"Глянь, Семён Борисович", – снова пытается он отвлечь своего товарища от изучения немецких склонений – "Какой шум иностранные газеты подняли из-за Зощенко. Написал он какие-то "Приключения одной обезьяны". Ты не читал – что это такое?" Лейтенант Компаниец не поднимает глаз от учебника. За него отвечает Василий Иванович.
"Не знаете, что это такое, товарищ капитан?" – с деланным удивлением спрашивает он. Видно, что он хорошо знаком с темой и старается вызвать капитана на разговор.
"А ты что – читал?" – спрашивает капитан, удивлённый знакомством простого шофёра с новейшей литературой.
"Да нет, не читал. Слыхал. Знаете, товарищ капитан, мы – шофёры народ такой – всё знаем. Всяких умных людей возить приходится – и Соколовского и самого Вячеслав Михайловича. Тут всё знать будешь".
"Ну, ладно – так что тебе Соколовский рассказывал?" – скептически соглашается капитан.
Василий Иванович, задетый недоверием к его осведомленности, прочищает горло и начинает: "К-х-а, к-х-а… Жила-была, во-первых, обезьяна. Где-то там в Ленинграде. Надо полагать, уже война была к тому времени".
Он достает кисет с табаком и скручивает, не торопясь, сигаретку: "Разрешите, товарищ капитан, у вас немного газеты оторвать. В газете оно смачней получается".
"Ну, пришла этой обезьяне однажды блажь пожить среди людей. Культурой подышать захотела. Сказано – сделано, взяла и спрыснула. Ну, сначала села для интереса в трамвай. Когда села – была форменная обезьяна, а вылезла – ни обезьяна, ни человек.
Потом пошла в баню. Ну, вы сами знаете – как оно там. Помыться не помылась, а блох набралась. Потом пожрать ей захотелось. Заходит в магазин. Поглядела, поглядела – и пошла дальше голодная".
Василий Иванович с наслаждением затягивается сигареткой из бумаги "Теглихе Рундшау".
"Где она ещё была – не знаю. Кончилось тем, что прибежала назад в клетку, захлопнула дверку и дрожит мелким бесом. Говорят ещё долго нервами болела пока очухалась".
"Вот как насчёт клетки для Зощенко – не знаю. На очередь, наверное, записали," – глубокомысленно заканчивает Василий Иванович. – "Что там в газете написано – не посадили его еще?" "Ну, я пойду, посмотрю – может мой хозяин приехал", – Василий Иванович надевает шляпу на голову, пришлёпывает сверху рукой и тихо притворяет за собой дверь.
"Ты, вообще, его хорошо знаешь?" – спрашивает лейтенант Компаниец, кивая головой на дверь.
"Да, парень он хороший, только болтает много".
"Смотри, простая солдатня, а тоже политикой интересуется".
"Да, это они только нам – "Так точно!" А послушай ты, что они между собой говорят".
"Я этого до войны как-то не замечал. Что на них – обстановка здесь действует, что ли".
"Что ни говори. После войны каждый солдат увереннее себя чувствовать стал. Ведь действительно – герои и победители. Разве ты этого сам не чувствуешь?" "Да, это так", – соглашается лейтенант.
"Скоро уж мой герр Майер придёт", – говорит капитан Багдасарьян, глядя на часы – "Уверяет меня, что он коммунист. Врёт, наверное. Кто ещё до капитуляции коммунистом был – тому можно верить. А все эти теперешние…" капитан пренебрежительно кривит губы.
Лейтенант рассматривает газету. – "Здорово Кирсанов Америку кроет", – говорит он. – "Удивляюсь я ихнему терпению. Мы их ругаем почём зря, а они не знают что ответить".
"Критика союзников запрещена Контрольным Советом", – замечает капитан.
"Ты в Западной Германии был?" – перебивает Компаниец.
"Нет. А что?"
"Я руководил погрузкой демонтированного оборудования в Бремене", – говорит лейтенант. – "Вот где я действительно удивился. На заборах повсюду висят коммунистические газеты и орут во все горло: "Долой Америку!" А американцы ходят – хоть бы что. Повесили бы где-нибудь в нашей зоне "Долой СССР!".
"Ну, а как там – много эти газеты читают?" "Да я, наверное, один только и читал. Из любопытства. Там коммунисты всегда ухитряются клеить свои газеты около трамвайной остановки. Психологический расчёт – пока человек трамвая ждет, возьмёт да и прочтет со скуки".
"Может быть, это просто американский трюк. Неужели они разрешают писать против себя?" "Если по сути дела разобраться, то это и не так опасно. Эти газеты нам больше вредят, чем пользы приносят".
"Как так?"
"Если на Западе умный человек коммунистическую газету прочтет, то только плюнет. Сразу видно, чьими деньгами плачено. Холодно – капиталисты виноваты, если жарко – тоже они. Зато всё, что в СССР – зер гут".
"А всё-таки печать большое дело. Вот смотри – я тебе беру две газеты", – капитан хлопает рукой по куче газет на столе. – "Рундшау" и какой-то "Курьер". Ведь мы-то уж знаем, как всё это делается и что оно на самом деле. Да?
А вот почитаешь "Курьер" – и пусто, движения нет. Там забастовки, здесь кого-то убили, где-то какая-то актриса. Честное слово, почитаешь – и такое впечатление, что это действительно гнилой мир. Жизнь есть, а призыву нету".
"Это тебе с непривычки так кажется", – замечает Компаниец, – "Помнишь в 33-м году? По улицам трупы валяются, а в газетах – сплошная благодать. А у них все наоборот – живут в своё удовольствие, а в газетах панику поднимают".
"Да, может это и так", – нерешительно соглашается капитан. – "Но всё-таки… Возьми "Рундшау". Здесь один сплошной призыв. Жизни у немцев сейчас, собственно, и нет. В такой момент они и могут пойти на призыв. Голодному человеку кто больше пообещает – туда он и пойдет".
"А что ты хочешь", – звучит голос лейтенанта, – "Это хитрая политика – сначала раздеть человека до гола, а потом манить его пряником. Сытый на эту удочку не пойдет".
"Великое дело призыв", – мечтает капитан. – "У нас этого уже не чувствуется… По второму кругу идём".
Раздаётся стук в дверь. На пороге показывается нескладная фигура в зелёном балахоне и со шляпой в руке."Gut morgen, Herr Kapitan", – произносит фигура медовым голосом и подобострастно кланяется направо и налево.
"Ein Moment!" – бесцеремонно машет рукой капитан, как будто делая гипнотические пассы. Фигура пятится задом и снова исчезает за дверью.
Капитан торопливо собирает разбросанные по столу газеты и прячет их в ящик, затем он вытаскивает несколько папок с делами.
"Уверяет, сволочь, что он коммунист. Надо на всякий случай газеты убрать", – бормочет он вполголоса и затем кричит: "Herr Meier! Herein!" Так выглядит Главный Штаб Советской Военной Администрации снаружи – и изнутри, если заглянуть в души людей.
Глава 9. Майор Государственной Безопасности
1.
Однажды на моём письменном столе зазвонил телефон. Я снял трубку – мало ли всяких телефонных звонков бывает за день.
"Штаб Советской Военной Администрации?" – слышу я незнакомый голос в трубке.
"Да".
"Майор Климов?"
"Я самый".
"Здравствуйте, Климов", – после минутной паузы. – "Говорит Главное Управление МВД в Потсдаме".
"Да. Кого Вам нужно?"
"Вас" – звучит короткий ответ.
"По какому вопросу?"
"Тут Вами интересуется один майор Госбезопасности".
"Да. По какому вопросу?"
"По сугубо личному вопросу", – доносится слегка иронический ответ. И подчеркнуто вежливо: "Когда Вас можно видеть?" "В любое время".
"Мы хотели бы видеть Вас в неслужебное время. Будьте сегодня дома после окончания работы. Ваш адрес? Да, впрочем, у нас есть Ваши координаты. Пока – всего хорошего!" "До свиданья".
Откровенно говоря, я принял это за глупую шутку кого-либо из моих знакомых. Надо же разыгрывать такую идиотскую комедию, да ещё по телефону. Не нашёл другого пути застать меня дома.
Вечером я лежал на диване и читал газету, совершенно забыв об обещанном визите. Когда раздался звонок, я даже не вспомнил об этом. Держа газету в руке, я открыл дверь.
В коридоре передо мной молча стояла фигура офицера. Падающий сверху свет лампы ясно освещал ярко-синюю фуражку с малиновым околышем и погоны с синими кантами. Форма МВД. Работники МВД в Германии, как правило, носят общевойсковую форму или ходят в гражданском платье. В первый раз после окончания войны я встречаюсь с малиновым околышем и… у себя в квартире.
У меня неприятно опустилось сердце. Я только подумал: "Он один. Значит ещё не так плохо. Один на один аресты не производят".
"Разрешите?" – мой посетитель уверенно входит в переднюю.
Я даже не гляжу на его лицо, ошеломлённый неожиданным визитом и соображая, что это может означать. Не ожидая моего приглашения, офицер снимает шинель и фуражку, потом повернувшись ко мне, произносит: "Э, дружище, если бы я тебя встретил на улице, то тоже не узнал бы. Ну, принимай гостей!" Я ошеломлённо смотрю в лицо майору Государственной Безопасности. Он явно доволен произведенным эффектом. Передо мной стоит мой школьный одноклассник и приятель студенческих лет Андрей Ковтун, которого я уже давно вычеркнул из списка живых.
2.
В жаркий июльский день 1941 года мы стояли с Андреем Ковтун на улице. Мимо нас маршировали колонны солдат. Вчера ещё они были мирными людьми.
Сегодня их строем отвели в баню, остригли наголо, переодели в солдатское обмундирование, и теперь нестройная молчаливая колонна двигалась навстречу неизвестности. Солдаты не пели песен, на их лицах нельзя было прочесть ничего, кроме покорности судьбе.
Одеты они были в старое выцветшее до бела обмундирование, сохранившееся от прежних призывных возрастов.
"Как ты думаешь – чем всё это кончится?" – спросил меня Андрей.
"Поживём – увидим" – ответил я просто, чтобы сказать что-нибудь.
"А я думаю, что немцы здесь скоро будут" – произнес он загадочным тоном и испытующе посмотрел на меня.
Андрей был забавный парень – и внешне и внутренне. Неладно скроен, но крепко сшит. Большого роста, со слегка кривыми ногами, с чересчур длинными руками. На непропорционально длинной шее сидела приплюснутая с боков голова.
Он страшно гордился своими густыми и жёсткими, как щётка, волосами и даже отпустил себе чуб, напоминавший казаков николаевских времен.
Во всей его внешности было что-то ассиметричное и одновременно диковатое: слишком чёрные глаза, слишком смуглый цвет лица, слишком много веснушек для взрослого человека.
Иногда я говорил ему в шутку: "Андрей, если учёные когда-нибудь позже откопают твой скелет – то обрадуются. Подумают пещерного человека нашли". В то же время от него дышало девственной энергией, чернозёмом и простором степей.
Самой выдающейся особенностью характера Андрея было неукротимое честолюбие.
Когда мы были ещё школьниками в одном и том же классе, мы часто ходили вдвоём на озера, расположенные в двадцати километрах от города. Андрей тащил с собой удочки и сети, я брал старое охотничье ружье.
По пути он всегда устраивал соревнование – кто может быстрее ходить. Он определял условия состязания до мелочей, затем махал изо всех сил своими нескладными ногами и поминутно поглядывал на меня – не выдохся ли я ещё и не попрошу ли я у него пардона.
После нескольких часов гонки он, запыхавшись как загнанная лошадь, снисходительно говорил мне: "Да, ты тоже немножко можешь ходить. Давай передохнем, а то я боюсь, что с тобой удар сделается".
Растянувшись в придорожной траве, он, с трудом переводя дыхание, пыхтел: "Конечно, твой самопал легче, чем мои удочки… А то бы я тебя перегнал… Давай теперь поменяемся…" Будучи уже студентом, Андрей нашёл новое поле деятельности для своего честолюбия. Теперь он с упоением изучал историю великих людей. Он просто рылся по каталогам библиотек и выискивал книги, начинающиеся словом "Великие…", вплоть до трёхтомного труда "Великие куртизанки мира".
Придя ко мне, он усаживался верхом на стул, некоторое время молча барабанил пальцами по столу, затем, вытянув вперед свою плоскую как у ящерицы физиономию, тоном инквизитора спрашивал: "О Клеопатре ты, возможно, кое-что знаешь. А скажи-ка мне, кто была Мессалина? Э!" Если я не мог ответить на его вопрос, то он был чрезвычайно горд.
Я обычно не шёл на его ловушки, а применял тактику контрвопросов. Если он спрашивал меня, каким камнем пользовался Нерон вместо очков, то я с презрительным видом говорил: "Это чепуха. Скажи мне лучше – какая разница между когортой и фалангой? Вот вопрос для мужчин".
Андрей смущённо ерзал по стулу, чувствуя, что ему ещё далеко до Нерона. Он мог безошибочно показать на карте место, где находился Карфаген, исчезнувший с лица земли две тысячи лет тому назад, но когда я спрашивал его, где Мурманск, то он попадал в затруднительное положение.
Нужно принять во внимание, что у нас в школе изучение истории начиналось с Парижской коммуны. То, что творилось на свете до этого, по мнению советских педагогов, вполне можно отнести к теории Дарвина – происходила эволюция от обезьяны к человеку, а собственно человек появился только со времени первого коммунистического восстания Парижской коммуны.
Это считалось достаточным для просвещения советской молодёжи в области истории. По закону действия и противодействия мы питали органическое отвращение к "шарманке", так мы называли уроки истории, – и во время уроков истории предпочитали игру в футбол.
Поэтому знание древней и средней истории было явлением исключительным в нашей среде. Для этого нужно было изучать эти вещи самостоятельно по книгам, достать которые стоило большого труда. Я читал старые учебники по древней истории уже, будучи студентом университета, в порядке отдыха от скучных дифференциалов и интегралов.
Не знаю, что заставило Андрея заинтересоваться прахом Александра Македонского, наверное, тоже честолюбие. Он полагал, что только он один мог додуматься до столь оригинальной вещи, и чрезвычайно удивлялся, когда я отвечал на его каверзные вопросы.
Второй необычайной чертой характера Андрея была животная ненависть к советской власти – он ненавидел её как собака кошку.
Мне это часто было непонятно и просто неприятно. Я был более либерален. Отец Андрея был сапожником-кустарем, по советской классификации он принадлежал к разряду ликвидируемого класса собственников, хотя вся его собственность заключалась в мозолистых руках да согнутой спине.
Андрей, наверное, с колыбели слышал немало горьких проклятий по адресу Сталина и всей "коммунистической шатии". Я не находил себе другого объяснения, когда ещё в школе он оттаскивал меня в угол и шептал мне на ухо антисоветские частушки, которые обычно пишут в уборных.
Потом он испытывающе смотрел на меня своими чёрными глазами и спрашивал: "Ну, как? Здорово – не правда ли?" Я обычно не пускался на дискуссии и ограничивался молчанием. Нам было тогда по шестнадцать лет, но я не забывал, что в соседней школе недавно арестовали трех школьников по обвинению в антисоветской деятельности.
Когда мы уже были студентами, Андрей часто заходил ко мне. Мы не были закадычными приятелями. Я думаю, у него вообще не было близких друзей. Его дружба выражалась, главным образом, в одностороннем соперничестве по всем вопросам. Он постоянно хотел перещеголять меня в экзаменах, в общих гуманитарных знаниях, даже в области успеха среди девушек.
Я же только посмеивался над его чудаковатыми манерами, спускал его с облаков на землю и доказывал необходимость совершенствоваться. Для меня он был не столько товарищем, как любопытным типом. Он едва ли мог быть хорошим другом, в его душе было что-то неприятное.
Хотя он никогда не сделал мне никакой гадости, но я подсознательно сохранял в наших отношениях некоторую дистанцию. Он же слегка снисходительно удостаивал меня своей дружбой-соперничеством, говоря, что я хоть немного разбираюсь в "высоких материях".
Андрей считал себя непревзойденным и неотразимым. В нашей компании это служило источником весёлых шуток по его адресу. Достоинством Андрея было, что он, несмотря на честолюбие, никогда не обижался. Если и обижался, то никогда не подавал вида. Просто исчезал на некоторое время, а затем, переварив обиду, снова появлялся в моей комнате, как ни в чём не бывало.
Однажды в начале учебного года, когда мы были уже на третьем курсе Индустриального института, Андрей пришёл ко мне и по привычке оседлал стул. Я, согнувшись над столом, чертил курсовой проект, и не обращал на него никакого внимания – он был у меня слишком частым гостем.
На этот раз у Андрея была особенно важная новость. Он напустил на себя чрезвычайно таинственный вид и вертелся как уж. В то же время он старательно молчал, пытаясь разжечь этим моё любопытство. Я чувствовал, что он почти лопается от потребности поразить меня своей тайной, но не подавал вида.
"Ты ничего не знаешь?" – наконец не выдержал он.
Я продолжал чертить.
"Ну, конечно, ты ничего не знаешь", – Андрей понизил голос до шепота. – "В этом году на первом курсе исключительно интересные девушки. Я специально интересовался проблемой нового набора".
"Я был вчера в общежитии Химфака (химический факультет). Ах, какие девочки. А одну я там нашел – настоящая принцесса, в полном смысле слова принцесса. Я даже её имя узнал – Галина! Я разработал детальный план и пришел теперь посоветоваться с тобой. Да, брось ты свои чёртовы чертежи. Слушай сюда!" Андрей говорил так, как будто сердце принцессы уже лежало в его кармане.
"Я чертовски умно придумал. Посмотрел, в какой комнате Галина живёт – это раз. Посмотрел, кто с ней ещё в комнате живёт, их там четверо, – это два. Выбрал самую уродливую изо всех и очаровывал её целый вечер, как Мефистофель.
Теперь эта жаба воображает, что я в неё по уши влюблён, даже пригласила меня к себе в комнату. Понимаешь? А в комнате-то Галина. А-ах! Видишь, как дела делаются". Андрей подскочил на стуле и издал какой-то нечленораздельный звук в восторге от своего собственного острого ума.
Потом он снова зашептал: "Дело наполовину сделано. Мне только неудобно ходить туда одному. Нужен компаньон. Пойдём со мной!" "Ты все равно конкурент не опасный" – добавил он с чувством собственного превосходства.
Слова Андрея меня удивили – он считался среди студентов самым отъявленным женоненавистником. Благодаря своей угловатой внешности он не пользовался успехом у студенток. За неимением других доказательств он с апломбом говорил: "Женщины всё равно ни черта не понимают. Им нужна внешняя оболочка, а не душа".
Затем, видимо, чтобы утешить себя, он бормотал: "К тому же все великие люди до самой смерти были холостяками".
Итак, что-то случилось, если Андрей заговорил о женских прелестях. До сего времени его интересовали женщины не моложе Екатерины Великой.