- Но… полный джентльмэн! Ни-ни… как платоническое чувство. Все так и говорили: обожа-ет! Пьет и - обожает, только. И - цветы. А у ней, будто, муж… и офицер! Тоже и у них стро-го на этот счет… чуть что - зарежет. У всех кинжалы… сами понимаете, народ восточный… женщины в гаремах. Но у нас, в Европе, этого нельзя, культура, все свободны. Стиль! Что между ними было - неизвестно. Вот, подносят е й белые цветы, все знают - от американца. Голландец, тоже целился. И крикни… а может и не громко, и скажи - "интересно, а за сколько можно ее иметь?" Тот и услыхал. Поднялся, и голландца - в это вот место, кулачищем. Слон, ведь… Долой визитку и - к боксу! Та, - в обморок, истерика… тут все казаки, натурально, за кинжалы, народ горячий… так и рвутся в бой! Но, как чудо… т а, с эстрады: "благодарю вас, мой рыцарь… мистер Паркер, успокойтесь! прро-шу вас, умоляю!.. казаки, по местам! я недоступна оскорблениям!" Сразу все смолкло, и… на "баляляйки" заиграли. Говорили приятели… мистер Паркер был до слез расстроган… такой, заплакал! Вот это - сти-иль!
- Вы это выдумали, Жюстин… это из какой-то фильмы, - сказала мадам Пти Жако, - слишком уж… романтично, и очень глупо.
- Ma-дам! - с укором сказал Жюстин, - я там не был, но… говорили.
Розет вернулась:
- Требует патрона…
- Как ты ему сказала? - спросил Пти Жако не без волненья.
- Да как… как вы велели. Если не хотите, - уезжайте, отель закрыт.
- Деревня! - ляпнул Пти Жако по столу ладонью, - "если не хоти-те!.." Ну, дальше?
- Перекосился, зубы показал и говорит - "патрон"!
Пти Жако плюнул, выпил "песочного" и объявил решительно:
- Надо кончать. А чем я, в сущности, рискую! В окопах и не то видали. Идем, Жюстин, будешь за переводчика. У тебя всякие слова… можешь поговорить, как Цезарь. Ну, вперед!
Пти Жако почувствовал отвагу, поправил галстук и потер лоб в пупырках. Но Жюстин мялся что-то. Все-таки… как-то не совсем удобно, могут быть неприятности с его отелем: скажут, работает дублетом, на два фронта. Выходит не совсем красиво. Пти Жако просил: никто не скажет, тип, очевидно, не останется, все кончим сразу…
- …и отвезешь прямо в Биарриц.
- Ну, идем! - решился, наконец, Жюстин, - не то видали!
На лестнице он справился, не слишком ли "хватили", хотя с ним в этом отношении ни разу не было зацепок.
- Нормально… - сказал Пти Жако уклончиво, - если за километр семь франков… нормально!
Иностранец смотрел на океан и пускал клубы дыма. Услыхав шаги, он обернулся, поморщился и помотал бумажкой.
- Ага… - хрипнула прыгнувшая трубка.
Пти Жако изысканно склонился. Жюстин застрял у самой двери.
- Мистер желает?.. - начал подходчиво Пти Жако.
Иностранец шагнул к столу, швырнул бумажку и стукнул по ней трубкой:
- Это… как называется? - сказал он скучно.
Пти Жако повернул голову к Жюстину.
- Калькуляция, мистер. Тут все прикинуто. Если отель только для одного мистера… Па… Панкера, то … калькуляция дает такое… - ткнул он в бумажку пальцем и повернул голову к Жюльену. - Если это вас не устраивает, мистер Па… Панкер, вы свободны располагать. Важные дела требуют меня в Бордо, я каждый день теряю большие тысячи, и…
- … и даже не понимают по-английски!
- Будут понимать, мистер Пан-кер! Все предусмотрено. Будут и ковры, и стол, самый изысканный… две спальни, две ванны, все, что необходимо… все принадлежности, полное удобство и… полное уединение! Мистер останется доволен.
Пти Жако заметил, что у иностранца глаза не зеленоватые, как у кота, - так почему-то показалось, - а синеватые, и мягкие. И лицо не каменное вовсе, а даже выразительно-приятное.
- Вы бьете все рекорды… - сказал с усмешкой иностранец, - шесть тысяч пятьсот - в день, без пансиона… Вы далеко пойдете.
Пти Жако повернул голову, но увидал зеленовато-клетчатую спину. Взглянул растерянно на иностранца, встретил спокойный взгляд и услыхал знакомое - "э-э… сода-виски".
Это - "сода-виски" иностранец бросил пренебрежительно, и Пти Жако это почувствовал определенно. И поднял, чувствуя дополнительно - победу. Но надо было убедиться, действительно ли победа это, а Жюстин улизнул, как заяц. Пти Жако начал, было, почтительно - "достоуважаемый мистер Панкер…", - но иностранец повернулся к нему спиной. Эта внушительная спина показалась ему пустой, но он почувствовал что-то в ней, - усталость, скуку?.. Иностранец подошел к окну, оперся о косяк, смотрел. Пти Жако помялся, боясь потревожить. Но надо же, наконец, узнать определенно: "сода-виски" есть сода-виски, только. Он взял со стола бумажку.
- Очень извиняюсь, мистер… Па-нкер? - он помотал бумажкой и постарался лицом и жестами пояснить, чего не мог высказать словами.
Иностранец не оглянулся, только скучно махнул два раза - да, да… Пти Жако молча поклонился и отступил неслышно, на-цыпочках. В раздумьи, спускался с лестницы, мысленно видел спину и скучный взгляд, и было как-то не по себе, как бывает от странных снов. На тревожный вопрос жены он сказал без особого подъема:
- Остается. И сода-виски. Жюстин?..
Жюстин неожиданно уехал.
* * *
В комнате небогатого отеля Ирина Хатунцева - Таня Снежко, по ресторану, - солистка русского хора Боярского, писала письмо мужу. Его портрет, в веночке из васильков, давно увядших, стоял перед ней на камушке. Камушек этот - даже не камушек, а комок затвердевшей глины - был для нее священным - символом родины. Она схватила его в последнюю минуту на станции "Таганаш", перед Джанкоем, при отступлении, когда обстреливали последний поезд, и она втаскивала в вагон залитого кровью добровольца, ловившего померкшими губами и просившего жутким хрипом - "дышать… дайте…" Раненый отошел на ее руках, залив ее платье кровью. А она все держала его руку на этом комочке глины и спрашивала гремевший поезд: "а Виктор?.. где-же Виктор?.." Теперь Виктор был с ней, недалеко, в санатории, и давний портрет его, в выцветшей форме добровольца, на этом кусочке родины, залитом русской кровью, вызывал ласковые слезы. Она писала:
…сентября 192… Биарриц ……….
……. ему я верю, это хороший диагност и большое сердце. Он сам много выстрадал и не может лгать. Если С. говорит, что ты скоро поправишься, то так и будет. Твой пессимизм - это просто нервы, ужасное твое шоферство их совершенно размотало. 22-го, годовщина нашей свадьбы, - подумай, уже пять лет! - я непременно вырвусь к тебе. Помнишь, какой это был светлый день, и какая ужасная тревога. Симферополь, пустая церковь, наши калеки-шафера, и в тот же вечер - фронт, разлука… Ночи в лазаретах, вечная тревога, слухи эти, угасающие глаза, одинаковые у всех, такие чистые, юные, святые! Каждую минуту ждала я страшного, но Господь сохранил тебя, и мы теперь неразлучно вместе. Сердце у тебя хорошее, а это, милый, перемести-лась пуля, это рентг. сним. ясно дает, нажала на какой-то сосуд, отсюда и кровоизлияние. Такой случай был у одного фр. офицера, я знаю точно. Надо бросить шоферство, сядем на ферму и будем у себя. Нечего и думать о Париже, Бог с ним. Четыре тыс. отложено, и я за посл. месяц напела почти три, сезон горячий, недавно один голландец пожертвовал 300 фр., нашла в букете… шикуют иногда. Побольше бы… И я сделалась жаднюхой, но это чтобы ты был покоен. Петь и м, в таком угаре… папа бы что сказал! Петь о нашем, это мы только можем чувствовать. А для них никакой разницы: и т а м , и мы - одно и то же - "Решен". В этой ужасной атмосфере у меня кружится голова, и вспомнишь вдруг тот запах кровавых тряпок, ран…, а они ничего не знают, что такое страдать, терять… только - ан-кор, ан-кор!.. Это льстит мне, но только вспомнишь… И тут же наши, все потеряли, все отдали… и вот, увеселяют. Бывают минуты, мне схватывает горло, не могу петь, и тогда вызываю твое лицо, глаза, и только тебе пою, ты для меня все родное. Милый, единственный… зачем я тебе пишу все это? Но, знаешь, все-таки я не совсем права, даже и в нашей яме есть светлые точки, хоть и редко. Один молод. америк. Чарли ужасно привязался к нашим казакам и зовет к себе на кауч. плантации, только петь! Что-то и в нем разбудили наши песни, м. б. открывают узкой его душе какое-то раздолье, какую-то вольную свободу, кот. они забыли. Это уж атавизм, а у нас живое. Мы для них какие-то странные, чужие, и будто близкие. Это придает мне силы. Редко это, но и одним праведником спасется град. И еще швед один, старик, кот. жил в России. Играли балалайки, и наш запевала Тиша - помнишь, пулеметчик, курский, который у мучника служил? - начал коронное свое "Ходит ветер у ворот", и когда балалайки пустили "ветер", бешеные эти переборы и "молодую красотку", неуловимую и для ветра, что только со шведом сделалось! Вскочил, замахал, затопал и стал кричать, по-русски, - "русски ветер, шведски ветер, коледни, горячи, мой!.." Если бы все так чувствовали, все бы по-другому было. Ах, милый… нет, мир еще не совсем опустел, это от нервов у тебя такое горькое. Как хорошо сказал о. Касьян… помнишь, был у нас старичок-монах из Почаева, заходил в августе?
Сколько я написала, уже пять страничек, а не сказала самого главного. Совсем я писательница стала, а ты не смейся на мои ошибки, я все перезабыла, где надо ять, совсем я обезграмотилась. А в институте первой всегда была по-русски, стихи даже на акт готовила.
Опять сбилась… да, про о. Касьяна. Это был как раз тот день, катал ты меня по всему Кот-д'Аржан, кутили мы с тобой. Как ты сумасшедствовал, и как я была счастлива, ты со мной, мой. Я только что обновила чудесное платье, самую последнюю модель, шик такой! Как сон волшебный. Ты знаешь, я вовсе не такая "пустопляска", но тогда… И ты, ведь, тогда безумствовал, как мальчик. Я в папу, какой уж был серьезный, а любил одеться, всегда был элегантный. Это от него.
Ты все это знаешь, но как приятно вспоминать, так у нас мало светлого. Почему-то я была на пляже, довольно рано. И вот, какая-то милая американочка-чудачка узнала меня на пляже, кинулась ко мне… - Ах, я знаю, вы Танья… Снэ-шко! ах, не могу забыть, как вы вчера "играли"!.. вы так волшебно пели про какой-то "звон"… Это она про это… про "Вечерний звон". У нас в программах дан перевод всех песен, довольно глупый, но все равно, что-то они улавливают все-таки. - "Ах, вы душка, я вас отметила, особенная вы, какая нежная, будто из лучшего фарфора"… Так, буквально, - "из лучшего фарфора"! - "Я, прямо, брежу… влюблена в вас!.." Стала обнимать и целовать, чуть не задушила, потащила с собой в роскошную машину… Что она мне болтала только… все у ней перепутано, но очень-очень милая. И герои мы, русские, и большевики нас непременно должны впустить в Россию, и она сама напишет непременно президенту, скажет мужу, муж у ней сенатор и скоро будет президентом… а у брата сколько-то газет, и она его заставит все написать, чтобы все знали, какие у нас песни, и мы непременно должны "со всеми вашими казаками" приехать к ней в Бостон, у ней приемы, и вся Америка узнает. И вдруг привезла меня в сюкюрсаль парижского большого дома, от-кутюр, к Па-ту!.. Как сон чудесный. - "Нет, нет, я так хочу… это мне радость, что-нибудь для вас, самый пустячок, на память…" И приказала - "все модели"! Уж и досталось манекеншам. Долго выбирала, требовала все - "нет, нет .. . воздушней, мадам шатэнка… что-нибудь светлей!" Наконец, манекенша сумела "показать", русская наша оказалась, с тонким вкусом, юная совсем, княжна, прелестное дитя. Остановились на розоватом, бальном, "весеннем", - вышито зеленью, и чуть - фиалки! И чтобы я тут же и надела. Выбросила пять т. фр.! Я оцепенела, прямо. Потом купили шляпу, этот "ореол", как ты сказал, огромную, до плеч… безумие! Шляпка… полторы тысячи! Дюжину шелк, чулок, три пары туфель… и Ира стала Золушка-принцесса. Полюбова-лась мной, просила ей писать, и укатила, чуть не опоздала на трэнбле. И ты увидал меня, такую, у казино на пляже, проезжал случайно. Ах, милый, не забуду, какое было у тебя лицо, когда ты крикнул - Ри-на! И смутился, уж я ли это. Как ты на меня смотрел… уж не забуду. Как я тебя люблю, какая нежная у тебя душа… Ты мне сказал, как рыцарь, - "мадам?.." И мы помчали. Где только не побывали мы тогда! В Осгоре устрицами угощал, в "Палэ дез-Юитр"… завтракали после в розовом отеле, где "сосны-великаны". Нет, это на другой день мы были, все кутили. Ты был в ударе, стал декламировать из Пушкина - "Вновь я посетил… Три сосны стоят, одна пооддаль, а другие…" Нет… да, "две другие друг к другу близко… они все те же". Опять напутала, кажется, ну, все равно. Хотелось плакать, все всколыхнулось… Розовый отель на берегу, "Пти Пэн"… и ро-зовое платье. А ты, в рабочем балахоне, в масле… так чудесно было. Буду до конца дней помнить эти "Пти Пэн"… Как мы помолодели, как ты чудесно щурился, все хотел вспомнить, вызвать дачу в Павловске, что-то тебе похожее казалось. Воздух был жаркий, пряный, смолисто-горький, пить хотелось. И ты велел дать… шампанского! Помнишь, как та хозяйка, смешная усатая старуха, нас "сверлила"! Мы были сумасшедшие, влюбленные. Всегда влюбленные… ведь, правда, да? Это все радость сделала, мы обновились… подумай, такой пустяк! Ели чудесное жиго, омара, салат из "петушков"… и та старуха все сверлила своими щелками, "коринки в масле"! Не забуду. И выжила нас из перголя под "сосны". Вежливо, правда… - "ах, мсье-мадам… тут извините, занято…" Но это раньше, еще до завтрака. Помнишь, как англичанки щелкали зубищами на мое платье? Правда, оно немножко их… "эпатэ". Как они по-гусиному на нас смотрели! Такая "элегантная", и вдруг… со своим шофером, тэт-а-тэт! Так голо, так вульгарно нагло! А как они позеленели, вдруг мы заговорили по-английски! а "шофер" стал декламировать из … Шелли! И как тот старый англичанин, чопорный такой, совсем как лорд у бедняков из Диккенса, вдруг захлопал и сказал по-русски: "да это наши, русские!" И оказалось, ниакой не лорд, а милый, благодушный старикан, бывший беговой наездник, знаменитый в Москве когда-то Кинтон. Папиных лошадей тренировал. Все-таки искорка осталась.
Как я занеслась… Да, про о. Касьяна. Как он сказал на твои слова, что мир опустел, как это верно: "Господни зернышки не затоптать, ими и свет стоит…" Как верно…
Вчера не дописала, не могла, так меня всколыхнуло все. Теперь про скучное.
Твое взволнованное письмо меня расстроило. К. тебе все налгал. Не понимаю, или уж слишком понимаю, зачем он лжет. Чтобы раздражать тебя, чтобы досадить и мне? Он мне надоел своими "вздохами". Какое он право имеет мешаться в нашу жизнь? Я ему запретила бывать без тебя. Это или болезнь, он как-то неуравновешен последнее время, я замечаю… или сплошная гадость. Мелкий человек, а на войне, говорят, был героем. Уж не знаю, как это совмещается. Разыгрывает Яго… вот уж не к лицу-то. Лживый доносчик… гадость, гадость. Как ты мог поверить только, Ви?.. Нет, я знаю, ты не мог поверить, что я скрываю что-то, это все нервы, одиночество, тоска. Ты рвешься, я знаю. А я-то, если бы ты знал… ночи не сплю, как там, на фронте. Успокойся, милый, все ложь. И про "похоронные венки", и про "одуревшего иностранца". Ничего подобного, конечно. Никаких "похоронных венков" мне н е подносили. Что это у тебя, откуда это "предчувствие"? В выдумках видеть что-то. Выкинь, прошу тебя, эти дикие мысли из головы, ты - светлый. Это все нервы. И "носорог" тут не причем, а, напротив, проявил себя по-американски "джентльмэном". Ты спрашиваешь про ту "историю"… Вот как все было. Мне больно, как ты волнуешься. Как только смеют тебя расстраивать, зная, что тебе необходим покой… такая низость.
Ты про иностранца немножко знаешь. Его прозвали "носорогом" у нас в "Кремлэн". Это полк. Ломков прозвал так, лихой "встречатель". Когда иностранец в первый раз приехал, шикарнейший паккар, наш портье лихо подбежал на своем протэзе, отмахнул дверцу, - был немножко "с грунтом", - "словечки" эти! - а тот, большой, да и полк. тоже не маленький, случайно головой его в грудь, "как носорог" … отсюда и пошло. Чуть не сбил с ног. Очень извинялся, когда узнал, страшно был удивлен, кто такой портье, - лейб-гвардии полковник, с Георгием! Это наш граф сказал ему, - не понимаю, зачем так афишировать. Но наш "метр-д'отель", хоть и дипломат, как он себя считает, любит иногда шикнуть А сам не любит, когда говорят - "бывший дипломат". И так доволен, что для шику придумали ему черкеску. - Даже приятно, что его зовут - "гора в черкеске". Но казаки наши изобрели свое - "дипломат в черкеске", соль-то! Так вот… иностранец не мог понять, почему такой герой, - портье? Объяснили: просить не может, а отнимать у инвалидов последние гроши не хочет, - вот и портье. Очень удивился. Если бы знал, как герои ночуют под мостами, как их… о, Господи! Ничего не знают. Если бы я была писателем, я так бы написала, что все бы со стыда сгорели. Не понимаю, почему не пишут о нашем - все, все ? О самом мелком даже. Ведь и в этом мелком… ско-лько! Страдания не увлекают? Жил бы Достоевский или Толстой!.. Они могли бы заставить содрогнуться весь мир, ты прав. В "чю-вствицах" своих копаться!.. Ну, записалась. Да, но они, все эти, и от Достоевского не содрогнутся, все "несгораемые", как кирпичи. Впрочем, я не совсем права, есть искорки… нет, слава Богу, еще не все окаменели. А если бы все знали!..
Этот иностранец, - он американец, "лесной король", - говорят, миллиардер. Какой-то странный. Что в нем?.. Но что-то есть, сейчас увидишь.
Стал у нас бывать чуть ли не каждый вечер, до рассвета, всегда один. Выберет столик в самой глубине, закажет сода-виски и сидит, сидит. Наш дипломат пробовал его раскусывать, но он неразговорчив. У нас его прозвали еще "сычом": сыч приехал! Никогда ничего не требует по карте, даже и шампанского, ни разу. Думали, скупердяй, бывает это и у миллиардеров. Но наш Жан Петрофф дознался. Оказывается, за аппартаменты в первейшем из отелей, в… Отель… знаешь, сколько платит в сутки? Две тысячи! Только подумать… в день, две тысячи! Наши шоферы говорили, что ему ставят чуть ли не по шесть франков за километр. За месяц он накатал по пустякам больше тридцати тысяч! Безумие. Ну, наш Жан Петрофф ждал "россыпей", хотя какие ему россыпи, все равно не разбогатеет, сам над собой смеется - "ворона бородатая!" И велел "заняться" иностранцем. Ждали, что появится "она", а "она" все не появляется. К. опять лжет: совсем не "хам", увидишь. Между прочим, поразило его, что граф-дипломат так англичанит, очень удивился: "как, вы не англичанин?!" Увидал на черкеске, "ленточку". Это еще более смутило: "легион"?! Нет, в них не вмещается. Но как же… разве нельзя более подобающую должность? Не понимают, что такое русский эмигрант. Наш дипломат говорит на семи языках, и - в черкеске, "метр-д'отелем". Граф ему сумел ответить: "мы без предрассудков, как вы, американцы". Тот ему чуть руку не сломал, пожал так. Графу-то, "горе"-то.