II
Воспоминания Марка Агриппы - отрывки (13 год до Р. Х.)
…и, потрясенные этой скорбной вестью, мы поспешили через бурные воды в Отрант, где высадились на берег под покровом ночи, никому не открывшись. Остаток ночи мы провели на постоялом дворе, распустив своих слуг, чтобы не возбуждать подозрений, а наутро, еще до восхода солнца, уже были по дороге в Брундизий, передвигаясь пешком, как простые крестьяне. В Лечче нас остановили два легионера, охраняющих подходы к Брундизию, и, хотя мы себя не назвали, один из них, ветеран испанской кампании, опознал нас. От него мы узнали, что гарнизон города готов радушно нас встретить и нам нечего бояться, после чего один из легионеров поспешил обратно в город предупредить о нашем прибытии, а другой остался с нами. Нас приняли со всеми почестями: был выстроен почетный караул, и две колонны легионеров сопровождали нас в качестве эскорта.
Затем нам была показана копия завещания, согласно которому Октавий объявлялся сыном Цезаря и его легатом; сады, принадлежащие Цезарю, отходили в общественное пользование, и каждому гражданину Рима причиталось по три сотни серебром из личной казны Цезаря.
Нам рассказали, что происходит в Риме, который был охвачен беспорядками; мы узнали имена убийц и услышали о беззаконии сената, который им попустительствовал и оставил на свободе, о горе и ярости народа, вынужденного мириться с этим беззаконием.
Гонец из дома Октавия ждал нас с письмами от его матери и ее мужа, в которых они из любви и опасения за его жизнь настоятельно советовали ему отречься от всего, что ему завещано Цезарем, чего он сделать не мог. Неопределенность положения и трудность стоящей перед ним задачи лишь укрепили его решимость; и тогда мы назвали его Цезарем и присягнули ему на верность.
Легионеры местного гарнизона и ветераны со всей округи, преклонявшиеся перед отцом и успевшие полюбить сына, толпами приходили к нему, предлагая свои услуги и призывая отомстить убийцам, но он охладил их пыл, при этом не поскупившись на слова благодарности. И вот без лишнего шума мы снова тронулись в свой скорбный путь через всю страну из Брундизия по Аппиевой дороге в Путеолы, откуда мы намеревались вступить в Рим, как только представится удобный случай.
III
Квинт Сальвидиен Руф: записи в дневнике, Брундизий (44 год до Р. Х.)
Мы многое узнали, но мало что поняли. Говорят, что всего заговорщиков было более шестидесяти, главные из них - Марк Юний Брут, Гай Кассий Лонгин, Децим Брут Альбин, Гай Требоний - все так называемые "друзья" Юлия Цезаря; некоторые из этих имен были нам знакомы еще с детства. Есть и другие, о которых нам пока неизвестно. Марк Антоний на словах осуждает убийц, а сам приглашает их на обед; Долабелла, поддержавший заговор, назначен консулом на текущий год тем самым Антонием, который гневно осудил врагов Юлия Цезаря.
Какую игру ведет Антоний? Что будет с нами?
IV
Письмо: Марк Туллий Цицерон - Марцию Филиппу (44 год до Р. Х.)
Я только что прознал, что твой пасынок вместе с тремя своими юными друзьями находится на пути из Брундизия, куда он прибыл морем несколько дней тому назад, в Рим, почему я и спешу с этим письмом к тебе, дабы оно достигло тебя в Путеолах до его приезда.
Ходят слухи, что, несмотря на твой совет (копию этого письма я имел удовольствие получить, за что премного тебе благодарен), он намеревается исполнить завещание Цезаря. Надеюсь, это не так, но боюсь, что безрассудство юности возьмет свое. Умоляю - используй все свое влияние, чтобы убедить его воздержаться от этого опрометчивого шага или, если с этим мы уже опоздали, отречься от всего. В этом я готов оказать тебе любую посильную помощь. Я сейчас же отдам распоряжения к отъезду из Астуры и через несколько дней буду у тебя в Путеолах, чтобы поспеть к приезду Октавия. Я был добр к нему в прошлом, и, мне думается, он относится ко мне с восхищением.
Я знаю, ты питаешь определенную слабость к мальчишке, но пойми - он хоть и отдаленный, но родственник Цезаря, и враги нашего дела могут воспользоваться этим обстоятельством, если дать ему слишком много свободы. В эти смутные времена преданность партии должна возобладать над нашими личными пристрастиями. Впрочем, никто не желает мальчику плохого. Ты должен самым настоятельным образом поговорить об этом с женой (помнится, она имела большое влияние на сына).
Я получил известия из Рима: положение не из лучших, но не безнадежное. Наши друзья все еще не осмеливаются показаться в столице, и даже мой дорогой Брут и тот вынужден оставаться в провинции, вместо того чтобы быть в Риме и восстанавливать республику. Я надеялся, что смерть диктатора немедленно принесет с собой свободу, вернет нам наше славное прошлое и избавит от выскочек, осмеливающихся посягать на столь близкие нашему сердцу устои. Но республика остается в развалинах; тем, кто должен решительно действовать, не хватает силы духа, в то время как Антоний рыщет, как дикий зверь, чем бы поживиться, опустошая казну и укрепляя свою власть везде, где можно. Если нам предстоит выносить Антония, я почти готов пожалеть о смерти Цезаря. Впрочем, я уверен - нам не придется терпеть его слишком долго, ибо он настолько безрассуден, что неминуемо погубит себя.
Я знаю - я слишком большой идеалист, даже мои самые близкие друзья не станут этого отрицать. Тем не менее моя вера в конечную справедливость нашего дела - вовсе не пустая фантазия. Раны заживут, распри утихнут, сенат вновь обретет издревле присущие ему решительность и достоинство, почти полностью истребленные Цезарем, и оба мы - и я и ты, мой дорогой Марций, доживем до того дня, когда исконная добродетель, о которой мы так часто говорили, вновь увенчает чело Рима.
События последних недель нарушили течение моей жизни, отняв у меня столько времени, что мои собственные дела страдают. Вчера ко мне пришел Хризипп, один из моих управляющих, с самыми серьезными претензиями ко мне - оказалось, что две из моих лавок пришли в полную негодность, а остальные в таком плачевном состоянии, что не только съемщики, но и мыши угрожают их покинуть. К счастью для меня, я следую философии Сократа - другой назвал бы это катастрофой, а я не почитаю даже за неприятность. Как все это мелко! Одним словом, после продолжительной беседы с Хризиппом я пришел к решению продать несколько домов и отремонтировать остальные, обратив мои потери в доход.
V
Письмо: Марк Туллий Цицерон - Марку Юнию Бруту (44 год до Р. Х.)
Я виделся с Октавием - он остановился на вилле своего отчима в Путеолах, что в двух шагах от меня. Так как я дружен с Марцием Филиппом, я могу видеть его, когда захочу. Должен тебе сразу же сообщить, что он взял имя и вошел в наследство нашего ныне мертвого врага.
Но не отчаивайся - смею тебя уверить, что это совсем не так страшно, как мы себе воображали. Мальчишка ничего собой не представляет, и нам абсолютно нечего бояться.
С ним трое его друзей: некий Марк Агриппа, неуклюжий деревенщина, которому более пристало топтать борозду за плугом (или даже впрягшись в него), чем украшать своим присутствием римские гостиные; некий Гай Цильний Меценат, с грубыми чертами и резкими движениями, но при этом странно женоподобный юнец, имеющий мерзкую манеру томно прикрывать глаза ресницами; и наконец, некий Сальвидиен Руф - худой впечатлительный мальчик, пожалуй чересчур смешливый, но в остальном, похоже, самый сносный из всех. Насколько я могу судить, за душой у них ничего нет - ни знатного происхождения, ни богатства (если уж на то пошло, то и родословная Октавия оставляет желать лучшего: его дед со стороны отца был провинциальным ростовщиком, а уж кто там был в роду до того - одним богам известно).
Так или иначе, все четверо потерянно бродят по дому, будто им больше нечем заняться, болтают с гостями - в общем, путаются под ногами. Похоже, они пребывают в полном неведении о том, что вокруг происходит, ибо от них очень непросто добиться членораздельного ответа; сами же они постоянно задают глупые вопросы, а потом недоумевают над ответами, тупо глядя в сторону.
Однако я не позволяю себе открытого проявления своих чувств, будь то презрение или торжество; я веду себя с мальчиком очень сдержанно. Встретившись с ним в первый раз, я сочувственно заахал и заохал и вывалил целый воз банальностей о тяжести утраты близкого родственника. Из его ответных слов я понял, что его скорбь скорее личного, чем политического свойства. Затем в достаточно двусмысленных выражениях я позволил себе намекнуть, что, как бы ни прискорбен был сам факт убийства (да простится мне это лицемерие, дорогой Брут!), многие тем не менее полагали, что проистекало оно из самых бескорыстных и патриотических побуждений. Должен сказать, за все это время я ни разу не заметил в нем признаков недовольства моими заигрываниями. Я полагаю, он немного побаивается меня, и его удастся склонить на нашу сторону, если проявить достаточно такта.
Он всего лишь мальчишка, и достаточно недалекий при этом; он не имеет ни малейшего понятия о политике и вряд ли когда будет иметь. Им движет не долг чести и не честолюбие, а скорее нежная привязанность к памяти того, кого он хотел бы видеть своим отцом. А что касается его друзей, то они ищут лишь выгод его расположения. Поэтому я заключаю, что он для нас не опасен.
С другой же стороны, мы можем воспользоваться этим обстоятельством в своих целях, ибо он, в конце концов, имеет определенное право на имя и наследство Цезаря (если он, конечно, сумеет получить это последнее). Наверняка найдутся такие, кто последует за ним из-за одного лишь имени, другие же - ветераны и некогда зависимые от Цезаря лица - в память о том, чье имя он носит, и третьи - не зная, что делать и по прихоти случая. Но главное, что при этом мы ничего не теряем, ибо те, кто может пойти за ним, иначе были бы на стороне Антония. Если мы сумеем убедить его присоединиться к нам, то тем самым одержим двойную победу; в худшем случае мы ослабим Антония, и одно это будет немалым успехом. Мы используем мальчишку, а потом избавимся от него - и навсегда покончим с родом тирана.
Как ты сам понимаешь, я не могу открыто обсуждать эти вопросы с Марцием Филиппом, хоть он нам и друг, из-за двусмысленности его положения - как-никак, он женат на матери мальчика, и ни один мужчина не свободен от слабостей, проистекающих из супружеских обязанностей. Кроме того, он не такая крупная фигура, чтобы доверять ему во всем.
Можешь сохранить это письмо до лучших времен, но, прошу тебя, не посылай копии нашему другу Аттику: из-за восхищения передо мной и гордости за нашу дружбу он показывает мои письма всем и каждому без разбора, даже если публично и не оглашает их. Сведения, содержащиеся в этом письме, не следует предавать огласке, пока будущее не подтвердит мою правоту.
P. S. Египетская девка Цезаря, Клеопатра, бежала из Рима то ли из страха за свою жизнь, то ли в отчаянии от крушения ее честолюбивых планов, не знаю. Так или иначе, это только к лучшему. Октавий как ни в чем не бывало едет в Рим принимать наследство. Я с трудом сдержал себя, чтобы не показать, как опечалило и прогневило меня это известие - ведь этот юнец и его неотесанные друзья могут, ничего не опасаясь, появиться в Риме, в то время как ты, герой мартовских ид, и наш дорогой Кассий должны, как затравленные звери, скрываться за пределами города, который вы же и освободили.
VI
Письмо: Марк Туллий Цицерон - Марку Юнию Бруту (44 год до Р. Х.)
Очень коротко. Он с нами - я в этом вполне уверен. Он поехал в Рим, где говорил с народом, но лишь затем, чтобы заявить свои права на наследство. Насколько мне известно, он не отзывался плохо ни о тебе, ни о Кассии, ни об остальных. Он восхваляет Цезаря в самых трогательных выражениях и дает всем понять, что принимает наследство из чувства долга, а имя - из уважения и что намерен вести уединенную частную жизнь, как только покончит с нынешним делом. Можно ли ему верить? Я скажу, должно! Я продолжу обхаживать его, когда вернусь в Рим, ибо его имя нам еще пригодится.
VII
Письмо: Марк Антоний - Гаю Сентию Таву, военному коменданту Македонии (44 год до Р. Х.)
Сентий, старый потаскун, тебе шлет свои приветствия Антоний! Расскажу об очередном примере тех невообразимых пустяков, с которыми мне приходится каждый день сталкиваться с тех пор, как я принял бремя правления на свои плечи. Не знаю, как Цезарь умудрялся выносить все это день за днем - впрочем, он был странный человек.
Вчера утром ко мне пришел Октавий, этот маленький ублюдок с лицом цвета сыворотки. Всю прошлую неделю он провел в Риме, исполняя роль безутешной вдовы, только что потерявшей мужа, называя себя при этом Цезарем и болтая другие подобные глупости. Похоже, Гней и Луций, два моих безмозглых братца, не посоветовавшись со мной, дали ему разрешение обратиться к народу с форума при условии, что в своей речи он не будет касаться политики. Ты когда-нибудь слышал о речи, в которой нет ничего о политике? Во всяком случае, он не пытался подстрекать народ, так что малый не такой уж дурак. Не сомневаюсь, он заработал сочувствие толпы, но это, пожалуй, и все.
И все-таки он если и не круглый, но все-таки дурак, ибо напускает на себя слишком высокомерный для сопливого мальчишки вид, особенно если учесть, что дед его был мошенник, а новое громкое имя он просто-напросто себе присвоил. Он явился ко мне поздно утром, без приглашения, в то время как с полдюжины людей сидели ждали приема, в сопровождении свиты из трех человек, будто какой магистрат со своими ликторами. Он, наверное, полагал, что я все брошу и тут же приму его - как бы не так! Я дал указание своему письмоводителю сказать ему ждать своей очереди, при этом я наполовину ожидал, наполовину хотел, чтобы он убрался восвояси, но он и не подумал. Я продержал его в приемной почти все утро, пока наконец не соизволил принять.
Должен признаться, что, несмотря на все мои игры с ним, он был мне любопытен. Я всего-то видел его пару раз до этого: один раз, шесть или семь лет назад, когда ему было лет двенадцать и Цезарь разрешил ему прочесть панегирик на похоронах его бабки Юлии, и другой - двумя годами позже, во время африканского триумфа Цезаря, когда я ехал вместе с диктатором на колеснице, а мальчик следовал за нами. В свое время Цезарь много говорил мне о нем, и я было подумал, не упустил ли я чего.
Но, увидев его, понял, что нет. Никак не возьму в толк, как это "великий" Цезарь мог оставить этому мальчишке свое имя и состояние. Если бы завещание попало мне в руки, а не было бы отправлено в храм Девственных весталок, клянусь богами, я бы рискнул сам внести в него поправки.
Думаю, меня это не так бы вывело из себя, если бы он оставил свои высокомерные ужимки в приемной и был как все. Но нет - он вошел, эскортируемый своими друзьями, которых церемонно представил, будто мне было до них дело. Он обратился ко мне с подобающей почтительностью, а затем учтиво замолк, ожидая ответа. Я же лишь смерил его долгим взглядом и промолчал. Следует отдать ему должное: его трудно вывести из себя. Он оставался невозмутим и тоже молчал; не могу даже сказать, рассердился ли он на то, что его заставили так долго ждать. Наконец я произнес:
- Ладно, чего тебе нужно?
Он и глазом не моргнул.
- Я пришел, чтобы засвидетельствовать тебе, другу моего отца, свое почтение и узнать, что следует предпринять, чтобы уладить дела по завещанию, - сказал он.
- Твой дядя, - ответил я, - оставил дела в большом беспорядке. Я бы рекомендовал тебе держаться подальше от Рима, пока все не уладится.
Он ничего на это не сказал. Признаюсь, Сентий, в присутствии этого мальчишки мне почему-то становится не по себе и я с трудом сохраняю спокойствие.
- Я бы также советовал тебе воздержаться от столь частого упоминания его имени, будто оно твое собственное. Как тебе хорошо известно, оно тебе не принадлежит и не будет принадлежать, пока факт усыновления не будет утвержден сенатом, - заметил я.
Он согласно кивнул: