"Энкэвэдэшники", облегченно вздохнув, принялись за рапорты. Им было чем гордиться - "тридцатьчетверка" Ивана Иваныча, укрытая от вездесущих вражеских глаз, в срок отправилась в Белоруссию; как раз незадолго до готовящегося грандиозного наступления Призрак обнаружили именно там. [19] Новой партии будущего металлолома дали самый зеленый свет; "теплушки" и платформы перекликались колесами днем и ночью. Счастливый Иван Иваныч по обыкновению ничего не замечал - а жаль; третья весна войны самым естественным образом завершалась. Вызывая радость доставляемых к смерти танкистов, повсюду теперь вдоль полотна блестела и пахла зелень. Истомившиеся от полугодового безделья грозовые дожди заливали состав. Но даже во время гроз Иван Иваныч не покидал свое детище, предпочитая забираться все под тот же брезент и прижиматься спиной к танковым тракам. Он оказался командиром на редкость удачным, совершенно позабыв о наводчике и заряжающем. Впрочем, и тот и другой держали язык за зубами, предпочитая отмалчиваться на вопросы особо любопытных соседей по нарам. Обоих в то время переполняла тревожная скука. Единственным развлечением были разминки во время крошечных остановок и беготня наперегонки за кипятком в испещренные осколочными отметинами здания вокзалов. Между тем, развязка всех судеб неумолимо приближалась; чем меньше оказывалось по обеим сторонам дороги не тронутых снарядами лесов и деревень, тем более мрачнел гвардеец. Изрешеченные словно дуршлаги, танки, которые вросли в землю посреди полей и перелесков и, судя по всему, даже на переплавку не годились, равно как и едва присыпанные братские могилы, то и дело, мелькающие возле железнодорожной насыпи, от которых шел столь знакомый дух, настроения не поднимали. Бердыев, давно в одиночку приговоривший ворованный спирт, впал в тоску совсем по иному поводу. Часто оставляя товарища, башнер рыскал по вагонам. Однако, по мере приближения к концу, каждая капля спиртного в солдатских флягах превращалась в золото.
Иван Иваныч, в гимнастерке с кое-как прицепленными лейтенантскими погонами, обвешенный медалями и орденами, по прежнему имел вид помешанного. Вызывая недоумение не только у собственных подчиненных (старшина и сержант с Найденовым не общались, хотя исправно получали за него офицерский паек), но и у всех тех, кто в "теплушках" коротал время до собственной гибели, Череп начисто забыл о кухне. Вытаскивая из карманов червивые сухари, он запивал их скопившей на брезенте дождевой водой. Ночами Ванька таращился на луну, которая изо всех сил неслась за вагонами. Лучшего стража нельзя было и выдумать! Пять дней перестуков, гудков, покачиваний - и экипаж "эксперименталки" донимать перестали. Благодаря солдатскому телефону (не без помощи писарей) разъяснилось; странная троица состоит на особом довольствии и направляется не куда-нибудь, а в особое распоряжение. Ко всему прочему, сопровождающий состав майор - "особист", настойчиво посоветовал начальнику эшелона не проявлять любопытства к платформе № 10, из чего простые смертные сделали окончательный вывод - прохиндея-сержанта, алкоголика-старшину и уж тем более такого, во всех отношениях мудака, как их командир, лучше не трогать.
Все, в лучшем случае, смеялись над Ванькой. А ведь Найденов обладал единственным в мире даром!
Шум "коробок" для танкистов привычен - лязганье траков, скрип башенного поворота, клацанье затвора - особую гамму звучания имеют моторы, в гуле которых ухо опытного механика сразу же ловит признаки машинного нездоровья. Впрочем, танки никогда не жалеют и покидают при первом удобном случае. Лишь Ванька Череп всегда оставался внутри до конца, всем своим существом отзываясь на каждый скрип и на каждое клацанье. Лишь Иван Иваныч угадывал в привычном гудении двигателя никем не слышимый голос. Когда снаряд пробивал борта, "коробки" вопили - он слышал их крики. Сгорая, они, как и люди, вертелись на месте, выбрасывали из под себя гусеницы, выли и проклинали судьбу - он слышал проклятия. Многие из тех машин, которые Ванька в поисках "Белого Тигра" с такой безоглядной храбростью водил в бой, предчувствовали свой конец. "Тридцатьчетверки" улавливали звук именно той болванки, которая через несколько мгновений должна была разнести в куски их жизнь. Но всякий раз, за секунду до взрыва, Иван Иваныч безошибочно распахивал люк - его предупреждали! Вот почему так плакал он, прощаясь с каждой убитой машиной.
И сейчас, не обращая внимания на оторопь часовых, Найденов жил с механизмом. Особенно скорбными были вздохи танка, когда навстречу, направляясь к домнам сталелитейных заводов, попадались "черные эшелоны". Посреди ошметков истерзанного железа находились "коробки", которым удалось более-менее уцелеть. Одним разворотило моторные отделения, другие оставили свои башни под Ржевом и Великими Луками, но все остальное в них еще подходило для ремонта. Увозимые на Восток калеки успевали перекинуться с собратьями. Конечно, речь этих грубых заготовок для убийств и разрушений, не шла ни в какое сравнение с человеческой - дребезжание щитков, все те же скрип, гул ветра внутри - но Иван Иваныч легко переводил подобное. Вибрации - видимо, в них был секрет. Танки обладали чутьем на вибрации - от далекого выстрела, до едва ощутимого сотрясения почвы и воздуха. Возможно, еще до ранения, а, возможно, именно после него, проснулось в Черепе это, присущее только "коробкам", чутье, так что в самой бестолковой схватке, где все глохло от рева и грохота, различал он крики "КВ" и "Черчиллей" - тяжеловесы славились густыми, как сирены, голосами. "Тридцатьчетверки", "шерманы" и уже редкие в войсках "Т-70" обладали тонким и нервным тембром. Возможно, оттого, что их было больше, им было присуще определенное чувство локтя. Когда они шли в атаку, то поддерживали и предупреждали друг друга слышимым опять-таки только Иваном Иванычем дрожанием корпусов. При попадании PzGr 40 крики "Т-34" становились невыносимы. [20] Ванька Череп чувствовал их агонию, не смотря на глухой, словно вата танкошлем. Лицо его перекашивалось, он корчился и вертелся (зрелище не для слабонервных). "Коробка" Найденова отзывалась на гибель товарищей скорбным подвыванием двигателя, который, какое-то мгновение, сам по себе начинал работать на более усиленных оборотах.
Что касается немцев - даже в самой дикой горячке, когда воздух дрожал от воплей своих машин, Иван Иваныч пеленговал вздохи "мардеров" и "артштурмов", [21] которые, подобно гиенам, невидимо крались по обочинам и оврагам; а ведь они были самые бесшумные, самые подлые твари. Уже издалека своим марсианским слухом улавливал Найденов ни с чем не сравнимую поступь "пантер" и "тигров". Череп чувствовал мастодонтов, он, как зверь, осязал их дыхание в тот момент, когда, забравшись в глухие засады, они еще только принимались ворочаться в охотничьих лежбищах. И когда в "восемь-восемь" заряжающим досылался первый снаряд, Найденов, подобно самому изощренному волку, ощущал издаваемое затвором беспощадное "кли-и-инь".
Кроме того, Иван Иваныч истово верил в закрывающего собой половину неба особого Господа, возле престола Которого плотными рядами располагались, погибшие в сражениях от Буга до Волги, танки. День ото дня машинное воинство на облаках становилось все многочисленнее, и все больше машинных душ принимал у себя в чертогах Господь. Разумеется, Великий Механик-Водитель не мог существовать без собственной "тридцатьчетверки". Надевая танкошлем и садясь за рычаги, Бог время от времени и прокатывался в ней по небу. Так что направляясь навстречу Призраку и ловя своим обезображенным ртом капли очередного дождя, Найденов в раскатах далекого грома неизменно улавливал грохот победных орудийных выстрелов небесного "Т-34" и лязг его великанских катков. "Давай!" - ободряюще катилось по небесам. - "Жми… Подлец никуда не денется!". Впитывая небесную музыку, он приходил в радостное нетерпеливое возбуждение - этот новый Башмачкин проклятого века, все имущество которого - жалкий обмылок, складной нож, компас, командирские часы, а так же завернутая в газету махорка - умещалось в плоском вещмешке (а могло бы уместиться и в кармане), который спал под танком на все той же, выданной еще в госпитале, выкупанной в солярке, шинели, и у которого начисто срезало прошлое. Прижимаясь к детищу тагильского завода, он, единственный, во всем эшелоне, (а, может быть и на всей войне), был поистине счастлив. Другие, маясь в "теплушках", цеплялись за карандашные письма, фотографии и неистребимую память. Один лишь Череп цеплялся за то, что вызывало тоску у ветеранов и новичков - за "коробку", которой суждено неизбежно сгореть.
Так повелось: ни в чем не повинные "тридцатьчетверки" ненавидели с той и другой стороны. Перед окопами панцер-гренадеров усилиями "восемь-восемь" и противотанковых Pak 40 из этих машин делались славные костры, [22] но стоило оставшимся прорваться, начиналась страшная свистопляска: траншеи раздавливались, танки гонялись за людьми, которые бегали кругами, словно зайцы. Танкисты имели право никого не щадить. Перед каждым боем они забивались, как сельди, в тесную башню, выкарабкаться из которой часто не представлялось возможным. Если даже снаряд отскакивал, от удара крошилась окалина, острая, как стилет. А уж прямое попадание в корпус было вовсе убийственным; не проходило секунды - огонь, словно собака, хватался за руки и лица башнеров. Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения - и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк - взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри. [23]
Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: "коробки" бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый - но только не Иван Иваныч!
Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел "эксперименталку". Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.
"Моя-твоя - моя не понимай", похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа - сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд - самого Катукова и его окружение также не вдохновил.
Найденов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.
– Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? - выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. - Лейтенант, по-моему, явно "того"…
– Сейчас посмотрим! - перестал скрывать свою злость генерал. - Командир и наводчик - сюда!
Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по прежнему не выражало ничего, кроме безумия - и от этого было еще более ужасным.
– Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?
– Полтора километра! - даже не взглянув, доложил Крюк.
– Так уж и полтора! - рассвирепел Катуков.
Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:
– Тысяча четыреста пятьдесят.
– Ладно. - сдержался на этот раз председатель комиссии. - Подскочите к деревенской окраине - и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум - со второго!
Катуков не успел закончить - столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих "Т-34"), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала - вцепившийся в рычаги Найденов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя "виллисами" (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, "тридцатьчетверка" развернула башню - и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться - на полном газу "экспериментальный" влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской - а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.
– "Белый Тигр". - хрипло сказал Иван Иваныч. - "Белый Тигр"!
И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.
В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового [24] Ваньке уточнили задачу.
"Тигр" появился в районе Вольховиц - Облатки, опять-таки каким-то невероятным образом сумев просочиться в глубину обороны. Вопрос, как немцу удалось сделать рейд в условиях полного бездорожья, загнал разведку корпуса в безнадежный тупик - на месте прорыва лежали болота, которые окружала вековая сосна. Однако следы сверхтяжелых гусениц остались на лесной дороге по эту сторону трясины. Созданная монстром просека впечатляла; деревья, в обхват толщиной, были разбиты вдребезги. Логово представляло собой почти трехметровую по глубине яму - чудовищная сила мотора позволила развернуться на месте, вывернув корни и дерн. Упавшие березы и сосны довершили маскировку. Все поле перед засадой было покрыто почерневшими "тридцатьчетверками". Многие машины пытались уйти - башни валялись перед разбитыми корпусами - ударяющие сзади снаряды их попросту скидывали. Двадцать три "коробки" выгорели дотла. Еще четырнадцати требовался ремонт. Когда Ваньку доставили к месту побоища, "смерш" работал полным ходом. На краю леса желтела песком могила с целой горой танкошлемов. Гарь и запах резины пропитали и поле, и лес.
Приставленный к Черепу разведчик Федотов, фронтовой майор, внешне расслабленный, но готовый в любой момент играючи перегрызть человеку горло (неоднократно бывая в немецких тылах, самолично, хорошо отработанным движением "финки" он отправил к праотцам чуть ли не целую роту), хмуро наблюдал за тем, как обгоревший лейтеха затрясся при виде десятков железных останков.
Разведчик вынужден был следовать за сумасшедшим. Тот, оглядываясь по сторонам, постоянно опускаясь на землю и что-то вынюхивая, растирал пальцами земляные комья. Порой он садился на край злосчастной дороги и разговаривал сам с собой. Внешне невозмутимый охранник вышагивал следом, словно журавль, постегивая прутиком по голенищу и тихо костеря Найденова - при всем своем безрассудстве скелет запретил курить. Между тем, трофейная пачка в нагрудном кармане чистенькой гимнастерки майора пахла ядреным качественным табаком. Разведчик Федотов невольно глотал слюну, а Найденов, вновь обращаясь к полю, по которому раскидались сгоревшие танки, принюхивался, бормотал - и текли его слезы.
Начштаба Первого танкового полковник Барятинский рассматривал Ваньку не с меньшим пессимизмом.
– Мы нашли перешеек между болотами - доложил разведчик, подкрепляя уверенность картами. - Танк мог прорваться только таким путем. Затем в этом месте устроил засаду… Хотя - озадаченно добавил Федотов, подобно многим другим сбитый с толку поистине мифическими возможностями "Белого Тигра". - Непонятно, как ему все-таки удалось не завязнуть.
Полковник уныло взглянул на танкиста. Он неплохо знал Катукова, а еще лучше - маршала Жукова (тот несколько раз уже наведался в корпус). Нужно было что-то делать с присланной "тридцатьчетверкой", и ее, мягко говоря, странным командиром, который, вместо того, чтобы обретаться сейчас в самом глубоком госпитале ерзал напротив. Начштаба заскреб затылок. По всему фронту и на участке Первого скопились массы людей и техники. Барятинский отдавал себе отчет в невиданной неразберихе, которая развернется сразу же после артподготовки. Все машины корпуса, а, затем, и целых четырех танковых армий, будут брошены в бой. В радиусе пятисот километров, в бесконечных лесах и болотах закрутится гигантская мясорубка. Ловить Призрак в условиях столь грандиозного побоища, значит, копаться в стоге сена в поисках даже не иглы, а хлебной крошки.
– Если верить разведке, "тигр" убрался к своим? - вновь поднял он майора.
Снисходительно покосившись на беспокойного Ваньку, разведчик кивнул. (В то время, когда Найденов прислушивался и принюхивался, зоркий Федотов времени не терял, определив место разворота танка и явные следы его отхода. Сомнений не оставалось - нашкодив, "Тигр" каким-то неведомым образом перелетел обратно).
Конечно, возможности удивительного монстра ни в какие ворота не лезли, но, поразмыслив, Барятинский все же принял решение - лейтеху отправить в немецкий тыл, наведя гать при помощи партизан и роты саперов: - и придать экипажу уже изучившего местность майора. Пусть ищут там. Полковник отдавал себе полный отчет в нелепости подобного - разумеется, чудовища давно уже и след простыл - но вынужден был хоть как-то отреагировать.
Когда офицеры поднялись с лавок, а именно: донельзя усталый "смершевец", разозленный подобным исходом дела разведчик-майор, капитан-сапер, которому в течение нескольких часов вместе со своими подчиненными, предстояло проделать поистине адову работенку по пояс в зловонной жиже (главным проклятием являлось не сколько болото, сколько чудовищные комары), а так же связист, картограф и даже специально присланный авиатор-корректировщик, Ванька Смерть подал потусторонний надтреснутый голос.
Все уставились на обгоревшую спичку.
– Он здесь. - сообщил Иван Иваныч.
Федотов, профессионал, который собаку съел на разведке, с безмолвной мольбой оглянулся на Барятинского. А Череп нес уже явную околесицу.
Едва не поперхнувшийся Федотов продолжал есть глазами начальника. Майор не сомневался - с больным разберутся: вызовут санинструктора, дадут успокоительного, отправят в тыл, сделают что угодно. Но вот только он, потомственный казак и профессиональный пластун, раз и навсегда будет избавлен от невесть как свалившейся на его голову напасти. То обстоятельство, что в отличие от скромных наград майора, впалая грудь Ивана Иваныча представляла собой иконостас, роли не играло: лейтенант нуждался в немедленной госпитализации. Поэтому с глубоким удовлетворением разведчик выслушивал бред, который явно набирал обороты - Иван Иваныч утверждал, более того, со всей, присущей буйно помешанным, горячностью настаивал на том, что танк никуда не ушел - Он затаился.
– "Тем лучше. - радостно думал Федотов. - Дурака уберут, а я займусь своими делами…"