"Кик! Кик-кик!" – крикнул в отдалении дятел.
"А-а, и тебе, я вижу, несладко! – подумал Хисматулла. – Что ж, у тебя хоть пищи вдоволь, подолбил, отыскал пару жучков – и сиди отдыхай! А нашему брату каково?"
"Кик…" – слабо пискнул дятел и умолк.
"Так-то! – мысленно добавил Хисматулла. – Аллах заботится о птичках больше, чем о нас, одежа у них и на зиму и на лето справлена, бая над ними нету, а если какой сокол к гнездам подлетит, вроде как бы урядник, то ведь его всей стаей отбить можно… А у нас что? И урядник, и Хажисултан, и начальник прииска, и управляющий, и немец, и штейгер, и кого только нету – разве шайтана не хватает, и тот найдется, коли надо!"
– Эй, парень, за кем гонишься, шапку, что ль, украли? Айда, заходи!
Хисматулла очнулся, увидел выглядывавшую из тепляка женщину в черном платке и беловатый дымок над Крышей.
"Вот те на! – подумал он. – А я-то решил, что там никого нету!"
Почти вслед за Хисматуллой в тепляк стали одна за другой вбегать женщины Потирая озябшие руки, они садились у жарко натопленной железной печурки, и скоро возле нее не осталось ни одного свободного места. Хисматулла, не смея подойти к незнакомым людям, жался в углу, грея руки под рубахой и прислушиваясь к тому, о чем говорят женщины. Он еще плохо понимал по-русски и по некоторым знакомым словам старался угадать, о чем шла речь,
Но вот дверь распахнулась, и женщины заулыбались и зашумели громче обычного. Хисма-тулла обернулся и увидел русского мужчину в ушанке и телогрейке. Он был невысок, но широк в плечах и крепок на вид; под мягким, стершимся козырьком ушанки жмурились от света голубые, как весенние льдинки, глаза. Он снял шапку, хлопнул ею по колену и сказал:
– Ну и холод нонче, бабоньки! Прямо собачий! Дает же февраль жару! Не зря, видать, в старину говорили, что братец февраль еще почище братца января будет, а как встречаются, так февраль пуще злится: "Ну, братец, уж если б мне на твое место пробраться, я б таким дурачком не был, живо напустил бы такого морозу, что рога у коровы сломались бы!"
Он захохотал, и вместе с ним стали смеяться женщины, кто стыдливо, как бы нехотя, а кто во всю мочь, и Хисматулла, хотя и не совсем понял, что было сказано, тоже улыбнулся за компанию. Мужчина присел поближе к печке, достал из кармана кисет и трубку, быстро набил трубку табаком, умял его пальцем и, открыв на секунду железную дверцу печурки, руками выхватил красный уголек. Он ловко перебросил его с ладони на ладонь, чтобы не обжечься, и так же ловко положил уголек сверху на табак, тут же стал сосать трубку, и на Хисматуллу пахнуло горьким табачным дымом. Женщины молча стояли рядом, как бы ожидая, пока трубка раскурится, и, когда мужчина наконец щелчком сбросил уголек на пол и спокойно запыхтел, одна из них, в черном платке, та самая, что позвала Хисматуллу в тепляк, выступила немного вперед и спросила:
– Михаил, мы у тебя тут поспрошать что хотели…
– Ну, ну? – обернулся к ней Михаил.
– Правду говорят али брешут, будто ту шах ту Фишера, возле озера, снова откроют?
– Правду, правду, – подхватила бойкая толстенькая женщина с круглым лицом и красны ми, налитыми румянцем щеками. – Я там, дев чата, сама вчера была, своими глазами видела, точно говорю – открывают!
– Да погоди ты! – отмахнулась та, что была в черном платке. – Какая ты, право… Не у тебя спрашиваю, у Михаила, всюду суешься, слова не дашь сказать…
Михаил вытряхнул пепел из трубки и прищурился:
– Так, так… Ты, сестренка, договори уж сна чала, что видела, интересно…
– Машину большую, больше дома, видела, а людей сколько – не счесть! – радостно затараторила засмущавшаяся было женщина. – На роду, народу, ой! А лошадей! Видели бы вы… И везут ее, а лошади шарахаются, кругом кричат, никто никого не слышит, и штейгер, а машина такая большая, такая большая, ну прямо не знаю!..
– Погоди, погоди, сестренка, – улыбнулся Михаил. – Не торопись, а то что-то и понять нельзя, про что балакаешь. Помедленней говори…
– Чего ж тут не понять? Все понятно! Одна лошадь серая, остальные карей масти, и народу всякого – и наши, и ихние, и штейгер, и чужих полно, а машина, не знаю чья – тульская ли, немецкая… И Мордер там был, все смотрел!
– Да что за машина-то?
– А такая, сказывали, пар пускать! А сакмаевские все к мулле кинулись, а мулла как скажет: "Это арба шайтана, арба шайтана!" И всех как ветром сдуло, по домам попрятались, нос боялись высунуть! Я сказала – машина это, а они не верят, бегут со всех ног! А мальчишки еще камнями кидаться стали! И снегом! И лошади даже чуть не понесли!
– Ну, а машину-то куда повезли?
– Да к той шахте, к фишеровской, воду, сказывают, откачивать будут, вместо насоса! Только как она откачает – в толк не возьму! Там же воды чертова прорва, трех насосов мало будет, да и машина, говорят, не новая, стало быть, испортиться может, это сам Мордер сказал, своими ушами слышала!
– Ну что ж, – раздумчиво сказал Михаил. – Уж раз машину привезли, значит, наверняка от кроют… Одна надежда, что в самом деле испортится…
Снаружи за стеной загрохотало, и тут же через отверстие на желоб и железную решетку посыпались каменистые комья глины. В тепляк шумно ввалился толстый мужик с коротенькими ножками и ручками. Это был ровняльщик. Он с силой бросил в угол лопату и крикнул тоненьким, почти визжащим голосом:
– Опять лясы точите, а работу псу под хвост? Смотрите, кому работа не по нутру, тот ведь здесь долго не задержится!
Женщины засуетились, и места у теплой печки быстро опустели. Из-под моста, через протянутую над железной решеткой вашгерда трубу, яростно плеснулась в деревянный желоб вода и, не сумев пробиться вниз сквозь комья глины, рассыпалась брызгами во все стороны. Женщины встали по обе стороны вашгерда, разминая лопатами куски породы на решетке и выталкивая отделившиеся от глины камни. Порода помельче проходила к головке вашгерда, а от головки к низкому ящику с набитыми на него решетками. Ровняльщик все горячей размахивал коротенькими ручками, кричал то на одну женщину, то на другую, стараясь заглушить тонким голоском и лязг лопат, и шум воды, потом обернулся к спокойно курившему в сторонке Михаилу. Увидев, что Михаил не обращает на него никакого внимания, он подкатился и заорал:
– Тебе что, не –вкрутили еще мозги в тех краях? Так еще вкрутят, не сумлевайся! Всех мужиков на прииске с толку сбил, теперь к бабам пришел смуту сеять? Иди на место, что стоишь?
– Не пищи, побереги горло, а то как бы не охрип, – усмехнулся Михаил, попыхивая труб кой. – Я пока еще на оба уха слышу, не глухой, понял? И заруби себе на носу, если ты своим писком мышиным бабу спугнешь, то в этом ни какой твоей заслуги нету, потому как баба на то и пугливая, что не мужиком родилась, а то еще па такую когда-нибудь нарвешься, что и от бабы не поздоровится! Не баба я тебе, а потолковать со мной придет охота – можешь и шепнуть, я доходчивый, нечего зря пасть-то разевать – Он стряхнул пепел и затянулся. Ровняльщик побагровел и хотел было отойти, но Михаил продолжил: – И потом – что это ты вздумал мне указывать? Я и без тебя знаю, когда мне свою работу начинать, мне указчики ни к чему! Так что греби отсюда, пока цел, ясно? Греби, греби! – добавил Михаил, заметив, что ровняльщик не может двинуться с места и как будто ищет, что ему ответить. – А то ведь я и помочь могу, когда ноги сами не ходят!..
Ровняльщик быстро отошел и, взяв деревянную мотыгу, стал мешать песок, проходящий с водой через решетку. Михаил постоял еще немного, вытряс пепел из потухшей трубки, усмехнулся и медленно направился к дверям. У дверей он еще раз обернулся и, встретив злобный, насупленный взгляд ровняльщика, вдруг сделал такое движение, будто хочет к нему броситься. Ровняльщик отпрянул, споткнулся об ящик и с грохотом полетел на решетки. Михаил громко рассмеялся и вышел, хлопнув дверью. Женщина в черном платке прыснула в кулак, краснощекая толстушка, зажав рот ладонью и согнувшись пополам, отвернулась, прислоняясь к стене и трясясь от хохота.
Ровняльщик, чертыхаясь, поднялся с решеток, отряхнулся и тут только заметил неподвижно стоящего в углу парня. Он поманил Хисматуллу пальцем.
– Это тебя, что ли, из конторы прислали? – спросил он, тыча в грудь Хисматулле пальцем.
– Да…
– На какую работу?
– Мне ничего не сказали…
– Так пойди узнай, нам тут бездельники не нужны! – напыжился ровняльщик, но, увидев, что растерявшийся Хисматулла в самом деле направился к дверям, окликнул его: – Ладно, иди сюда, слушай в оба уха! Снаружи будешь работать, зонт расчищать, – только смотри у меня! – он поднес к лицу Хисматуллы кулак. – Если будешь по его указке работать, в два счета с работы уволю, понял? Совсем совесть потерял, каторжник, взяли на свою голову, а ему хоть бы хны! Станет с тобой разговоры говорить – не слушай смутьяна, у него разговоры опасные, за них знаешь, куда угодить можно?
– Куда? -спросил Хисматулла.
– А вот угодишь, тогда узнаешь! Хватит, иди, некогда мне тут с тобой! – Ровняльщик махнул рукой и тут же с руганью набросился на толстушку: -Живее, живее поворачивайся! Не видишь, что ли, ослепла? Порода-то застряла!
Женщины засуетились, громче заскрежетали лопаты, ударяясь о камни…
Выйдя из тепляка, Хисматулла замерз еще больше, чем ночью. Ил и галька забили деревянный желоб, тянувшийся от тепляка к реке, и, растерянно стоя над ним с лопатой в руках, Хисматулла не знал, что ему делать. Михаил, возивший к отвалу на тачке камни, подошел и тронул его за плечо:
– Что, браток, зубами стучишь? Одежонки– то получше нету? – Хисматулла покачал голо вой. – А сам откуда?
– Сакмаево, – еле выговорил дрожащими губами Хисматулла.
– А работу эту знаешь? Нет? Ну, гляди, лопату нужно держать вот так, а спину вот так наклоняй, а иначе устанешь быстро, к ночи руки– ноги отвалятся… Вот, смотри, как я.
Михаил взял у парня лопату и стал, как ложкой из тарелки, вычерпывать из зонта пустую породу. Движения его были размеренны и вроде бы неторопливы, двумя гребками он наполнил тачку и, поставив лопату, повез тачку по доске к отвалу, ловко опрокинул ее, и камни отлетели далеко в сторону.
– Понял, как надо? – спросил он, снова по давая лопату Хисматулле. – Главное, браток, не тушуйся и с хмырем этим, что в тепляке, не связывайся, держись от него подальше, а при ставать станет – построже говори, хочешь, на меня сошлись, а то он у нас любит новеньких поприжать да над бабами покомандовать, а как кулак ему покажешь – тут он хвост поджал!
"Каторжник – это ведь тот, кто людей убивает, – мучительно думал Хисматулла. – За что ж тот его каторжником обзывает? Не похож он на убийцу, приветливый такой, веселый и работает хорошо…" "Смутьян" все больше нравился ему, он покраснел от удовольствия, когда Михаил опять хлопнул его по плечу и сказал:
– Ну, хватит, так спину сломать можно! Идем-ка, к нам в гости обед пришел!
– Кто? – не понял Хисматулла:
– Обед, обед! – весело показал руками Михаил. – Кушать, шамать, хлеб, понял?
Отойдя от вашгерда, женщины расселись возле печки, достали из мешочков полумерзлый хлеб и ели его, макая в соль и запивая кипятком. Ровняльщик, сидя ко всем спиной, вытащил из кармана бутылку молока. Хисматулла снова забился в свой угол, стараясь не глядеть на обедающих. Но Михаил подошел к печурке, открыл дверцу, выкатил кочергой черные, полуобгоревшие картофелины и обернулся к нему:
– Иди сюда, чего в угол залез? Картошки хочешь?
– Я уже ел, спасибо, – по-башкирски ответил Хисматулла.
– Да я по-твоему, браток, не кумекаю! – рассмеялся Михаил, перекатывая горячие картофелины с руки на руку – Иди, иди, поешь, как раз по три картошки с половиной на брата получается!
Михаил разломил картофелину, и вкусный запах защекотал ноздри Хисматуллы. "Какой он, этот русский, самому мало, а мне дает", – подумал он.
– У меня есть, – сказал он и, делая вид, что тоже ест, поднес ко рту кулак.
– У тебя не так вкусно, – ответил Михаил и шагнул к парню. – Ну-ка, что там у тебя, покажи!
Хисматулла сделал вид, что глотает, и сильно покраснел. Михаил раскрыл его пустую ладонь:
– Съел уже? Да тебе это мало! На такой работе, и чтоб такой малостью насытиться, да мо роз еще! – Михаил хитро прищурился: – У тебя что там было, хлеб? Ну, так картошка тебе не помешает, идем, идем! – он потянул парня за рукав.
– Чего пристаешь к мальчишке, какое тебе дело? – злобно крикнул ровняльщик.
– Поговори, поговори у меня! – не оборачиваясь, ответил Михаил. – Я тебе пропишу ижицу!
– Бунтовщик! – сквозь зубы прошипел ровняльщик.
– Ну, долго я тебя уговаривать буду? – не обращая внимания на ровняльщика, спросил Михаил. – Или тебе мулла и картошку есть запретил?
– Я уже поел, честное слово, – опустил го лову Хисматулла. – Не уговаривайте меня…
– Ну, как хочешь, – махнул рукой Михаил и опять подсел к печке. Хисматулла заметил, как женщины придвигаются поближе к нему.
– А что, бабоньки, – пожевывая, заговорил Михаил. – Слыхали, что в Оренбурге с одной барыней случилось? Забыл только, как звали, мастерскую она там держала, швейную…
– Расскажи, расскажи, Михаил, – послышалось со всех сторон.
– Злющая была барынька, страсть! Как что не по ней – сразу руки в ход пускала, мастерицы ее не любили, само собой, но боялись крепко – она и иглой могла уколоть со злости! Как уколет, мастерица в крик, а барынька ей: "Чего ты кричишь, милая? Я, мол, не нарочно тебя уколола, а случайно, с кем не бывает…"
– Зверство какое, – тихо сказала женщина в черном платке, сидевшая рядом с Михаилом.
– Зверье – ясное дело… Только взяла она себе новенькую работницу, да такую бойкую, что сама не рада стала. Примеряет ей та мастерица платье, как кольнет ее иглой! Барынька в слезы, а та ручки сложит: "Простите, говорит, Христа ради, нечаянно получилось, больше не буду", – и опять – хвать ее иголкой!
Женщины рассмеялись. Ровняльщик внимательно прислушивался.
– Ну вот, прогнала она ее, стало быть, а мастерица подговорила там всех товарок, и вот на следующий день то одна ее уколет, то другая, барынька прямо из кожи лезла, а они все в один голос: "Простите, мол, нечаянно…" Стала она одну за другой их увольнять, пока всех не уволила в тот же день. А они не уходят, у дверей в мастерской толпятся, и вдруг та приходит, бойкая, самая первая, и говорит: "Чего вы на нее смотрите? Это ж не человек, а собака бешеная, зверюга лютая, уж раз мы все от нее уходим, чего нам терять?"
– Неужто избили? – охнула толстушка.
– Куда там, хуже! – смеясь, проговорил Михаил. – Пристрочили!
– Куда?!
– Портьеры там на окнах висели с двух сторон, занавески такие длинные, вот они взяли ее за подол да низами эти занавески и подшили к юбке ейной, так что юбка вся задралась кверху и панталоны с улицы видать! И не вырвешься, потому как с двух сторон пришили, к каждому окну то есть!.. Только к вечеру ее от тех занавесок отпороли, и крику никакого слышно не было, они ей тряпок каких-то, лоскутов в рот понапихали, а руки за спиной связали…
– Ну, дела, – вытирая выступившие от смеха слезы, сказала женщина в черном платке. – Есть же смелые бабы на свете!
– Ты что это? Опять смута? – угрожающе зашипел ровняльщик. – Ты против кого это? Смотри, все доложу!
– Доложи, да смотри в штаны не наложи! – захохотал Михаил. – Мы тут всем скопом такое на тебя наложим, что хуже той барыньки придется, – сунем в вашгерд вместо породы дало патами разомнем! – Он закашлялся от смеха, достал из кармана платок и приложил руку к груди. Все замолкли.
– Плохо? – участливо спросила женщина в черном платке. – Может, кипяточку?
Михаил помотал головой и, кашляя в платок, отошел и прислонился к стене.
– Чахотка каторжная, – снова прошипел ровняльщик и, оглядев умолкших женщин, вдруг рявкнул: – Хватит! По места-ам!
– Породы же нету, – сказала толстушка.
– Ну и что же? – ворочай кроличьими покрасневшими глазками, повернулся к ней ровняльщик.
– Забойщики еще отдыхают…
– Пусть отдыхают, не ваше дело! – Ровняльщик нагнулся к головке вашгерда. – Пускайте воду! Пока другой работы нет, будем споласкивать!
– Всегда в конце работы споласкивали, – вы ступила вперед женщина в черном платке.
– Делайте, что велят! – взмахнул коротки ми ручками ровняльщик. – Хотите, как те мастерицы, прославиться? Так они уж все за решеткой сидят, у тамошнего урядника в ногах валяются!
Женщины неохотно вставали. В вашгерд с шумом побежала вода. Женщина в черном платке обернулась и, заметив, что уже почти все заняли свои места, молча пошла к желобу.
– Убавь воду, оглохла, что ли? – опять за кричал ровняльщик. – А ты, Дуська, свечу по ближе держи! Да вы что, с ума он вас своими речами свел, я вижу! – Ровняльщик выхватил у толстушки свечу и сам поднял ее над затемнен ной стороной вашгерда. – Вот так надо, поняла? Словно только что на свет появилась, ей-богу!
Короткой мотыгой он сгреб песчаную породу навстречу воде и, ртутью собрав в ковшик золотые крупинки с головки вашгерда, положил ртуть в тряпку и выжал ее обратно в ковш. Блестящие шарики ртути, соединяясь и увеличиваясь, побежали по дну ковшика. Ровняльщик поднял голову. Женщины молча смотрели на него.
– Чего вылупились? – вскинулся ровняльщик. – Все таращатся, таращатся, думают, себе возьму! Спрячь, спрячь буркалы-то, ишь, зенки, будто десять глаз у нее, а не два!
Ворча и ругаясь, он подошел к печке, присел, положил выжимку на железку и поставил на огонь. Железка накалилась, ртуть, подскакивая, рассыпалась в разные стороны, и на железке осталось одно золото. Ровняльщик взвесил его на самодельных весах, послюнявил карандаш, записал все в журнал и, завернув металл в тряпку, сунул его в карман.
За стенкой послышался перестук копыт по бревенчатому мосту, грохот сгружаемой породы.
– Прибавь воды! – заорал ровняльщик, под ходя к вашгерду. – Да шевелитесь, шевелитесь, мухи сонные, вам лишь бы от работы отлынивать!
После обеда Хисматулле стало работать еще труднее. В голове шумело, перед глазами поплыли радужные круги. Еле двигаясь, он наполнял тачку за тачкой и тащил их к отвалу, пока не остановился, наконец, на полдороге, не в силах двинуться дальше.
– Ты что, браток? Так нельзя, отдохни, – по советовал подбежавший Михаил. – Ты еще молодой, береги себя. – Он сильно закашлялся и, схватившись рукой за горло, выдавил с силой: – Не беспокойся, успеем, скоро уже кончится…
Хисматулла слабо махнул рукой и, еле-еле довезя тачку до отвала, опрокинул ее. "Прогонят! – с ужасом думал он. – Только бы выдержать, хоть сегодня…" Подвезя тачку обратно к желобу, он погрузил лопату в воду, подгреб гальку и стал поднимать ее, но руки, как чужие, задрожали, и лопата с плеском плюхнулась обратно в воду. Хисматулла, обессилев, сел, держа лопату за черенок.
– Ты ведь наврал, что обедал, – укоризненно сказал Михаил. – Что ж ты от картошки отказался? Я ж тебе от чистого сердца давал…
Пересиливая себя, Хисматулла молча вытащил лопату с галькой из воды, но, не донеся ее до тачки, уронил на землю и, сев рядом с ней, умоляюще поглядел на Михаила.
– Агай, начальнику не скажи… Не могу я, завтра буду работать, завтра не устану, вот увидишь! – на глаза его навернулись слезы.