Теперь, когда что-то произошло между царём и архиереем и когда архиерей, видимо, хотевший подойти к царю, наткнулся на медных бесов и воротился назад, ясно стало, что всё это из-за бесов. По городу, по рынкам и между рабочими артелями пошли толки самые разнообразные, самые невероятные. Бабы и тут, как и везде, представляя собою материал более восприимчивый и более горячий, оставляя в своём более впечатлительном мозгу всегда свободное гнездилище для фантазии, бабы уже разносили по городу целые легенды, с неопровержимыми цитатами, что "сама-де своими глазыньками видела". Одна рассказывала, что "когда батюшка Митрофаний подошёл к медным бесам, так они испужались его, угодничка, и медными глазищами своими так и воззрились". Другая уверяла, что когда Митрофаний "перекрестил их, бесов, так у них, у проклятых, из ушей и из ноздрей полымя - полымя так и пышет". Третья рассказывала, что бесы, как увидали, что "к ним идёт сам угодничек Митрофанушко, так от радости, мать моя, заплясали, да заплясамши-то и говорят: "Наш еси, Митрофаний, - воспляшем". Одним словом, толкам, догадкам и ужасам не было конца. Но всё это сводилось к одному страшному вопросу: "Сказнит" царь Митрофания или "не сказнит". Большинство было уверено, что "сказнит". Слова, сказанные самим архиереем о "казни", о "готовом гробе", подтверждали возможность и даже неизбежность этого последнего, трагического исхода.
Но ещё в большее изумление и ужас пришёл народ, когда к вечеру услыхали, что самый большой колокол соборной колокольни ударил на "отход души". Все невольно вздрогнули от этого звона: все знали, что этот колокол звонит только на "отход священнической души". Кто же из попов соборных умер? Недоумевали все... За первым ударом, как это всегда бывает при звоне "на отход души", следовал убийственно долгий промежуток: унылый, мрачный гул первого удара всё ещё стоял, медленно замирая, в вечернем воздухе. Ждали второго удара, напряжённо ждали. Сколько-то раз ударит? Чем больше ударов, тем старше поп... Но вместо повторения удара на соборной кафедральной колокольне ударил колокол на крестовой архиерейской церкви!.. Ужас напал на богомольных воронежцев и на весь пришлый, тысячами согнанный для корабельного дела народ... Умер кто-то в крестовой церкви; кому же больше, как не Митрофанию!.. После крестовой отходный колокол уныло ударил на колокольне малого собора, потом в другой, в третьей, в четвёртой церкви - все воронежские церкви ударили по разу, да так медленно-торжественно, пока не замирал последний звук стонущего колокола на предыдущей колокольне. А там снова загудел большой соборный колокол... Опять ему ответили все церкви одна за другою, опять это страшное перекликание глухо ревущей меди.
Что это такое? Народ повалил толпами к архиерейскому дому, слышно уже было, как выли и голосили бабы. Рабочие, топоры которых стучали на верфи до глубокой ночи каждый день, теперь покинули свои работы и кучами спешат на площадь. Площадь уже полна народу. В окнах архиерейского дома светятся необычайные огни; видно, что зажжены свечи у всех паникадил, у всех образов. Мелькают тени протопопов, попов и диаконов в чёрных ризах. Из самого дома невнятно доносится погребальное, не то отходное пение...
Умер Митрофаний, преставился угодничек Божий. Да и смотрел он уже мертвецом, не жильцом на белом свете. Весь-то он уже был словно восковой, точь-в-точь белая свечечка воскояровая, и ручки-то восковые да холодные-холодные! Только в глазах и теплился огонёк.
И царь в недоумении. Что за необычайный звон на отход души? Чья душа отходит, да не мирская душа, а иерейская? Не таков звон, это звон большой, епископский, это отход большой души, словно бы царской... Пётр невольно дрогнул... Подходит к окнам - площадь залита народом, а в архиерейском доме зловещие огни. Что там творится?
Немедленно царь посылает Ягужинского узнать, что делается в архиерейском доме, по ком это звон в городе?
Сопровождаемый двумя рейтарами, Павлуша с трудом пробивается сквозь живую стену мужичьих тел. На архиерейском дворе те же толпы, но только больше духовенства. "Посол от царя, посол от царя!" - проносится глухой говор по площади и по двору. На лестнице также толпится духовенство, в покоях тоже... Воздух пропитан курениями... В крестовой идёт служба...
- По указу его царского величества пропустите! - заявляет Павлуша своим отроческим, ещё не сформировавшимся голосом. - Где преосвященый?.. Его величество указать изволил...
- Владыка в крестовой... отходит, - отвечает кто-то убитым голосом...
Кругом слышатся стенания, то глухие, то неудержимые.
- Отходит?.. Кончается? - растерянно спрашивает Павлуша.
- Готовится на исход души...
Павлуша входит в крестовую. Она полна духовенства. Все стоят коленопреклонённые...
Юного царского посланца охватывает ужас... Среди церкви на архиерейском возвышении стоит гроб, а у гроба Митрофаний, коленопреклонённый, громко, пред всею церковью, исповедуется в грехах всей своей жизни и плачет. За ним плачет вся церковь...
- Заповедую вам, молю вас! Тело моё грешное псам вверзите, - слышится Павлуше; это говорит Митрофаний.
Юноша не выносит этой, раздирающей душу, сиены. Ещё недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; ещё недавно метался он на могучих руках царя, в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, всё опрокидывающей силы, как Пётр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; ещё не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал в Украине, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече с его дочкою, залитою цветами, и с этим смеющимся сатиром с лукавыми глазами, ни от сцены смерти Кенигсека, ни от кровавых сцен штурма Ниеншанца, и вдруг эта потрясающая сцена! Измождённый старик заглядывает в свой гроб... Но мало ему этого гроба: гроб - это роскошь для него! "Вверзите псам тело моё!" Вот где успокоится измождённое тело...
Разбитый, подавленный этим впечатлением, Павлуша возвращается к царю бледный, растерянный...
- Ну, что там? Что с Митрофаном? Скончался? - спрашивает Пётр, участливо глядя на своего любимца, которого ещё недавно он с трудом отнял у смерти.
- Кончается, государь... У гроба исповедуется... Велит тело своё собакам отдать... Все плачут, - бессвязно отвечает юноша.
- Так внезапно! Бедный старик, я огорчил его... Я хочу его видеть...
- Нет, государь... да... успокой его.
Царь быстро проходит через приёмную, где немецкие и голландские мастера-корабельщики ждут его с своими докладами, чертежами, моделями, и они, видимо, торопятся, и они наэлектризованы неугомонным кайзером, куда девалась немецкая неповоротливость!
- Клейх, клейх, мине херен! - торопится царь. - Я скоро ворочусь!
- Ай-ай-ай! - диву даются немцы. - Нун! Спет оркан! Аа-ай-ай!
А этот "ураган" уже несётся по площади, на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются перед "ураганом", площадь колышется... "Царь, царь идёт"... Пока царь шёл, шёпот этот, обойдя всю площадь, проник и на архиерейский двор, и в архиерейский дом, и в крестовую церковь. Понятно поэтому, что там ждали царя, и когда он проходил по дому в крестовую, то всё расступалось перед ним и склонялось, как трава под ветром. Но служба продолжалась; Пётр слышал, что в церкви поют "отход души".
Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!
- Благословен Грядый во имя Господне! - благословлял царя Митрофаний из гроба.
Царь не понимал, что вокруг него делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своею мёртвою рукой.
- Митрофан! Что есть сие? - спросил Пётр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое, как и всегда, лицо епископа.
- Творю волю царёву, - отвечал лежавший в гробу.
- Какую мою волю! Кто объявлял её тебе?
- Твой денщик перед лицом народа твоего.
- Но что он объявил тебе?
- То, что ослушника царёвой воли ожидает смерть... Я готовлюсь к смерти, я должен умереть.
- Ты не должен этого делать, жизнь твоя в руках Божиих.
- Ив царёвых... Ты изрёк мне смерть... Не мимо идёт слово царёво...
- Митрофан! - резко сказал царь. - Ты смеёшься надо мной! Встань из гроба!
- Не встану! - отвечал старик.
- Встань, говорят тебе!
- Не встану.
- Послушай, - и лицо Петра исказилось, - вспомни митрополита Филиппа и царя Иоанна!
- Помню, царь... Большего и ты не сделаешь. Я умру...
Пётр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превращался в кусок железа, и тяжкий молот бил по нём. Кто же был этот молот? Полумертвец... Пётр снова почувствовал, как чувствовал это утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.
- Митрофан, епископ Воронежский и Задонский! - грозно сказал царь. - Я повелеваю тебе встать!
- И паки реку: не встану!.. Не мимо идёт слово царёво, - продолжал твердить упрямец.
- В последний раз говорю тебе, Митрофан... Слушай! Божиею милостию мы, Пётр Первый, император и самодержец всероссийский, повелеваем тебе: встать! Это мой именной указ...
- Именному указу я повинуюсь: я встаю, - сказал наконец Митрофаний.
Но встать он не мог, силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился; но хилое, испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа, и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его...
- Прости меня, отче святой, прости! - шептал он, целуя холодную руку подвижника.
- Бог простит, Бог простит...
- Я был не прав перед тобою... Я сказал необдуманное слово... Прости меня!
- Бог да благословит тебя, сын мой.
Поддерживаемый царём, Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: "Отцы и братия! Царь даровал живот мне... Молитесь о здравии царя". Потом, обращаясь к Петру, сказал: "Не суди, царь, безумие моё видимое... Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы... Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я - пастырь их... Крепко будет царство твоё, доколе овцы будут слушать гласа пастыря своего"...
В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле, старичок.
Когда на другой день Митрофаний явился к царю, то о вчерашнем происшествии не было произнесено ни одного слова ни с той, ни с другой стороны. Пётр был ещё более внимателен к старому святителю и казался несколько задумчивым.
- Я хочу посоветоваться с тобой, святой отец, - сказал царь. - Меня отягчают и семейные, и государственные заботы, и я прошу твоей помощи.
Митрофаний сидел молча, наклонив голову и тихо перебирая чётки.
- У меня нет семьи, владыко, - продолжал царь. - Я одинок...
Митрофаний молча поднял на царя свои кроткие глаза и ждал.
- У меня нет жены, а сын сердцем принадлежит не мне, да он и не приносит мне утешения... Я помышляю вступить во второй брак, владыко... Благослови меня...
Митрофаний не сразу отвечал. Чётки в руках его усиленно перебирались.
- Если церковь благословит твой брак, то и я благословлю тебя, государь, - отвечал он наконец.
- Я и желаю, владыко, чтоб церковь освятила мой брак...
- А кого ты избираешь царицею? Дщерь православной церкви?
- Мет, владыко...
На лине Митрофания выразилась горечь сожаления... Он грустно покачал головой...
- Ошибки... все ошибки... Великие дела и великие погрешности... Величие и слепота, - повторял он как бы про себя, - Господи, просвети очи царёвы...
- О каких ошибках говоришь ты, владыко? - нетерпеливо спросил царь.
- Разогни книгу твоей жизни - и ты увидишь их, - отвечал Митрофаний. - Теперь новую ошибку хочешь вписать в книгу жизни твоей... А ошибки царей, ведай, государь, кровию миллионов пишутся на скрижалях истории...
- Я понимаю, владыко, о какой ошибке говоришь ты, - перебил его царь. - Но ту, которую я намерен царицею наименовать, я введу в лоно православной церкви... Какие же другие ошибки ты разумеешь? Не ты ли благословлял меня на дело просвещения России? Не ты ли один словом твоим мудрым укреплял меня в трудах моих? Не ты ли благословил борьбу мою с Карлом за возвращение земель предков моих? Не ты ли окропил святою водою первый корабль, который я построил здесь на твоих глазах? Не ты ли светлым умом прозрел будущее величие России и поддержал меня, одинокого, никем не понятого? И я ли не любил тебя за это!
Пётр встал и нервно заходил по комнате... Поразительный контраст представляла его мощная, гигантская фигура рядом с тщедушным телом архиерея, который грустно покачивал головой, по-видимому, далеко блуждая своей старческой мыслью.
- Я скоро, великий государь, предстану пред лицом Бога моего... Се ныне зде, с тобою беседую, а наутро в землю отыду, откуду же взят есмь... Творцу моему я повинен буду отчёт дать в том, всё ли исполнил я на земле. Не всё я исполнил, государь... не всё... и виною тому ты, великий государь.
- В чём же вина моя пред тобою, владыко?
- Имеяй уши слышати - да слышит, имеяй разум ведети - да ведает, имеяй очи сердечные - да видит... А у тебя, царь, сердце слепотствует...
- Говори же, в чём?..
- Да ты не послушаешь гласа моего... Не пастырь я твой...
Пётр остановился перед ним, вытянувшись во весь свой гигантский рост. Лицо его дёргалось, но в огненных глазах светилась небывалая теплота.
- Послушай, владыко! - резко сказал он, и голос его дрогнул. - Чего тебе надо от меня? Послушания, любви? Да я ли не люблю тебя больше всего на свете после России! Я ли не сын тебе? Я отца родного не любил так, как тебя люблю. Я не знаю, не ведаю, что это за сила в тебе, дух ли то Божий чуется мне в твоей кротости, ум ли то божественный горит в очах твоих смиренных, но я всегда слушаю тебя трепетно. Ты один не усыпляешь ум мой лестию, и ты один - один во всей державе моей - понял меня, подкрепил, благословил... Так ты ли не пастырь мне!
Он остановился, увидев, что старик плачет... Мелкие-мелкие, как роса утренняя, - крупные уже давно выплаканы! - слёзы, сбегая с бледного, худого лица, разбивались о чётки.
- Прости меня, царь, - тихо сказал Митрофаний, - я говорю с тобою в последний раз... Земля зовёт сию земную оболочку мою (и он указал на своё измождённое тело), - я отхожу от мира сего, час мой приспе... Выслушай же меня, великий государь, Богом живым заклинаю, выслушай.
- Я слушаю, - покорно сказал Пётр.
- Великие бедствия, царь, готовишь ты державе твоей в сердце твоём: сердце твоё отвратилось от сына, а он - не Авессалом. Помни это! - сказал Митрофаний. - Слёзы нелюбимого отольются горчайшими слезами на любимом. В новом браке твоём, царь, я предвижу горе для сына твоего.
Царь слушал, задумчиво склонившись на руку и, по-видимому, прислушиваясь к стуку топоров и визгу пил, доносившихся с пристани.
- Напрасно, владыко, я люблю Алексея, - сказал царь по-прежнему задумчиво, - только он не любит моего дела.
- Оттого, что ты его не любишь.
- Не знаю, но он назад глядит, а не вперёд.
- А потому, что назади у него образ матери...
Лицо Петра подёрнулось.
- Не напоминай мне царицу Авдотью, - сухо сказал он.
- Я напоминаю тебе всё, что велит мне совесть моя, я иду отдавать отчёт Богу и Царю моему и твоему... Ты вспомнишь меня в самые тяжкие часы твоей жизни и тогда уверуешь в слова мои: в кого ты душу свою положишь, царь, от того душа твоя прободёна будет...
- От кого же? - живо спросил царь.
- Я не знаю, я не пророк: я не имена говорю тебе, а заповеди человеческие.
В это время в кабинет, где сидели царь и Митрофаний, вошёл Павлуша Ягужинский и остановился у двери. Лицо юноши было необыкновенно оживлённо, на щеках играл румянец, в глазах светилось что-то особенное.
- Ты что, Павел? - спросил царь, пристально вглядываясь в лицо своего любимца.
- Посланцы, государь, от гетмана Мазепы приехали.
- Кого прислал он?
- Енеральнго судью Василия Леонтьевича Кочубея с бунчуковыми товарищами.
- Добро... Скоро приму их... А ты что такой весёлый?- неожиданно спросил царь.
Павлуша смешался ещё более и покраснел и готов был провалиться сквозь землю.
- Я ...ничего, государь... так, - бормотал он.
- Не так, я знаю тебя, ну! - настаивал царь.
- Я, государь, Диканьку вспомнил (Павлуша знал, что солгать царю нельзя было - допытается)... Там в саду так хорошо... и Кочубей там, и Мазепа...
Но юноша не досказал: не Кочубей и не Мазепа вспомнились ему в этих цветах, а Мотря; только о Мотре он не сказал царю... А между тем эта Мотря прислала с отцом поклон ему, Павлуше... Вот отчего горят его щёки.
Царь улыбнулся, а Митрофаний, глядя своими кроткими глазами на Павлушу, с любовью шептал: "Дитя... сих бо есть царство Божие"...
"Она не забыла меня", - билось радостно сердце Павлуши, и щёки его ещё пуще горели.
V
Прошло три года после описанных нами событий. Пётр продолжал войну с Карлом XII; положение дел год от году становилось с обеих сторон напряжённее, и грозный, никому неведомый исход этой роковой борьбы тем более обострялся, что напряжение сил и с этой, и с другой стороны, можно сказать, уже переходило за предел упругости; сталь событий, если можно так выразиться, не там, так, здесь должна была лопнуть. Пётр ни за что не думал уступать Балтийское море и лихорадочно работал над укреплением Петербурга и ключа к нему - Котлина с нововозведённой крепостью Кронштадтом. Для этой борьбы Россия должна была нести страшные, небывалые жертвы: для того, чтобы достать средства на войну, царь обложил налогами и землю, и воду, живых и мёртвых. Обложена была податью даже борода - от 30 до 100 рублей, смотря по человеку, что на наши деньги составляет тысячный налог на одну бороду. Рабочие, приходившие в город для заработков, должны были платить по две деньги всякий раз, как входили в городские ворота и заставы или выходили из них, если были с бородами. Зипун, армяк, чанан, одноряди - всякое русское платье, входившее в город, платило 13 алтын 2 деньги, когда оно входило в город пешим, и 2 рубля - конным. Каждый мужик, идя в город, должен был нести в казну три камня для мощения улиц. Дубовые гробы были отобраны у продавцов и продавались четверною ценою богатым и благочестивым людям для их мертвецов. Рекрутские наборы чуть не превратились в поголовщину.
Можно по этому судить о напряжении народных сил.