болело о бедняге сердце старого священника, и хотел он его выходить. В закоулке пустом сложил старец шалаш малый из досок и бревен обгорелых и положил туда питомца своего нежданного. Собирал он на пустырях московских травы целебные, прикладывал их к обожженному телу отрока, освежал он голову парнишке водой из колодца ближнего. Мало-помалу легче стало парнишке - и бредить он перестал, и не стонал уже тягостно, как прежде.
Сидел старец Сильвестр возле Сенюшки и тихим голосом вел с парнишкой бездомным беседу благочестивую.
- Ты не ропщи, Сенюшка, что потерпел ты тяжко, спасая ближних своих. Здесь, на земле, грешный люд живет, здесь никто тебе за поступу твою спасибо не скажет. Да зато Господь Бог на небесах видел подвиг твой любвеобильный и записал Он его на скрижалях Своих нетленных. Ты мал еще, а все же сумел Богу послужить… За то ведь, Сенюшка, не оставит тебя Господь. Кто душу свою за ближнего положит, тому Царствие Небесное открыто, отроче ты мой милый…
- А что, батя, - спросил Сенюшка слабым голосом. - Видал я, как на пожаре многие люди чужим добром живились. Чай, покарает их за то Господь? Ведь то дело недоброе?
- А ты, отроче, не осуждай других и на них кару Божию не призывай. Бог на небесах Сам знает, кого покарать, кого помиловать. Точно, немало грешников на земле есть, да каждый грешник спастись может покаянием и молитвой. И тот грешник раскаянный милее Господу Богу, чем сотни праведников, гордых в правоте своей. По неразумию да по неведению своему творят они дела злые.
- А за что, батя, послал Бог на Москву такую беду великую?
Ласково усмехнулся старец Сильвестр и парнишку по голове погладил.
- Про то, милый, не нам с тобою ведать. Вот лучше испей водички да хлебца поешь.
Хлеб хороший, сегодняшний; подали его мне сегодня в слободе заречной, и за то благословит Бог даятелей.
Отломил Сенюшка кусок изрядный от ковриги хлебной и стал есть.
- А ты что же, батя? Иль охоты нет хлебца отведать?
- Обо мне не думай, отроче мой милый: лишь бы тебе хватило, а я к излишеству не привык. Да и не много нужно телу моему старому.
- А вот, батя, протопоп софроньевский - тот, слыхал я, без меры ест. Уж и толстый же он, батя, в три обхвата! Когда по улице идет, все на него пальцами кажут, все усмехаются.
- Не след, Сенюшка, глумиться. Если грешит протопоп софроньевский, за то с него Бог взыщет, не людское дело судить ближнего…
Замолчал парнишка, замолчал и старец. Тихо было в закоулке безлюдном, не доносились туда ни голоса людские, ни звон колокольный.
Неподалеку от старца и парнишки была яма глубокая да широкая, до краев лопухом и бобыльником поросшая; когда-то была та яма колодцем, да потом засорился, иссох колодец, и забросили его посадские, зарос он травою, и среди нее только прогнивший сруб деревянный остался. С той стороны, из-под этого сруба старого, раздалось вдруг кряхтение тяжкое, показалась из-за лопухов чья-то голова взъерошенная - и увидели старец с парнишкой неведомого человека, молодца дюжего, что выползал из чащи травяной. Запекшейся кровью было испятнано лицо его, была изорвана в клочки рубаха его пестрядинная; да и на одну ногу приметно он прихрамывал… Недобро глядели глаза его черные, крепко сжаты были губы его, и озирался он вокруг, словно дикий зверь загнанный. Поглядел он на старца да на парнишку, кругом взглянул - и со всех ног бросился к отцу Сильвестру… А как увидел около старого священника каравай хлеба едва початый, громким голосом закричал:
- Отдавайте мне хлеб-от! Второй день не ел.
Поспешно поднялся старец Сильвестр и нежданному гостю хлеб протянул.
- С Богом, молодец, ешь сколько душе угодно…
Обеими руками ухватился бродяга окровавленный за хлеб свежий и начал его грызть, отрывать и глотать поспешно, ничего кругом не замечая. Видно было, что утолял он голод не однодневный.
Скорбными очами следил за ним старец Сильвестр: был то грабитель тот, что у старого посадского на Варварской улице кубышку с деньгами ограбил. Он-то, грабитель случайный, не признал старца Сильвестра, а доброму священнику сразу в глаза бросилось его лицо дикое. Узнав грабителя, с великим сокрушением глядел на него старец Сильвестр.
Вот уже половина каравая в глотке у молодца пропала, словно ее и не было; стало покойнее лицо дикого грабителя: сытее стал парень.
Тогда положил отец Сильвестр ему руку на плечо и кротким голосом сказал:
- А что, друже, кажись, не к добру тебя привело грабительство?
Вздрогнул парень, из грязных рук хлеб выронил и пугливо уставился на старца… В очах его диких смешались ярость великая со страхом великим: не знал он, что делать, - схватить ли старика за горло или бежать пуститься… Да вгляделся он в сияющие очи старца неведомого и недвижим на месте остался… Узнал он тот самый взор всемогущий, который остановил его во время грабежа постыдного… Как тогда, остался он недвижим и робок и не смел слова сказать…
Улыбнулся старец Сильвестр, еще раз на плечо молодцу руку свою худую положил и молвил ему голосом кротким:
- А скажи-ка, молодец, отчего ты, словно зверь дикий, от людей на пустыре хоронишься? Скажи-ка мне, отчего ты хромаешь, отчего у тебя лицо окровавлено?
Замялся грабитель, перекосилось лицо его, сверкнули очи свирепые, и потупился он, ни слова не говоря.
- А ведь я знаю, молодец, почему ты от людей бежишь! Сотворил ты грех великий и теперь кары страшишься.
С трудом большим стал на ноги подниматься грабитель, стал кругом себя руками искать - не попадется ли камня или кола какого-нибудь.
- Сиди смирно, сын мой, - молвил ему кротко старец. - Не выдам я тебя приставам царским, да и грех твой я уж давно забыл. Не страшись меня и злобы не питай… А ежели хочешь гнев свой излить, - вот тут перед тобою старец бессильный и отрок недужный…
Перестал хромой грабитель подниматься; принялся он снова за краюху хлеба недоеденную, а все же поглядывал на старца глазами недоверчивыми. Старый священник так же кротко смотрел на него, да еще поближе к нему ковшик с водой свежей подвинул.
- Ну-ка, молодец, расскажи нам, что с тобою приключилось? Да знаешь что: по душе говори, всю правду истинную. Из нас тебя выдавать некому, не опасайся.
- Вижу, батюшка, - ответил м'олодец окровавленный. - В ту пору, как испугал ты меня очами своими, пустился я бежать по улице; разметывал я народ по обе стороны, раздавались за мною крики и проклятия - а все бежал я без памяти… До самого конца улицы Варваринской добрался я и там уж отдышался немного… А тут как раз весь народ к площади отхлынул, и был я один-одинешенек… Глянул я близ себя - лежит возле груда добра чужого: вижу я одежду богатую, кубки серебряные, укладки, накрепко запертые… Опять забрало меня за сердце, опять корысть проклятая потянула меня на грабеж неправый… Бросился я со всех ног забирать добро чужое, а тут и пришла мне незадача… У того добра - из боярского дома было оно вынесено - сторожил холоп боярский, и был у того холопа в руках самопал заряженный… Стоял тот холоп в сторонке, и не приметил я его… Увидел он меня, грабителя, стрельнул прямешенько в меня: угодил мне заряд в ногу правую, и упал я наземь… Услыхав тот выстрел, сбежались другие холопья боярские и на меня набросились… Уж тут, должно, меня мой угодник выручил: из сил последних поднялся я на ноги, оттолкнул от себя слуг боярских и бежать пустился…
А из раны-то кровь текла и за мной следом пятнами ложилась… И кричали за мной холопья боярские: "Держите его, вора-грабителя! Вот он бежит - с ногой перебитой… держите его!". Слава Богу, мало на улице народу было, да и не посмел никто мне дорогу заступить… Бежал я, бежал и забрел в этот самый закоулок безлюдный; увидел я здесь колодец старый и схоронился туда… И рад же был я, что глубока яма колодезная, что густой травою она поросла: было где мне схорониться, отлежаться…
Слушал отец Сильвестр рассказ грабителя со скорбью великою; несколько раз он головою качал, и даже слеза светлая упала на седую бороду старца доброго. Горько было ему слушать повесть грехов людских, горько было ему видеть падение души людской.
- Ну, вот видишь, молодец, как Господь карает за корысть неправую! В первый раз остановил тебя Бог от греха рукой моею слабою, а во второй раз наказал он тебя болью великою и страхом жутким. Каешься ли ты теперь в прегрешении своем?
Бросил на землю парень остаток ковриги хлебной, сам к земле головой припал и зарыдал-завопил глухо и скорбно:
- Да будет Господь милостив ко мне, грешному!
А старец Сильвестр, глядя на грешника раскаянного, улыбался светло и говорил голосом кротким:
- Не отчаивайся, сын мой: велика милость Господня!
ВО ДВОРЦЕ ВОРОБЬЕВСКОМ
На Воробьевых горах стоял летний дворец юного царя Иоанна Васильевича. Был тот дворец хитро изукрашен резьбою и всяким вымыслом плотничьим, вокруг двухъярусных хором шли переходы крытые, шли столбики точеные, тянулись галерейки долгие; по бокам кровли дощатой вырезаны были петушки да узоры разные; выкрашены были узоры алой да лазоревой краской. Немного горниц было во дворце летнем: был там верх царев да верх царицын.
Жилище доброй царицы Анастасии Романовны не блистало убранством богатым; не лежали на скамьях дубовых сукна разноцветные; на столах не пестрели камк'и дорогие; не были своды горниц царицыных расписаны цветами да вавилонами. Не любила кроткая царица Анастасия Романовна пышности да роскошества и в палатах московских Богом молила она юного супруга не украшать обиталище ее. А тут в летних хоромах и совсем просто жила великая княгиня, государыня московская.
И никогда не любила молодая царица пышности: смиренна, набожна, разумна и добра была Анастасия Романовна, дочь вдовы боярской Захарьиной. Свято помнила она, что сказал чете царской новобрачной святой отец митрополит в великий день бракосочетания царского; а сказал он, владыка мудрый, словеса многозначительные: "Днесь таинством Церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь, люби и чти супругу; а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест глава церкви, так и муж глава жены. Исполняя усердно все заповеди Божественные, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле".
Помнила все это царица юная, помнила она, как явились они перед народом в Кремле, как громовыми кликами приветствовал народ молодых царя и царицу, и поступала она во всем так, как наставлял ее святой владыка. Не нужно было молодой царице хором пышных, величия царского; нужно было ей только одно: благие дела творить, душу свою спасать.
И царя молодого воодушевляла юная царица на дела благие. Милостив был Иоанн Васильевич к приближенным своим, щедро сыпал он им дары свои богатые; царица тоже щедра была, да по-своему: дарила она казну свою нищим, больным, сирым.
Часто, послушав совет кроткой супруги своей, юный пылкий царь Иоанн Васильевич затевал хождение молитвенное; пешком зимою ходила царская чета в Троице-Сергиеву Лавру и проводила там долгие дни молитвы и покаяния.