- Ну да. Мы как-то сидели в кино, в последнем ряду, народу совсем не было, и он вдруг говорит: "Можно тебя поцеловать?" Ну, я говорю: "Только закрой глаза". Он, дурак, закрыл, а я его взяла и укусила за нос, за самый кончик. Думала, осторожно, но, может, и не рассчитала - он как взвыл да, как даст мне по шее! Контролерша, естественно, тут же нас вывела. Я так на него обиделась…
- Дурак, действительно, - сочувственно сказала Рената.
- Правда, он потом извинялся. Мне, говорит, просто очень было больно - нос, говорит, у млекопитающих очень чувствительное место…
Они посмотрели друг на дружку и расхохотались как по команде.
- А с Андреем ты целовалась? - спросила Рената, перестав смеяться.
- Разумеется, нет, - строго ответила Ника. - Еще чего!
ГЛАВА 3
Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны. Они посещали его чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым, совершенно необъяснимым, если учесть, что он не любил технику и вообще не имел к ней никакого отношения. Собственной машины у него не было, да он никогда и не мечтал о собственной машине, так что сны эти нельзя было объяснить даже по Фрейду - как прорыв бушующих в подсознании страстей.
Однако они продолжали сниться, и вот сейчас он опять ехал на каком-то нелепом транспортном средстве - очень низком и длинном, вроде раскладушки на колесах, - ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от страха, потому что мчался он лежа почему-то на спине и мог видеть лишь мелькающие над ним верхушки деревьев, а что делалось впереди - он и понятия не имел; там могло делаться что угодно. И сознавать это было нестерпимо страшно. Он хотел завопить, что хочет и не может остановиться, но голоса не было, он не мог издать ни одного звука и уже весь сжался в предчувствии неминуемого столкновения с чем-то ужасным, сжался так, что заныли все мускулы, - и от этого проснулся.
Мускулы действительно ныли, потому что одеяло сползло на пол, и, вероятно, уже давно, а форточка была открыта с вечера, комнату чертовски выстудило, и он спал, съежившись от холода. Облегченно вздохнув (пронесло-таки на этот раз!), он нашарил край одеяла, натянул на голову, полежал так с минуту, оттаивая, потом выглянул наружу одним глазом и прислушался. За высоким закругленным сверху окном было серое бесцветное небо. Шума дождя слух не уловил, но проезжающие внизу машины подозрительно шипели покрышками - асфальт на Таврической улице был явно мокрым.
- Та-а-ак, - пробормотал вслух Игнатьев. - Узнаю великолепный Санкт-Питер-бурх!
Он снова спрятался, чтобы не видеть этого великолепия даже одним глазом, но теперь под одеялом стало жарко, и он вынырнул окончательно, повернулся на спину, сунул сплетенные кисти рук под затылок. Да, уж выбрал царь-плотник местечко для своего парадиза…
Как бы ни любить этот город, в больших дозах он переносится с трудом. Впрочем, теперь уже недолго осталось: май на исходе, в середине июня выезжают основные научные силы отряда, а там, следом за практикантами, и он сам. Только таким вот безрадостным, чисто ленинградским утром можно в полную меру оценить близкую перспективу полевого сезона.
А вообще обстановку Менять полезно. Осенью, в начале каждого камерального периода, блага городской цивилизации некоторое время радуют - еще бы, асфальт, театры, телефон, - потом их перестаешь замечать, а проходит еще месяц-другой, и от всего этого начинаешь понемногу становиться неврастеником. Телефонные звонки в самую неподходящую минуту, очереди, транспорт в часы пик, отравленный воздух… С начала апреля Игнатьев уже мечтал о поле, как студентка, впервые собирающаяся на практику.
Сейчас он вспомнил, что средства на экспедицию в этом году опять урезали. Режут, лиходеи, из сезона в сезон, хоть караул кричи. Так ведь не поможет, кричали уже.
- Толцыте, и отверзется вам, - пробормотал Игнатьев, зевнув, и с привычным отвращением обозрел потолок. Многолетняя пыль, скопившаяся в завитках карниза, вида особенно не портила, напротив, она даже оттеняла рельеф роскошной лепнины, как-то оживляя его. Но сам потолок требовал побелки. А попробуй доберись - пять метров, шутка ли сказать. Ладно, потолок еще потерпит, а вот полки завалиться могут. Игнатьев повернул голову и оценивающе глянул на верхний ряд, плотно уставленный пожелтевшими комплектами "Археологического вестника". Кажется, прогнулось еще больше. Хорошо, если это произойдет днем, когда он на работе…
Рядом пронзительно заверещал будильник.
- Чтоб ты сдох, - сказал Игнатьев и, не глядя, на ощупь нажал кнопку.
Встав, он взялся за гантели, потом долго прыгал и приседал перед открытым окном. Небо оставалось безрадостным, хотя кое-где начинало уже просвечивать, словно до дыр протертая ластиком серая бумага, а над стеклянной пирамидой крыши Таврического дворца даже угадывалось нечто оптимистично-голубоватое. Как знать, вдруг еще и распогодится!
В коридоре, когда он возвращался из ванной, окончательно взбодрившись от ледяного душа, его перехватила старуха Шмерлинг-младшая.
- Митенька, бонжур, - сказала она простуженным басом. - Вы богаты куревом?
- Сейчас принесу! - крикнул он жизнерадостно.
- Не трудитесь, голубчик, я уже забрала ту пачку, что вы оставили давеча на кухне. Просто ежели это у вас единственная, то мы поделимся.
- У меня есть еще, Матильда Генриховна, я обычно покупаю с запасом.
- Ну благодарствую. А то я в лавку с утра не пойду, а моя Аннет, сумасшедшая старуха, курит еще больше меня. Это в ее-то возрасте. А куда это вы нынче так рано собрались, коли не секрет?
- Помилуйте, какой же секрет, - Игнатьев улыбнулся, подумав, что бедняга становится такой же забывчивой и рассеянной, как и ее старшая восьмидесятилетняя сестра. - В институт собрался, Матильда Генриховна, на Дворцовую набережную.
- А что, разве нынче… как это теперь называют, дай бог памяти, кабалистическое такое выражение… черная суббота?
- Отчего же суббота, - продолжая приятно улыбаться, возразил Игнатьев, - сегодня у нас пятница. И, надеюсь, не черная.
- Опомнитесь, голубчик, какая пятница? Суббота нынче!
- Пятница, Матильда Генриховна, - уже не совсем уверенно сказал он, сам чуя неладное. - Пятница, двадцать третье…
- Ну, Митенька, вы упрямы бываете, как, пардон, настоящий осел, - в сердцах заявила Шмерлинг-младшая - Точь-в-точь моя Аннет! Нынче у нас суббота, суббота, двадцать четвертое мая!
- Гм, а ведь вы правы, - сконфуженно признал Игнатьев, вспомнив вдруг вчерашнее заседание ученого совета. - Действительно, пятница была вчера. Как же это я…
- То-то же, - сказала Шмерлинг. - Вы уж со мною не спорьте, я еще не выжила из ума, чтобы числа путать. Вам, Митенька, непременно следует жениться.
- Вот еще, - сказал он. - Только этого мне и не хватало.
- Да, да, непременно! Вам скоро тридцать, а холостой мужчина после тридцати начинает деградировать: либо он становится педантом и аккуратистом, а точнее - занудой, как говорят ваши сверстники, либо постепенно превращается в пыльное и рассеянное чучело. Вы пойдете по второму пути; это, конечно, лучше первого, я понимаю, но все же и тут не стоит заходить слишком далеко. Вас, кстати, недавно видели с какой-то весьма эффектной барышней.
- Меня? - удивленно переспросил Игнатьев.
- Вас, голубчик, вас. Третьего дня, возле "Норда".
- А, - сказал он. - Да, это… одна наша лаборантка.
- Понимаю, - высокомерно пробасила Шмерлинг-младшая. - Ну, видите, у вас еще и лаборантки такие обольстительные. Женитесь, голубчик, все равно этого никому не избежать. А за "Беломор" благодарствую. Кофием напоить вас?
- Что? Нет, нет, спасибо, я… позже!
Вернувшись к себе, Игнатьев постоял у дверей, задумчиво оглядывая свое жилище, словно впервые его увидел. У самого входа, в похожем на альков закоулке, помещался платяной шкаф, столик из польского кухонного гарнитура, белый, с ярко-оранжевой пластиковой крышкой, и белый же висячий шкафчик для посуды. Это было, так сказать, подсобное помещение, дальше шло уже непосредственно жилище, - выгороженное в давние времена из большого зала, оно, благодаря непомерно высоким потолкам, казалось меньше своих истинных размеров, а вообще-то это была отличная, просторная по нынешним масштабам, тридцатиметровая комната; в ней был даже камин - роскошный, резной, из белого когда-то мрамора. Он, правда, давно бездействовал, и в нем явно не хватало каких-то деталей, но каждую осень, возвращаясь из экспедиции, Игнатьев собирался найти специалиста, отремонтировать камин и зимними вечерами предаваться сибаритству. Хорошо бы собаку купить.
Камин украшал левую длинную стену комнаты, а вся правая была на высоту поднятой руки занята книжными стеллажами из некрашеных досок. Прямо напротив двери находилось окно, слева от него, поближе к камину, - столик с радиоприемником, новомодное кресло на растопыренных ножках и диван-кровать, которым Игнатьев сам обычно не пользовался, предпочитая более привычную раскладушку. Справа от окна, впритык к стеллажам, стоял огромный старый письменный стол, заваленный книгами и папками, с приколотыми над ним фотографиями раскопов и вскрытых захоронений.
- Воображаю, пустить сюда жену, - пробормотал Игнатьев. - Перевернет все вверх дном, пойдут всякие уборки, натирание паркета Книги еще начнет переставлять… по цвету корешков! Нет уж, гран мерси, окончательно я еще с ума не сошел.
Он раскрыл шкаф и задумчиво погляделся в зеркало на внутренней стороне дверцы. У англичан, говорят, есть прекрасный обычай - не бриться по воскресеньям. Хорошо бы его перенять и внедрить, распространив заодно и на субботу… целый уик-энд без бритвы, какое блаженство. Но тут, увы, прямые аналогии неуместны; начать с того, что англичанин по воскресеньям торчит дома и читает "Тайме", а ему сейчас нужно идти куда-то завтракать…
Поняв, что настоящего англомана из него не выйдет, Игнатьев все-таки побрился и даже, покряхтывая, растер лицо одеколоном. Когда он кончал одеваться, в недрах квартиры раздался телефонный звонок, в дверь стукнули и Кащеев своим склочным голосом объявил, что звонят ему.
- Спасибо! - крикнул Игнатьев, спешно заканчивая свой туалет. - Бегу, Степан Архипыч…
Оказалось, что звонит сотрудник по институту, некто Лапшин.
- Да, Женя, - отозвался Игнатьев. - Да, я слушаю…
- Извините, Дмитрий Палыч, - церемонно сказал Лапшин. - Надеюсь, я вам не помешал? Скажите, вы сейчас никуда не уходите?
- Собираюсь идти завтракать А что?
- Нет, мне просто хотелось с вами поговорить… посоветоваться тут по одному вопросу…
- Ну, давайте. После одиннадцати буду дома, примерно до пяти. Приходите в любое время.
Лапшин принялся витиевато объяснять, что не хочет, собственно, его беспокоить и отрывать от дел, вопрос у него не столь уж важный и спешный, - в институте, правда, ему не хотелось бы говорить на эту тему, хотя вчера он совсем уж было собрался, но из-за ученого совета…
- Пустяки, Женя, у меня нет никаких неотложных дел, приходите, и поговорим, - прервал Игнатьев.
- А завтракаете вы где?
- Сегодня, по случаю субботы, в пельменной возле Дома искусств.
- На Невском? - удивленно спросил Лапшин.
- Я понимаю, с Таврической это получается за семь верст киселя хлебать, но у них блинчики хорошие. А что, вы хотели бы встретиться там?
- Если не возражаете. Это и вам удобнее, чтобы не терять времени.
- Ну, как хотите, - сказал Игнатьев, посмеиваясь. - Подваливайте тогда в пельменную. Часиков в десять? Ну, договорились…
К тому времени, когда он вышел из дому, совсем распогодилось, хотя было довольно холодно. Над едва начавшими зеленеть липами Таврического сада бежали клочья разодранных облаков, и солнце то выглядывало, празднично сверкая в лужах на асфальте, то снова пряталось, и тогда все опять становилось тусклым, серым, озябшим. Затяжная питерская весна никак не хотела уступить место лету. И облака-то бежали, к сожалению, с Балтики - рассчитывать на устойчивую хорошую погоду не приходилось.
Свернув на Кирочную, Игнатьев шел вдоль садовой решетки, задумчиво насвистывая сквозь зубы. В принципе Шмерлинг права: жениться бы неплохо. Но по заказу не женишься, это ведь не квартиру обменять - решил, дал объявление, выбрал подходящий вариант. Все не так просто. Конечно, если предварительно влюбиться… Но Игнатьеву трудно было представить себя влюбленным. В самом деле, дамским угодником он никогда не был, в обществе женщин становился замкнут и молчалив, легкий компанейский треп ему не удавался, а когда его начинали расспрашивать о работе, - "ах, раскопки, это так интересно!" - смущался, мрачнел и начинал бормотать нечто маловразумительное. Его жизнь проходила в совершенно ином плане, ином измерении, куда не было доступа женщинам; женщины оставались где-то в стороне. Но, конечно, вполне абстрагироваться от них он тоже не мог, не удавалось…
На углу Потемкинской Игнатьева застал дождь. К счастью, троллейбус как раз подходил к остановке, он помчался следом, прыгая через лужи, как кенгуру, влетел в уже закрывающиеся двери и, очень довольный собственной ловкостью, покатил на Невский завтракать.
Лапшин ждал его в пельменной и даже успел занять столик.
- Под европейца, Женя, работаете, - сказал Игнатьев, разгружая свой поднос. - Назначаете деловое свидание в кафе, словно биржевая акула. Не проще ли было бы у меня?
Лапшин, застенчивый юноша, ужасно смутился.
- Понимаете, я вчера звоню вечером Нейгаузу, узнать ваш телефон, а он говорит: "Вы только домой к нему не ходите, он этого не любит…"
- Больной человек, - Игнатьев пожал плечами. - Откуда, скажите на милость… А впрочем, однажды я действительно принял его не очень любезно… Понимаете, нужно было срочно заканчивать отчет, а он тут является с какой-то своей очередной ахинеей…
- Ну вот видите. - Лапшин смущенно засмеялся. - Поскольку у меня вопрос тоже не из важных…
- Да бросьте, тогда я действительно был в цейтноте. Не знал, что он это так воспринял… нужно будет извиниться хотя бы задним числом.
Игнатьев сокрушенно покачал головой, намазывая вареньем блинчик.
- Но вообще-то я тоже становлюсь немного психопатом, - сказал он доверительно. - Сегодня, например, собрался утром в институт - решил, что пятница. Скажите, вам сны снятся?
Лапшин подумал.
- Недавно снилось, что "Пахтакор" выиграл у "Зенита", - сказал он застенчиво. - Так, знаете ли, приятно было проснуться…
- Правда? А меня все какие-то автомобили идиотские преследуют.
- Это вы мечтаете выиграть "Волгу".
- На кой черт мне "Волга"? У нас Витя Мамай - автолюбитель… правда, платонический. Я бы деньгами взял, - подумав, добавил Игнатьев. - Мне большой ремонт предстоит - потолок к черту потрескался. Так что у вас за вопрос ко мне?
- А я, Дмитрий Палыч, хотел посоветоваться. Вы понимаете, мне Криничников предлагает ехать в Запорожскую область, копать вместе с киевлянами…
- Куда именно?
- Я не знаю точно. Охранные раскопки: там сооружают какую-то гидросистему и некоторые курганы попали в зону затопления.
- Понимаю. И что же вас смущает?
- Да вот не знаю теперь, что делать. С одной стороны, это кажется интересным… Мне не приходилось еще работать с курганами. Но, может быть, нет смысла кидаться от темы к теме? Здесь уже как-то освоился, вошел в курс…
- Вы с Бирман работаете?
- Да, с Бирман и с Сокальским. Конечно, на их работе мой уход нисколько не отразится, поэтому я и счел себя вправе подумать над предложением Криничникова, - но вот как лучше мне самому?
Игнатьев помолчал, методично уничтожая свои блинчики.
- Я вам хочу задать контрвопрос, - сказал он, доев последний - Вы с работами Арциховского в Новгороде знакомы?
- Да, в общих чертах.
- А с работами Картера в Египте?
- Естественно, - Лапшин недоуменно пожал плечами.
- Как по-вашему, кто больше обогатил историческую науку?
- Ну, как сказать… Конечно, гробница Тутанхамона - это была сенсация, но…
- Но?
- Нет, я хочу сказать, что ее чисто научное значение, пожалуй, не так уж и велико. Собственно, к нашим знаниям о Древнем Египте она мало что прибавила… мне так думается.
- Правильно, Женя, вам думается. Совершенно правильно. Сенсации чаще всего науку не обогащают. Науку обогащает другое: кропотливое собирание фактов. По крохам, по черепкам. Я почему вспомнил Арциховского? Он золотых саркофагов не находил, но его работы помогли нам более детально и во многом по-новому увидеть всю картину общественных отношений в средневековом Новгороде. Возьмите, скажем, традиционное представление о "всенародном вече" новгородцев. Кто только об этом не писал, начиная с Карамзина! А Арциховский сделал простую вещь: определил место, где собирались вечники, измерил площадь и подсчитал, сколько людей могло там поместиться. И оказалось, ко всеобщему удивлению, совсем немного; значит, это самое вече вовсе не было общегородской сходкой, где каждый мог кричать что вздумается, а был это, скорее всего, обычный выборный орган, своего рода совет представителей. Понимаете? Вот пример, как должен работать археолог. А кладоискательство - ну что ж, это, конечно, занятие увлекательное…
Он отодвинул пустую тарелку и принялся за кофе.
- В общем, вы считаете, - нерешительно сказал Лапшин, - что мне к этим киевлянам ехать не стоит?
- Я бы не поехал. Чего ради? Оставайтесь лучше с Бирман, она прекрасный научный руководитель, и Кушанское царство - тема интереснейшая, перспективная. Там такой сплав культур! А этих скифов мы уже знаем вдоль и поперек, ну, раскопают еще один Чертомлык - что это даст? В лучшем случае лишнюю коллекцию для музейных фондов…
- Выходит, вы вообще против курганных раскопок?
- Ну, нет, почему же! В кургане всегда может найтись что-нибудь интересное, даже в разграбленном. Они, кстати, почти все и разграблены - в большей или меньшей степени. Но "интересное" - это одно, а вот "ценное для науки" - совсем другое. Это, в общем-то, для археологии пройденный этап, курганы. Она с них начинала, это естественно, но сейчас.
- Я понимаю… Но ведь бывают находки и интересные сами по себе, и ценные для науки?
- Например?
- Ну, Шлиман, Кольдевей…
- Шлиман! - Игнатьев пожал плечами. - Шлимана вы не верите, это чудо, которое вряд ли повторится. Здесь все слишком на грани фантастики, а Кольдевей или там Вулли - ну что ж, они были первопроходцами, в некотором смысле им всегда проще. В археологии, мне кажется, миновало время научных сенсаций. Я подчеркиваю, именно научных. Правда вот, кумранские свитки. Но их, заметьте, нашла коза, а не археолог. Случайности, конечно, никогда не исключены…
Игнатьев допил кофе, помолчал.
- Женя, у вас семья есть? - спросил он неожиданно.
- В смысле - собственная? Нет, своей нет. Я с родителями пока живу, - сказал Лапшин. - А что?
- Да нет, это я так. Просто думал сегодня об этой проблеме. Соседка решила меня женить.
- На себе?
- Нет, ей за шестьдесят. Вообще женить. Вот я и задумался. Что, по-вашему, нужно для счастливого брака?