Из рассказов Анны Петровны я знал, что родители генерала простые крестьяне и что до сегодняшнего дня, несмотря на все уговоры сына, они не желают переселяться в Москву, а предпочитают оставаться на родной земле и заниматься своим крестьянским трудом.
Выслушав приглашение Анны Петровны, я с удовольствием согласился. Женя слегка наморщила нос и не сказала ни слова. По её сдержанному тону я уже и раньше заметил, что она не любит навещать своих деревенских родственников и ездит туда только по желанию отца. Выросшая в новой среде в Москве, она в глубине души чуждалась своего крестьянского происхождения.
Ранним утром следующего дня Николай Сергеевич, Анна Петровна, Женя и я сели в лимузин генерала и выехали из Москвы в направлении на Ярославль. Над землей поднимался утренний туман. По дороге в грязных засаленных костюмах неторопливо плелись на работу рабочие многочисленных заводов, раскиданных в пригородах Москвы.
Шли они, не разговаривая друг с другом и не глядя по сторонам. На их лицах и одежде лежала серая печать безразличия. Не видно было ни велосипедов, ни мотоциклов, как это обычно на дорогах Германии.
Через некоторое время пригороды столицы, с их трубами заводов, беспорядочно разбросанными домами новостроек, вперемежку с ветхими деревянными избушками и клочками огородов, остались позади.
По сторонам шоссе зашумел листьями пышный девственный лес. Подмосковные леса это не аккуратные лесонасаждения Германии, где даже присутствие диких кабанов и коз не может сгладить следов руки человека. Здесь царит дикая природа – стихия, где человек чувствует себя в гостях.
К полудню, после блужданий по лесным дорогам, мы приближаемся к месту назначения. Тяжело покачиваясь на ухабах, лимузин ползком преодолевает последние препятствия и выезжает на улицу деревни. Мёртвая тишина и безлюдье. Не видно домашних животных и кур, не видно и не слышно даже собак. Деревня кажется покинутой своими жителями.
Наш автомобиль останавливается у одной из изб на окраине деревни. Генерал, кряхтя вылезает из машины и разминает ноги после долгого сидения. Анна Петровна возится в машине, собирая свои вещи. Женя и я ждём, пока они пойдут вперед. В избе ни движения, ни признака жизни. Никто не появляется встречать нас.
Наконец, генерал поднимается по ступенькам крыльца и открывает незапертую дверь. Мы проходим тёмную переднюю, где пахнет навозом. Генерал без стука открывает дверь в жилое помещение. На полу посреди комнаты сидит босоногая простоволосая девочка лет восьми.
Она качает свисающую с потолка люльку с грудным ребёнком и в пол-голоса припевает. Увидев нас, девочка замолкает. Не поднимаясь с пола, она полу-удивленно, полу-испуганно смотрит на новоприбывших.
"Здравствуй, красавица!" – обращается к ней генерал. – "Ты что – язык проглотила?" Девочка молчит и от смущения засовывает палец в рот.
"А где остальные?" – спрашивает генерал. Он стоит посреди комнаты, широко расставив ноги и засунув руки в карманы галифе с двойными красными лампасами.
"На работе", – односложно отвечает ребёнок.
За нашей спиной раздаётся шум. На огромной русской печи, занимающей почти половину комнаты, шевелятся чьи-то ноги в дырявых валенках. Некоторое время с печи доносится приглушённое кряхтение и оханье, затем из-за ситцевой занавески высовывается всклокоченная седая голова.
"А-а-а… Это ты, Миколай!" – звучит слегка хрипловатый старческий голос. – "Опять приехал?!" Это отец генерала. Лицо старика равнодушно и не обнаруживает ни малейшей радости при виде своего сына.
"А кому же быть, как не мне," – с наигранной весёлостью шутит генерал. – "Я тебе, Сергей Васильевич, чего-то привез. Чтобы кости не болели. От бутылки водки, наверное, не откажешься?!" Он треплет спустившегося с печи старика по плечу.
"Ты бы лучше хлеба привез, чем водки", – бурчит тот.
"А ну, Маруся, давай бегом к председателю колхоза", – командует генерал, обращаясь к девочке. – "Скажи, чтобы отпустил всех наших с работы. Скажи, что генерал приехал".
"Генерал, генерал…" – ворчит старик в бороду и затем любовно кладёт руку на голову Жене. – "А ты все цветёшь, стрекоза? Не забыла ещё старого деда в этой своей Москве?!" Я вытаскиваю из машины пакеты и свёртки с подарками, которые привез с собой генерал. Один за другим появляются с работы остальные жители избы – многочисленная родня генерала и их уже взрослые дети. Все они держатся очень неловко и не обнаруживают радости при виде гостей, они смущены непредвиденной помехой и связанной с этим суетней.
Последним приходит опирающийся на палку инвалид, – кладовщик в колхозе и двоюродный брат генерала.
По принятому в деревне обычаю в доме командует старший. Старик, лежавший при нашем приходе на печи, отец генерала Сергей Васильевич, махает рукой в сторону одной из женщин.
"Накрывай на стол что ли, Серафима," – говорит он, – "Давайте обедать коли уже гости приехали".
"Ты, Миколай, картошку давно не кушал?" – продолжает он, обращаясь к своему сыну генералу. – "Так вот, теперь попробуешь! Хлеба у нас в доме нет. Заместо хлеба картошку кушаем".
"А где же ваш хлеб?" – спрашивает генерал. – "Разве ещё не получили из колхоза?" "Получили, получили…" – ворчит дед Сергей Васильевич. – "Всё до последнего зёрнышка колхоз сдал государству и ещё в долгу остался. Плана поставки не выполнили. Пока картошкой обходимся, а зимой так вообще неизвестно чем жить будем".
"Ну, это не беда", – успокаивает генерал и кивает головой на лежащие в углу пакеты. – "Мы с собой хлеб привезли".
"Ах ты, Миколай, Миколай…" – дед Сергей Васильевич стучит по столу ложкой, подгоняя Серефиму, возящуюся с горшками у печи. – "Кабы, ты не мой сын был, я бы тебе на дверь указал. Ты шо, – для насмешки в деревню со своим хлебом приехал? У нас здесь такой обычай – хозяева гостей угощают. Будешь кушать то, что и мы едим. И никаких мне тут разговоров. Прошу не побрезговать нашим обедом!" Дед Сергей Васильевич жестом приглашает всех к столу, где в огромном чугуне дымится борщ. Серафима ставит рядом алюминиевую кастрюлю с варёной картошкой в мундире. Затем она расставляет по столу глиняные миски и деревянные ложки.
Генерал первый с шумливой весёлостью занимает место за столом. Анна Петровна, смущённо улыбаясь, следует его примеру и осторожно опускается на лавку, предварительно подвернув свое шелковое платье. Женя возится в углу комнаты, делая вид, что всё происходящее её не касается.
Генерал разговорчивее всех и усиленно старается показать, что он чувствует себя очень уютно в доме, где он когда-то родился.
Он с шутками чистит вареную картошку, заменяющую за обедом хлеб, с готовностью подставляет свою глиняную миску, куда Серафима наливает пёстрое варево, называющееся борщом и где нет и признаков мяса или жиров. Некоторое время за столом царит молчание и слышен лишь стук ложек.
"Что это за обед без водки", – наконец не выдерживает генерал, встает из-за стола и идёт к своим пакетам. – "Вот сейчас пропустим по маленькой – и сразу веселее будет".
Все присутствующие мужчины охотно следуют приглашению генерала и вскоре бутылка водки оказывается пустой. За ней на столе появляется другая.
Крестьянский обед, состоящий из одного борща с картошкой вместо хлеба, быстро подходит к концу. Генерал снова прибегает к помощи своих пакетов и стол загромождается пестрыми банками консервов с надписями на всех языках Европы.
Дед Сергей Васильевич угрюмо смотрит на эту картину, хочет сначала запротестовать, но потом сдерживается и, глядя на диковинные банки, ограничивается коротким замечанием: "Награбили…" Он качает головой из стороны в сторону и ворчит про себя: "А те-те… Дожили… В России хлеба нет… Как хотите, а я эту ворованную дрянь в рот не возьму".
Обильное количество водки делает свое дело. У всех развязываются языки. Над столом поднимается нескладный шум и говор.
"Ну, как, Миколай. Говорят снова войной пахнет?" – спрашивает дед Сергей Васильевич, немного оживившийся после нескольких стопок водки.
"До войны то пока далеко, но ко всем неожиданностям нужно быть готовым", – отвечает генерал. Он расстегнул китель и откинулся назад, облокотившись на подоконник. "Войну мы выиграли, теперь надо мир выиграть", – добавляет он с самосознанием.
"Это какой-такой мир?" – хитро щурится дед Сергей Василич. – "Опять что ли это… пролетарии всех стран соединяйтесь?" "Да, конечно, пролетариев других стран тоже забывать нельзя", – говорит генерал лениво, сам чувствуя неуместность своих слов в окружающей обстановке. "Пролетарская солидарность!" – добавляет он, избегая смотреть по сторонам.
"Так, так… То шо мы пролетари, это я своим брюхом круглый день разумею", – усмехается старик. – "А насчёт этой самой солидарности как? Штоб другие, значится, вместе с нами голодали. Так что ли?" "Давай лучше выпьем, Сергей Василич", – генерал видит, что ему бесполезно спорить с упрямым отцом и наполняет стакан водкой.
"Ты вот мне одно скажи, Миколай", – переходит в наступление дед Сергей Василич. – "То шо мы эту войну и кровь проливали и голодали – за это я молчу. Слава Богу, что оно так кончилось! Но ты вот одно скажи – хотели солдаты сначала воевать или нет? Ты, как генерал, это знать должен".
Генерал молча смотрит в стол.
"Молчишь!?" – торжествует дед Сергей Василич. – "Не хотели солдаты воевать! Сам знаешь почему. Потому им эти песни давно поперек горла стали. Песнями сыт не будешь".
"Ну, а войну-то мы всё-таки победили", – защищается генерал.
"Ты, Миколай, хоть мне, твоему отцу, в глаза не ври", – горячится старик. – "Ты шо, забыл, что там во время войны обещано было? Почему церкви открыли? Почему русские погоны дали? Почему ты на грудь царские ленты вывесил?
За спину русского народа спрятались! Земля и воля нам была обещана! За то и воевали! Где всё это?" Дед в ожесточении стучит костлявым кулаком по столу, так что дребезжат стаканы. Из всклокоченной бороды сыпятся запутавшиеся там крошки хлеба.
"Где всё это?" – ещё раз кричит он и яростно тыкает сухим старческим пальцем в разбросанную по столу картофельную шелуху.
"Не всё сразу", – слабо возражает генерал.
"Что это – не всё сразу?" – как пороховая бочка взрывается дед Сергей Василич. – "Что? Ещё хуже будет?" "Да, нет. Всё сразу не поправишь, что разрушено", – отступает генерал.
"А, это дело другое. А то ты мне опять со старой молитвой. Солидарность! Пролетари! Мы эту песню наизусть знаем! Спереди назад и сзади наперед".
Генерал молчит и апатично жует хлебную корку. Дед Сергей Василич не может успокоиться. Он собственноручно наливает дрожащими руками стакан водки и опрокидывает его в горло. Утерев рот ладонью, он оглядывается кругом, ища, кто осмелится противоречить.
Остальные члены семьи безучастно смотрят в свои пустые тарелки. Только лишь инвалид, сидящий в углу стола, нервно играет пальцами и беззвучно шевелит губами. Он хочет что-то сказать, но не решается выступить против генерала.
"Ты мне, Миколай, сказки не рассказывай", – решительно заявляет дед Сергей Васильевич и вызывающе смотрит через стол. – "Я твоё занятие насквозь вижу. Думаешь, я не знаю, как ты двадцать лет по белу свету с факелом носишься? Думаешь, я не знаю, откуда у тебя все эти блямбы?" Дрожащий старческий палец устремлен на иностранные ордена на груди сына.
"Когда ты в этой люльке лежал", – старик кивает головой через плечо на свешивающуюся с потолка колыбель. – "В этом доме тогда не то, что хлеба – всего полная чаша была.
Теперь ты в генералы вылез, а в той люльке ребёнок с голоду кричит. Где совесть твоя? Ты что – совесть свою на эти блямбы променял?" Старик снова сверкает злобным взглядом на ордена на груди сына.
"Дедушка Сергей, где у тебя лукошко?" – спрашивает Женя, до того молча сидевшая рядом с отцом. Она поднимается из-за стола и идёт в переднюю, где висят на стенке берестяные плетёнки.
"Что, стрекоза, надоело тебе?" – смотрит ей вслед старик. – "Пойди, сходи лучше по грибы. На ужин грибы с картошкой сделаем".
Женя стоит в дверях с лукошком через руку и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Когда я выхожу из комнаты, вслед мне доносятся слова деда Сергея Василича:
"Так-то вот, Миколай! Чтобы я в моём доме больше о пролетариях не слыхал! Это для меня как ругательство. Мы и есть самые, что ни на есть последние пролетарии. Если уж кого освобождать – так это нас. Понял! Так себе на лбу и запиши".
Генерал не отвечает ни слова. В родном деревенском доме господствует древний закон – закон старшинства, где права старческая седина и мудрость поколений.
Мы с Женей выходим за околицу деревни. Неподалёку начинается лес. Небо от края и до края подернуто серой пеленой. По-осеннему прозрачен воздух. Он наполнен запахом прелой листвы и сырости. Женя накинула на голову платок, повязала его узлом под подбородком. Свои туфли на высоких каблуках она сняла и бросила в лукошко.
Женя молча идёт впереди, осторожно ступая в траве босыми ногами. Я следую за ней, лаская глазами гибкую фигурку девушки. Мы всё дальше углубляемся в лес и, наконец, выходим на широкую поляну.
Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят жёлтыми листьями стройные берёзки. Присели к земле молодые ёлочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.
"Зачем только отец сюда ездит", – нарушает молчание Женя. Она бесцельно идёт вперед, опустив голову и глядя себе под ноги. "Дедушка Сергей ему каждый раз такой театр устраивает, а отцу это как будто нравится", – добавляет она.
"Может быть, отцу приятно лишний раз увидеть разницу, кем он был и кем стал", – говорю я. Несмотря на то, что я стараюсь говорить безразличным тоном, в моём голосе проскальзывает что-то новое.
"Меня уже давно тяготит эта комедия", – продолжает Женя, не оборачиваясь и медленно шагая вперед. – "И ещё больше неприятно, что ты теперь тоже увидел это".
"Женя!" – окликаю я тихо.
Девушка оборачивается так быстро и с такой готовностью, словно она уже давно ожидала этого оклика. Карие глаза устремлены на меня в ожидании.
"Женя, о какой комедии ты говоришь?" – спрашиваю я и чувствую, как внутри у меня поднимается скользкое и неприятное подозрение. Девушка смотрит растерянно, поражённая звуком моего голоса.
Я беру её осторожно за руки и прислоняю спиной к огромному мшистому пню, поднимающемуся вровень с её головой. Она покорно повинуется.
"Разве ты сам не замечаешь этого?" – пробует она уйти от вопроса.
"Дело не в самой комедии?" – я смотрю Жене в глаза и вижу, что она ожидает и одновременно боится моих слов. – "Кого ты считаешь здесь комедиантом?" "Я… я не знаю, Гриша…" "Женя, кого ты считаешь здесь комедиантом?" – сурово повторяю я.
"Мне жалко дедушку Сергея", – шепчет Женя, опустив глаза. По выражению её лица видно, что этот разговор для неё мучителен. "Но все это так несуразно…" – как будто извиняясь добавляет она.
"Так, по-твоему, дедушка Сергей комедиант?" – настаиваю я.
"Нет, он прав. Но…" – в глазах у Жени стоят слёзы.
Чувство облегчения смешивается в моей груди с тёплой волной нежности. Я медленно беру голову Жени между рук и молча целую её в губы. Я не хочу дальше мучить девушку, заставляя её отрекаться от родного отца. Остальное понятно и без слов.
"Знаешь что, Женя", – говорю я, лаская выбивающиеся из под косынки пряди волос. – "Я тебе сейчас очень благодарен".
"Почему?!" – шепчет она удивленно.
"Я боялся за тебя. Я очень боялся, что ты скажешь иначе…" Трепещут листья берёз от невидимого дыхания ветра. На ветке засохшего куста качается маленькая лесная птичка и смотрит на нас чёрной бусинкой глаза.
"Мне было обидно за старика", – говорю я в раздумье. – "До войны каждый жил в своем гнезде и каждый строил своё благополучие, как умел. Во время войны все изменилось – была опасность всем и все были равны перед смертью.
Среди крови и зла я видел слишком много добра от незнакомых мне людей, простых людей, таких как дед Сергей. Война нас кровью побратала. Сейчас я за этих людей душой болею".
По небу ползёт серая пелена. От земли тянет запахом сырости. Птичка вспархивает и улетает. Осиротело качается сухая ветка, где сидела птичка.
"Мы с тобой наверху", – тихо говорю я. – "Этого нельзя забывать, но этого нельзя и переоценивать. Наше пребывание наверху только тогда имеет смысл, когда мы не забываем этого. Мне кажется, что твой отец забыл об этом. Этого я боялся и в тебе…" Шорохи осеннего леса стелятся по лесной поляне. Я смотрю на босые ноги Жени, на её крестьянский платочек, на лукошко, стоящее рядом на земле. Девушка держит в руках сорванную по дороге кисть рябины.
"Я был бы бесконечно счастлив, если бы ты была только внучкой твоего деда и жила в этой избе", – говорю я.
Женя плотнее прижимается ко мне, как будто ей холодно. По мшистому пню, устало перебирая лапками, ползет муравей.
"…Тогда бы я знал, что ты моя", – шепчу я на ухо Жене.
"Знаешь, я сейчас с тоской вспоминаю наши первые дни. Когда ты была для меня просто Женей – очаровательной девушкой и подругой солдата. Помнишь, как я стучал в твои двери? В измятой шинели, с фронтовой дороги… Я каждый раз гордился тобой, маленькой солдатской женой…" Муравей ползает по круглому срезу пня, не находя выхода. Он доползает до края, удивлённо смотрит вниз, в открывающуюся перед ним бездну.
"Гриша, скажи мне теперь всё откровенно", – девушка, прислонившаяся спиной к мшистому пню, мало чем напоминает былую задорную и беззаботную Женю. Она говорит тихо и серьёзно. В её голосе нет ни обвинения, ни просьбы.
"Ты вернулся из Берлина, совсем другой. Тебя как будто подменили изнутри. И все время ты отмалчиваешься. Я чувствую – тебя угнетает что-то. Что это?" "Мне печально, Женя, что наша дружба так и останется только дружбой…" "Что тебе мешает?"
"Когда я впервые познакомился с твоим отцом, я гордился им. Тогда он был для меня первым солдатом…" "А теперь…?" – Женя смотрит мне в глаза странным взглядом.
Я не отвечаю прямо на вопрос. Я ещё сам не могу понять этого, я это только чувствую. "Оставить твою среду и быть только моей – этого я не могу требовать от тебя", – тихо говорю я. – "Мне же включиться в твою среду – это означает гибель для нас всех".
"Так значит на пути мой отец?!" – со странным спокойствием произносит девушка. Слова звучат, как ответ собственным мыслям.
Я молчу и тихо глажу хрупкие плечи. Трепещут листья берёз. Безмолвно нависло пасмурное небо. Бесцельно ползет муравей по пню.
"Не бойся, Гриша. Я сама догадывалась об этом", – в голосе Жени слышится усталость. – "Только я тебе одно хочу сказать – между нами стоит не отец. Между нами встало то же, что уже давно стоит между мной и отцом. Я только женщина и дочь. Я чувствую это по-другому". Она молчит некоторое время, потом тихо добавляет: "Я когда-то уже говорила тебе, что я – сирота…" Девушка в крестьянском платочке подносит ветку рябины к лицу и ласкается щекой о холодные грозди. Воздух пронизывает свежесть приближающейся осени. Мы молча стоим среди лесной поляны, забыв, зачем мы сюда пришли.
"Так ты уже твёрдо решил это?" – спрашивает, наконец, Женя.
Я только беспомощно пожимаю плечами и смотрю на муравья.