Обрадовался молодой царь, подозвал к себе священника Сильвестра и молвил ему:
- Благие наставления твои, отче! Видишь сам, какой от них цвет пышный пошел!
- Здрав будь на многие лета, царь-государь! По благому примеру твоему пусть живет отныне вся земля русская в мире и покое, в дружбе и любви. Не приписывай, государь, того моим словам слабым - Сам Господь подвигнул тебя на дело доброе…
Бояре царские, кругом него стоя, чутко прислушивались к беседе царя молодого со священником старым, новым советчиком и наставником… Чуяли они в этом старце с его речью прямой, с его взором чистым врага для себя опасного; к тому же видели они, как милостив был к нему царь Иоанн Васильевич, как он ему во всем повиновался… Слишком еще недавно окончились дни полной воли боярской, и никто из приближенных царских не забыл об этом времени привольном. Видя юность цареву, думали бояре, что с ним-то самим легко справиться, легко обойти молодого владыку речами льстивыми, легко заставить его из рук боярских глядеть… Да на грех замешался тут этот священник неведомый, Бог весть откуда взявшийся. Злобились бояре…
Царь Иоанн Васильевич, обменявшись с отцом Сильвестром речами, невольно обратил взор свой на эту толпу бояр ближних, понурых и невеселых. Хоть и старались бояре улыбаться, да у каждого та улыбка кисловатой выходила. Скользнул царь взором по их лицам лукавым и далее вглубь горницы передней смотреть стал: туда, где вторые чины двора царского стояли, постельничие, окольничие да спальники. Там прежде всего бросилось царю в глаза открытое и доброе лицо окольничего Алексея Адашева; сразу увидел молодой царь по той радости, которая сияла на лице окольничего, что тому этот день покаяния царского взаправду праздником был. Слезы горячие стояли в глазах Алексея Адашева: ликовал он, что наступают на Руси великой, на Руси любимой времена светлые, что хочет царь-государь обо всем народе заботы нести, хочет милостив и правосуден быть…
Издавна было такое время заветною мечтою молодого окольничего; долго-долго он его дожидался, долго об этом в храмах Божиих горячую молитву творил, тяжко рыдал и клал бесчисленные поклоны земные. Наконец-то настал для него день долгожданный, наконец-то кончается на Руси мятежное владычество бояр корыстолюбивых. Немудрено, что сиял радостью великой, радостью светлой молодой окольничий Алексей Адашев.
Сразу угадал молодой царь все, что творилось в душе Адашева. Миновал он бояр знатных, подошел вместе с отцом Сильвестром к молодому окольничему и руку свою царскую на плечо ему положил.
- Погляди, отец Сильвестр, наставник мой, в эти очи прямые. Мнится мне, что светится в них сама правда-истина… Да и на лице, словно на небе синем, ни одного облачка не найдешь. Видно, чиста и светла у человека сего душа праведная…
Не стал старец Сильвестр вглядываться в лицо Алексея Адашева; знал он и без того, что был тот правдив, верен и бескорыстен. Обернулся к царю старый священник и молвил голосом твердым:
- Таких слуг у тебя, царь-государь, немного. Честь и слава тебе, что сумел ты разгадать окольничего.
Махнул рукой молодой царь Адашеву, чтобы шел тот за ним, и направился, опять-таки вместе с новым советчиком своим, в другие палаты дворца своего.
Низкими поклонами проводили юного царя бояре, и не один из них хмуро покосился на молодого окольничего, что, во всей правоте своей, безмолвно и послушно по приказу царскому тоже туда пошел.
СУДИЯ ГОСУДАРЕВ
Порядком устал юный царь в этот день - много пришлось ему потрудиться, а все же не оставлял он забот державных, все же горел в очах его тот же яркий пламень сильной воли, пробужденной словом благим. Вошел он в палату меньшую, сел на рундук резной и опять свои дела государские вершить начал. Подозвал он еще раз к себе молодого окольничего Алексея Адашева и прямо в глаза ему устремил взор свой царский. Смело выдержал Алексей взгляд царя молодого, не опустил глаз своих, не смутился ни на малость; только слегка побледнел, чуя, что решается в это мгновение судьба его.
- Алексей! - промолвил молодой царь. - Ведаешь ты, что много на святой Руси бедных, угнетенных, обиженных… Ведаешь ты про все, и горит сердце твое жалостью великой ко всем несчастным. Хочешь ли сослужить мне службу верную, хочешь ли быть защитою слабому от сильного, бедному от богатого?
Радостно загорелись очи Алексея Адашева; бросился он к ногам царским и, ни мгновения не колеблясь, воскликнул:
- Хочу быть слугой твоим, царь милостивый! Хочу быть твоим судией справедливым!
- Верю я тебе, Алексей. Вот тут святой старец стоит, что слышит обещание твое, пусть он между мною и тобою п'ослухом будет! Слушай и ты, отец Сильвестр, что скажу я окольничему моему, какой долг великий возложу я на него… Будешь ты отныне все челобитья принимать, что подают мне со всей земли русской от сирот, от угнетенных, от осужденных неправо… Слушай же, что говорю я тебе, слуга мой верный!
Привстал молодой царь с рундука своего и громким, строгим голосом такие слова молвил:
- Алексей! Ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое, не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям; да утолися ее скорбь о несчастных, судьба коих мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконничают. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого!
Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшась единственно суда Божия!
Подошел Алексей Адашев к отцу Сильвестру, без слов к нему руку протянул, указывая на его наперсный крест золотой. Понял старый священник, снял с себя крест и подал молодому окольничему. Одну руку к небу поднял Алексей Адашев, давая клятву крепкую:
- Этим крестом клянусь, царь-государь, что не покривлю душою против твоего указа царского! В том вся моя клятва и все обещание мое.
Юный царь Иоанн Васильевич молча выслушал клятву великую и только взор острый, проницательный устремил на молодого окольничего.
- А как будешь ты судить, верный слуга мой, ежели у того и у другого поровну п'ослухов будет? Как найдешь ты правого и виноватого?
- На тот случай, царь-государь, есть у людей некое чувство особое, совестью именуемое; и до того чувства добраться надо - тогда проявится виновный.
Молодой царь зорко глядел на Алексея Адашева.
- Так и всегда мнишь ты совестью людскою обойтись? - спросил он, лукаво улыбаясь.
Хотя юн был царь Иоанн Васильевич, но ведал сердце людское, знал хорошо все пороки и недостатки души людской.
- Нет, царь-государь, - ответил ему молодой окольничий. - Ведомо мне, царь-государь, что в душе людской много еще иных чувств таится. Судия мудрый из каждого такого чувства истину выведет. Чай, помнишь, царь-государь, про царя Соломона - как судил он двух жен, что спорили между собою из-за младенца и каждая того младенца своим называла… Не стал царь Соломон розыска держать, не стал пугать тех жен карою жестокой, а прямо испытал он в то мгновение сердце материнское. И вышла истина на свет Божий.
- Вижу я, Алексей, что изощрен ты в Писании Святом, - молвил молодой царь. - И то меня сильно радует… Кто Писание Святое часто читает, кто от Писания Святого говорит, тому уже открыта мудрость земная и небесная…
- Со младых ногтей, царь-батюшка, приобвык я ко Святому Писанию. Учил меня тому батюшка, да и матушка к тому же неволила. Такова уж жизнь моя была: ни единой службы церковной не пропустил я за все то время, пока на свете живу. Оттого и начитан я в Писании Святом, царь-государь.
Не вмешивался старец Сильвестр в беседу царя с молодым окольничим; только со стороны глядел он взором благим на беседующих. Когда же почти окончили разговор царь да окольничий, подал и он свой голос:
- Вижу я, царь, что полюбился тебе молодой окольничий. И в том прав ты, царь! У раба Божия Алексея душа чистая, мысли его праведны… И недаром мыслишь ты, царь, облечь его своим царским доверием… Не обманет тебя молодой окольничий и твоим верным судией будет. Много есть обездоленных да невинно осужденных в земле твоей, царь. Дай ты волю полную молодому окольничему - пусть судит он и разбирает по всей правде тех обиженных да обездоленных.
Выслушал молодой царь доброго наставника своего и воскликнул радостно:
- Веселюсь я сердцем, отец святой, что подтвердил ты мои слова давешние… Отныне будь, Алексей, во всем доверенным моим, правым оком царским! Обо всем доноси мне в сей же час, и будем мы с тобою искоренять на Руси неправду злую.
Проговорив таковые слова ласковые, милостиво протянул Иоанн Васильевич свою руку белую окольничему: облобызал царскую руку Адашев. Потом благословился молодой царь у старца Сильвестра, и сам у старого священника руку облобызал. Поняли оба любимца царские, что время молодому владыке покой дать, что утомил его день трудовой, полный забот правления державного. Поспешно вышли они из царской горницы, а далее и из ворот царских.
Не в пример другим близким людям государевым просто и незатейливо жили Алексей Адашев да старец Сильвестр. Не ожидали их у крыльца дворцового слуги многие, челядь нарядная; не ездили они по улицам московским в колымагах - каптанах золоченых, цугом запряженных.
Не сажали новых любимцев царских под руки в те колымаги дворецкие дородные, и впереди их поезда богатого не скакали опрометью вершники удалые на конях борзых, давя народ неповинный, бедный.
Попросту, пешком отправились священник Сильвестр да Адашев по площади дворцовой к воротам кремлевским; первый шел в монастырь небогатый, что стоял на окраине Москвы великой и где архимандрит был его давним знакомцем; Адашев же - в Китай-город, где стояли его хоромы отцовские, чисто прибранные, хорошо сложенные, но убранством не блистающие. Молча шли оба, раздумывая о дне великом, о торжестве сегодняшнем, о словах и поступках царя молодого. Пройдя улиц с пяток, молвил окольничий священнику:
- Неблизок путь тебе, отец Сильвестр. Зайди к нам с братом; рады мы будем с тобою трапезу скромную разделить.
И указал Алексей Адашев рукою на хоромы высокие, что обнесены были забором крепким и в глубине улицы соседней ютились.
- А что ж, друже, - молвил ласково старый священник. - С охотою зайду к тебе: притомился я сильно.
Подошли они к воротам, и немало удивился отец Сильвестр, видя, что крепкие дубовые ворота не заперты на засовы железные, а настежь открыты стоят, и в те ворота люди неведомые один за другим поспешно входят. Приметил старец Сильвестр, что были те люди из нищей братии: хромые, слепые, в лохмотьях, в рубищах.
- Что это у тебя, молодец добрый, поминание, что ли, сегодня какое? Чай, за спасение души родича близкого сегодня ты нищую братию кормишь?
Смутился слегка Алексей Адашев, а потом на старца кротко и весело глянул и ответил:
- Нет, отец Сильвестр, я и без всякого поминания каждый день нищую братию кормлю. Знают хоромы мои люди бездомные, бесприютные, калеки да недужные. Со всей Москвы сбираются они каждый день об эту пору на двор мой. Так мы с братом Данилой порешили до конца дней наших творить.
Ничего не сказал старый священник Алексею Адашеву, только шаги свои ускорил и в ворота открытые вступил. Двор хором адашевских просторен был, и немалая толпа нищего люда уместилась в нем; все сюда пришли, что стояли на папертях церковных, около храмов ближних, - почти триста человек собрались к адашевским хоромам…
Смирно и безмолвно стояла толпа нищих московских: здесь нечего ей было голосить, язвы свои растравлять, жалобиться на недуги свои печальные. Становились они в очередь не торопясь, не толкаясь, не вступая в ссору друг с другом. Всем ведомо было, что каждый отсюда сытым выйдет, а по праздникам еще и двумя-тремя медными грошами оделен будет. Так привыкла нищая братия к благодеянию адашевскому, что когда на двор сам хозяин вошел, сразу его и не приметил никто. В это время начали уже холопья адашевские оделять нищую братию пищею; выносили они из стряпной избы целые баклаги варева горячего, целые лотки хлеба ржаного, увесистыми ломтями нарезанного. Садились нищие попросту на зеленую траву, на землю, садились в кружки человек по шесть разом вокруг варева дымящегося и начинали свой обед, перекрестясь, да призвав имя Божие, да пожелав всякого счастья хозяевам щедрым.
Поспешно проходил к крыльцу хором своих Алексей Адашев вместе со старцем Сильвестром. Между тем стали уже в толпе узнавать доброго хозяина, вслед ему послышались благословения да пожелания благие:
- Многие лета доброму окольничему!
- Вот он, милостивец наш…
- Щедрее всех на Москве Адашевы…
Но не слушал молодой окольничий тех восхвалений, взбежал он на крыльцо хором своих, и поспешил за ним невольно старец Сильвестр.
В первой же горнице встретил их Данила Адашев, молодец рослый, красавец румяный.
Радостно улыбнулся он, увидев старого священника, и приветливо ему поклонился.
- Дорогого же гостя привел ты, брат старшой, - молвил он, принимая от старца посох его и рясу верхнюю. - И в самую пору подоспели вы, уже и на стол накрыто.
Вошли все трое в другую горницу; была она невелика, не пестрела коврами дорогими, не украшалась резьбою оконною да потолочною. Гладко обтесаны были стены, чисто вымыты были лавки да скамьи дубовые, простой скатертью домотканой был покрыт стол широкий, что посредине горницы стоял. По краям стола трапезного тянулись ручники белые, полотна домашнего с нехитрою вышивкой. На столе виднелась посуда простая глиняная, утварь небогатая. Зато в красном углу сияла окладом драгоценным не одна икона, письма старого, византийского, и перед теми образами горели лампады, привешенные на цепях серебряных.
Помолились все перед иконами, а потом усадили оба брата дорогого гостя отца Сильвестра на место почетное, переднее, и взапуски потчевать его стали. Не роскошна была трапеза у братьев Адашевых, да скрашивали они ее приветом искренним, радушием полным.
Начали сотрапезники хлебать из большой мисы глиняной, мур'авленой, щи рыбные постные, стали их пирогами крупитчатыми заедать. Подали слуги и квасу шипучего, и меду сладкого; заморских дорогих вин у Адашевых в доме не водилось. Младший брат Данила не один раз хлебнул меду крепкого, а старший Алексей вместе со старцем Сильвестром ничего, кроме квасу, не пили.
На вторую смену подали кашу овсяную, сдобренную маслом постным, а закончилась трапеза киселями, клюквенным да малиновым…
- Не обессудь, отец Сильвестр, что небогато угощаем тебя, - молвил Алексей Адашев во время обеда. - От родителей наших приучены мы не роскошествовать и чревоугодия отстраняться.
Кротко улыбнулся старый священник.
- По мне и ваша трапеза больно вкусна и обильна. Мне в моей деревне новгородской изо дня в день доводилось одной кашею да одним хлебом ржаным сытым быть. Вы же здесь, на Москве, народ балованный.
Вмешался тут в беседу Данила Адашев:
- А помню я, отец Сильвестр, как невзначай к тебе в село попал, как приютил ты меня, накормил, отдохнуть дал. В ту пору угостил ты меня душистым медом да брагою крепкой, доброй. Мне-то с пути дальнего да с устали в охоту было и браги попить, и меду поесть. Не стану хулить трапезы деревенской.
Весело усмехнулся при этом Данила Адашев и себе меду крепкого в оловянную стопу налил. Одним махом опрокинул он чарку объемистую. Ласково посмотрел на него старец Сильвестр…
- Любо мне смотреть на тебя, молодец добрый. Бодр ты и духом и телом, обошли тебя скорби земные, и большой работы ты не ведаешь. Открыто сердце твое, и ясна душа твоя! Нет греха в радости и веселье, коли за собою греха не чуешь.
- Спасибо, отец Сильвестр! - отозвался вместо брата Алексей Адашев. - Разгадал ты моего Данилушку! Точно, что чист он душою и светел, как младенец… Ведь он - вскормленец мой, отец Сильвестр… Отроком юным остался он на руках моих, когда померли отец с матерью. Я его уму-разуму учил, письму да чтению. Увидел я, что крепок он телом и духом удал, и направил я его на службу ратную. Еще, Бог даст, послужит он на поле бранном царю и родине…
Скромен был Данила Адашев, и смутили его похвалы братние; зарделся он, словно красная девушка, и, чтобы оправиться, новую стопу меду малинового себе налил. А когда выпил он мед шипучий, вспомнились ему последние слова братнины - и воскликнул он громовым голосом:
- Эх, кабы с басурманином потешиться! Эх, кабы на Казань поганую боем пойти!
Зорко взглянул старец Сильвестр на отважного витязя, взором его словно насквозь пронзил, сразу выпытал, выведал все, что в душе молодецкой таилось. Разгадал он в нем сердце смелое, дух бодрый и непреклонный, разгадал в нем истую удаль русскую…
- Великое слово ты молвил, молодец, и немалое дело ты замыслил. Та Казань поганая у русской земли, словно в'еред надоедливый, вскочила… Сколько лет уж не дает она покою государям московским! Царь Иоанн III немало сил на нее положил, немало умом раскидывал - а все ничего поделать не мог. Много полонянников, людей православных, томится в плену казанском; каждый год великий убыток наносят злые татары казанские. Давно пора бы все силы собрать да на это гнездо разбойничье грянуть! Только нелегкое то дело.
Промолвил слова свои скорбные старец Сильвестр и голову понурил. Но то, что мнилось его уму старческому, осторожному, трудным и несвершимым подвигом, то казалось молодому смелому витязю легким и доступным. Засверкал очами Данила Адашев, невольно рука его могучая потянулась к боку, где всегда у ратного человека булатная сабля привешена бывает. Не нашел добрый молодец рукоятки знакомой, так зато сжал он крепко кулак могучий и громыхнул им по скамье дубовой… Оглушил могучий удар и Алексея Адашева, и старца Сильвестра; из дверей на грохот выбежали поспешно челядинцы адашевские - что-де случилось?
- Полно тебе, - сказал Алексей Адашев и младшему брату на плечо руку положил, - чай, отец Сильвестр правду истинную молвил… Не раз под Казань разбойничью ходила рать русская, целые реки крови православной там пролиты были…
- А пускай теперь той крови прольется хоть с окиян-море! - крикнул вне себя Данила Адашев. - Зато раздавим мы басурман на веки вечные, зато на земле русской мир и тишина настанут.
- А случалось ли тебе, добрый молодец, на бранном поле с казанцами переведаться? - спросил испытующе старец Сильвестр.
Весело засмеялся Данила Адашев и с тем смехом веселым доброму старцу ответил:
- Бывал я, отец святой, в тех краях; изведал я, что люты казанцы в бою, а все же, хоть сейчас об заклад побиться, ни одному из них супротив русского меча не выстоять. Бывали у меня с ними встречи кровавые, и ни разу басурманам не уступил. Помнится мне, послал меня тысяцкий по берегу волжскому языка взять; был я со стрельцами впятером… Выехали мы из стана ранним утром, во всю прыть коней наших боевых пустили… И хороша же Волга-матушка, водами обильна, берегами красовита! Утречко выпало такое ясное и теплое, небеса над нами, словно бирюза, синеют, красят в лазурь тихую гладь речную; глядятся в ту гладь леса зеленые, отражаются в ней обрывы песчаные… Когда ветерок налетит, вспенит гребешки белые и полосою по Волге-матушке пройдет… Раннее солнышко, словно лебедушка, выплывает по небу синему, стрелы золотые на гладь речную мечет…