Сложив ладони таким движением, будто хотел удержать свет, идущий от чувала, курэзэ опять помолился и поднялся с подушек. Пройдя несколько шагов, он склонился над большим медным тазом, в котором были сложены внутренности телки, опустился на колени, пошептал, взял кусочек кишки и, разорвав его на две части, приложил к лицу больного мальчика.
Гайзулла вздрогнул и застонал. Лицо его при свете огня было бледно и заострено, под глазами легли глубокие синие круги, губы запеклись. С тех пор как его принесли домой, мальчик ни разу не очнулся и лежал с закрытыми глазами, по временам вскрикивая и что-то бормоча.
Курэзэ повернулся к Хайретдину:
– А теперь иди и закопай внутренности на том месте, где Гайзулла нашел золото.
– Но я же не знаю места!
– Нужно отнести все это духу вместо золота, без этого мои молитвы не помогут ему. – Курэзэ посмотрел на мальчика. – Да, совсем плох, бедный… Жалко, что ты не знаешь места. Что ж, коли так, мне здесь делать больше нечего, я пошел. – И с обиженным видом курэзэ двинулся к дверям.
– Подожди, ишан-хазрэт, подожди! – закричал старик, забегая вперед. Он не знал религиозного сана курэзэ, но по тому, что рассказывал ему гость, решил назвать его самым высоким именем. – Клянусь аллахом, я не знаю этого места, пусть лопнет мой живот, если я вру! Выпью целую чашку крови, съем целую чашку соли, если я обманываю тебя! Истинная правда, ишан-хазрэт…
Курэзэ молча смотрел на старика.
– Не уходи, ишан-хазрэт, помоги сыну! Я тебе верю, как самому себе, хоть ты и недавно у нас в деревне! Валлахи-биллахи, я не знаю места! Вылечи моего мальчика, сделай что можешь, умоляю тебя! – Хайретдин чуть не плакал.
Курэзэ понял, что старик не лжет, но не изменил выражения лица. Молча надел галоши поверх мягких кожаных сапог, смахнул золу с шестка и с важным видом выложил из кармана горсть мелких камешков, отсчитал сорок один и начал гадать.
Тррр! – камешки рассыпались по шестку с сухим треском. Они падали и разбегались, как живые. Одни легли кучкой, другие напоминали фигуру человека. Курэзэ внимательно вглядывался в эти рисунки, качал головой, не глядя на старика. А Хайретдин закрыл глаза и молился про себя.
Тррр! – снова послышался сухой треск падающих камешков. Хайретдин открыл глаза. Теперь камешки легли иначе и были похожи на женщину с палкой и горбом…
Кончив гадать, курэзэ завернул камешки в тряпку и опять положил их в карман.
– А ты и на самом деле ничего не знал. Ну да ладно. Камни сказали мне, что Гайзулла нашел самородок недалеко от того места, где ты рубишь дранки.
– Валлахи-биллахи, нет бога кроме алла ха! – радостно вскричал Хайретдин. – Как ты прозорлив, ишан-хазрэт!
Он хотел сказать еще что-то, но курэзэ остановил его кивком головы.
– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Я говорю, камни и без тебя все мне рассказали. Молчи. Даже если запугивать будут, все равно никому не говори, в какой стороне было золото. Ник то, кроме тебя и меня, не должен знать об этом! Если не послушаешься меня, расскажешь хоть одному человеку, будь то бай или даже мулла, – плохо будет и тебе, и всем твоим. Сын умрет, жена умрет, дочери умрут, и сам ты умрешь. Весь твой род истребит албасты, если скажешь хоть слово! А это все, – курэзэ кивнул на таз с внутренностями, – пойдешь и закопаешь на том самом месте. Только не сейчас, а когда все спать лягут, понял?
– Но ведь я не знаю точного места, – испуганно посмотрел Хайретдин.
– Ничего. Ты же знаешь, в какой это стороне?
– Так, на глазок…
– Где-нибудь там и закопай. Не беспокойся, дух найдет твой подарок. Только когда будешь копать, скажи: Вместо взятого богатства.
– А если не найдет?
– Найдет. Старайся только ближе к тому месту. – Курэзэ щелкнул языком: – Чем ближе положишь, тем скорее поправится мальчик.
Хайретдин сел на сосновый чурбан возле шестка. "Что будет с моим сыном?" – думал старик. – Что будет с Гайзуллой, если дух не найдет внутренностей? Вот я сижу, и ничего у меня не болит, хотя я совсем старик, а мой мальчик стонет и мечется на нарах, не открывая глаз. Алла, как без этой ветки зацветет дерево моего рода? Я зарою внутренности в землю и скажу албасты: "Возьми это вместо взятого богатства, вместо твоего камня, хозяин горы. Хажисултан-бай отнял у меня последнюю лошадь, а телку я зарезал для курэзэ. Это внутренности моей последней телки. Возьми их, больше у меня нет ничего, что бы я мог дать тебе. Но если тебе мало этого, возьми меня. Возьми меня вместо сына, оставь моего мальчика. Я скажу так и зарою внутренности у реки, сделаю все, как надо, но вдруг это будет не там, и дух не найдет моего приношения? Что тогда станет с моим мальчиком? Что станет с моим родом?.. О алла, за что, за что ты меня наказал?"
Дрова под очагом и в чувале догорали. Пламя вспыхивало на красных угольях. Фатхия безмолвно сидела в переднем углу, не вмешиваясь в разговор мужчин.
– Ну, я пошел, – сказал курэзэ. – Поздно уже, а мне еще в двух домах сегодня надо показаться. Завтра опять приду, проведаю твоего сына!..
– Да пошлет тебе аллах здоровья, ишан-хазрэт!
Однако, выйдя от Хайретдина, курэзэ вовсе не стал торопиться, а, обогнув дом Хажисултана-бая, вышел на окраину деревни и спрятался в густом кустарнике у дороги. Скоро мимо него побрел человек с мешком. Курэзэ вылез из кустарника и, прячась за деревьями, пошел следом за ним.
7
Как голодный волк, рыскал Нигматулла по лесу в поисках нового золотого места, облазил на коленях берег Кэжэн, где он повстречал сына Хайретдина, но все было тщетно. Он сумел намыть щепотку-другую золотого песка. Баранина давно кончилась, шкуру Нигматулла бросил в овраге. Почти два дня во рту у него не было крошки хлеба.
"У жилья всегда есть чем поживиться. В случае чего, не стыдно и к отцу явиться", – решил Нигматулла и спустился в деревню.
Было раннее утро. Дойдя до мечети, он остановился посреди улицы, не зная, куда идти дальше, и тут увидел человека, шедшего ему навстречу. Человек шел, слегка поддавшись вперед. Через плечи его была перекинута веревка, на веревке болтались каты.
– Эй, Шарифулла-агай, куда ходил спозаранку?
– Лошадей своих искал, кардаш. Так и не нашел, а ведь я совсем недалеко спутал их. Роса нынче сильная, весь промок. – Шарифулла посмотрел на свои холщовые, мокрые до колен штаны.
Нигматулла тоже оглядел их. Плохие штаны, старые. Да и вообще вид не ахти – между пальцами босых ног торчит трава, на рубахе – огромная заплата, а из-под нее, словно цепь от часов, свисает грязная веревка. Малахай потемнел от пота и стерся по краям.
– А я к тебе, агай…
Шарифулла вопросительно поглядел на Нигматуллу, и косые глаза его, казалось, от этого еще больше закосили.
– Дело есть. Айда в дом, там скажу.
Шарифулла, переваливаясь, зашагал за Нигматуллой. У ворот они остановились, словно Шарифулла не знал еще, впускать ему непрошеного гостя в дом или повременить, потом толкнул ногой ворота и вошел во двор.
Выбрав самое солнечное место, он неторопясь развесил сушить свои сапоги и портянки поближе к сеням, затем, не снимая, отжал мокрые штаны.
Нигматулла нетерпеливо следил за ним глазами.
– Что ты так копаешься?
– А как же! Сапоги надо беречь. Я всегда так поступаю. Сапоги только в гости надеваю, по будним дням не треплю. А то не успеешь оглянуться, а они уже сгнили.
– Ничего, Шарифулла-агай, ты богатый, можешь себе новую пару купить!
– Могу-то могу, а какой с того прок, если я буду каждый год сапоги менять? Вот эту пару знаешь сколько я уже ношу? И смотри – они как новенькие. Не будешь беречь и копейки считать – ничего в хозяйстве не прибавится. Слава аллаху, пока я ни в чем не нуждаюсь. Две лошади, корова, скоро кобыла ожеребится – тогда будет еще лошадь…
Шарифулла мечтал иметь свой табун и ради этого отказывал себе во всем – голодал, одевался хуже всех в деревне, лишь бы прикупить еще одну лошадь.
– Я проголодался, покорми меня, – сказал Нигматулла и, не ожидая приглашения, распахнул дверь. В ведре тут же загремел ковшик. Половицы были сильно расшатаны и, когда кто-нибудь входил в дом, ковшик бился о стенки ведра.
Хауда, увидев в окно, что муж кого-то ведет, нацепила на босые ноги башмаки, одернула подол платья, накинула на волосы платок и, завязав его под подбородком, стала поспешно прибирать в доме. Большие серебряные монеты, вплетенные в косу, при каждом движении ударялись друг о друга и звенели. Не успел Нигматулла открыть дверь, как Хауда поправила дерюгу на нарах и бросила подушки на коврики, грудой сложенные у стены.
– Здравствуй, енга!
– Здравствуй, – негромко ответила Хауда. Голос у нее был мягкий, теплый. Гости редко заходили в дом Шарифуллы, и, застеснявшись, женщина закрыла лицо платком.
Нигматулла огляделся по сторонам.
– А вы и в самом деле неплохо живете, стол и стулья завели. Ого, даже стекло вместо брюшины!
– Слава аллаху, не хуже, чем в байских домах, – ответил Шарифулла. – Мать, налей-ка нам кислого молока.
Хауда налила в чашку катык, взболтала ложкой и поставила на нары между гостем и мужем.
– Угощайся. – Шарифулла попробовал катык: – Пресноват немного, но ничего.
– С каких это пор катык едят без хлеба?
Хауда опять покраснела.
– Взяла я в долг фунт ржи, да смолоть не успела, – робко сказала она. – Ручка у нашего жернова сломалась. Вот я и толку рожь в ступе, хоть суп с крупой сварю…
– Ну и богатство у вас, однако! Верно про тебя судачат, агай: "Шарифулла с голоду еле ноги таскает, жена его за уши от земли поднимает". Как же так? Лошади есть – ты пешком ходишь, башмаки есть – босиком шлепаешь, деньги есть – без хлеба ешь! Ну ладно, как говорится, угощают – пей и воду. Попьем хоть кислого молока в "байском" доме. – Нигматулла хихикнул и придвинулся ближе к чашке.
– Погоди смеяться. Смеется тот, кто смеется последний, – обиделся Шарифулла.
– Смейся не смейся, а пока дела твои плохи. – Нигматулла повертел в руках крашеную деревянную ложку: – Аллах, где вы такую достали? Не иначе как с того света. Этой ложкой только клин ведьме в затылок забивать. Я не ведьма. Такой, ложкой есть не буду. Другой, нет?
– Нет, – буркнул Шарифулла. – Корот есть.
Хауда залезла в широкую посудину, висящую на деревянном крючке, вытащила жесткий, покрытый плесенью кружок сухого творога и положила перед мужем. Шарифулла ножом разрезал корот на маленькие кусочки и предложил гостю. Нигматулла взял один кусочек и положил его в рот. Обросшее щетиной лицо его тут же исказилось.
– Кислее не могли найти?
– Обижайся не обижайся, а угощать тебя больше печем.
– Ну что ж, видно, придется мне тебе помочь.
Нигматулла сдвинул шапку на лоб. Вытащил кисет. Свернул папироску.
Горький серый дым пополз по стене к потолку, Хауда прикрыла нос кончиком платка.
– Очень хочешь разбогатеть, агай?
Шарифулла не ответил.
– Я спрашиваю, разбогатеть хочешь?
– Слава аллаху и за то, что есть. Мне хватает.
– Ха, разве это богатство? Я спрашиваю, хочешь ли ты быть таким же богатым, как Хажисултан-бай? – Нигматулла понизил голос до шепота: – Только тебе скажу. Место нашел. Сколько золота – всему миру хватило бы!
Шарифулла продолжал молча смотреть в окно. Видя, что слова не действуют, Нигматулла вытащил из кармана казакина мешочек, развязал его и высыпал на ладонь блестящие желтые кусочки.
– Видал?
– Что? – Шарифулла недоверчиво скосил глаза.
– Золото никогда не видел, что ли?
– Видел. Ну и что?
– Продаю. Купи.
– Что я с ним делать буду?
– Ха, нашел над чем голову ломать! Да продашь. Я же с тебя и полцены не запрошу, только потому и продаю так дешево, что деньги нужны во как, – Нигматулла провел ладонью по шее, – позарез. Если б не это, сам бы продал за настоящую цену!
– А почему мне? Я ж ни цены ему не знаю, ни толку… Нет, продай уж кому-нибудь другому.
– Какой тебе еще толк? Богатство само в руки лезет, а ты отказываешься!
Шарифулла задумался.
– Не берешь? Ну смотри, дело твое. Да и некогда мне тут с тобой разговоры вести, надо скорей компанию собирать – золото мыть. Не купишь – найду другого, с руками оторвет.
Нигматулла встал и пошел к двери.
– Погоди, кустым. – Шарифулла заколебался. Его и пугала мысль о том, что он может ли шиться годами накопленных денег, и манила возможность легкого обогащения. Он представил себе табун лошадей. Стройные кони с длинными гривами, чуткие нервные лошади с пышущими ноздрями, тонконогие нежные жеребята… "Чей это табун?" – "Шарифуллы-бая!" – отвечает пастух. А почему "табун"? Может быть, табуны? Не один, не два, а пять, десять, много табунов! Если дело выгорит, так оно и будет, а если нет…
– Ну, мать, что будем делать?
– Не знаю, отец…
– Так я и думал, что ты ответишь не знаю. – Хозяин махнул рукой: – Женщинам что? Ты хоть разорвись, а им и горя мало! Беззаботная баба…
– И у меня есть забота, – неловко улыбнувшись, сказала Хауда.
– Целыми днями дома сидишь, какая у тебя забота?
– Все думаю, когда наш сын подрастет, на ноги встанет…
– Нашла о чем горевать! Дерево само растет вверх, никто не горюет – когда оно вырастет. Если ты такая хорошая мать, присматривала бы получше за дочерью. Невеста уже, как бы не начала баловать…
– Я уже и так ее вчера совсем заругала.
– Ну-ну, мать, как же ты ее ругала?
– Говорила, слушайся, Гульбостан, слушайся…
Нигматулла, с любопытством ожидавший, чем кончится спор, громко засмеялся.
– Какая ты сердитая, оказывается! Все "слушайся" да "слушайся"… Ха-ха-ха! – И, посмеявшись вдоволь над робкой женщиной, спрятавшейся от смущения за занавеску, снова повернулся к Шарифулле: – Ну так как?
– Что будем делать, мать?
Шарифулла жалко и потерянно улыбался жене. У него было такое чувство, словно он шел по краю глубокого оврага, над пропастью, и стоило ему сделать одно неосторожное движение, и он окажется внизу.
– Что ж ты молчишь? Где твой язык, которым ты с утра до вечера облизываешь свою дочь?
Хауда долго не отвечала, потом неожиданно вспылила:
– Если ты трус, то не спрашивай, как тебе поступить, у своей жены! Разве умный мужчина советуется с женщиной? Много ты у меня спрашивал, когда копил свои деньги?
– Ну ладно, покричала – и хватит! – Шарифулла властным жестом оборвал жену. – А то соседи подумают, что в нашем доме нет хозяина!.. Иди к своим горшкам, я обойдусь без тебя!
Хауда покорно отошла к чувалу, а Шарифулла почесал пятерней затылок.
– Значит, так… Сколько вот этот большой кусок?
– Ты хочешь знать, сколько он весит? Фунта два, не меньше. Если есть безмен – давай проверим…
– Нет, я говорю – сколько стоит?
– Маленький кусок – сто рублей, а вот этот крупный самородок – пятьсот…
– Да ты в своем уме? – Шарифулла вытаращил глаза и с минуту стоял с полуоткрытым ртом. – Ты смеешься надо мной? Где же мне взять такие деньги? Если я даже отдам в придачу всех вшей, то и тогда мне не набрать столько!..
– Сразу видать, какой ты серый человек!.. Если бы ты хоть немного в этом деле разбирался, то понял, что за такой самородок ты взял бы не меньше шестисот рублей…
– А почему ты сам не выручишь за него шестьсот?
– Опять двадцать пять! – Нигматулла раз вел руками, как бы поражаясь чужой бестолковости. – Мне деньги сейчас нужны, позарез! А если не торопиться, то я бы за этот кусок и побольше выторговал…
– Конечно, знаючи можно рисковать… А вдруг ты меня обведешь вокруг пальца – и ищи ветра в поле?
Нигматулла посуровел в лице, сдвинул косматые брови.
– Тебе, дураку, счастье суют в руки, а ты упираешься, как баран, которого резать ведут… Думаешь, если в нашем роду были воры и обманщики, то и я такой?.. Как хочешь, я силой тебя заставлять не буду, даже обиду забуду, что ты меня за вора считаешь!..
– Постой! – Шарифулла ухватил гостя за рукав. – Может, покажем твое золото знающему человеку?..
– Хочешь, чтобы я золотого места лишился? Нет, так дело не пойдет. Я и так жалею, что лишнего тебе наговорил… Но смотри, пикнешь одно слово – пеняй на себя! Голову сниму – понял?
– Все понял, кустым, все понял, – Шарифулла испуганно закивал, приложил руки к груди – И я и енга будем молчать, как рыбы… Ну, допустим, возьму я твое золото, что я буду с ним делать?
– Чудак человек!.. Подвернется покупатель, и сбудешь по хорошей Цене!.. А пока, если уж на то пошло, я дам тебе немного рассыпного золота – можешь проверить, что я тебя не обманываю. А дней через семь принесу самородок…
Шарифулла окунул пальцы в матерчатый мешочек, захватил щепотку золотых песчинок, высыпал на бумажку.
– Спрячь хорошенько, это золото с того самого места, что я нашел… Если ты дашь мне деньги для оборота, я, может быть, тогда и тебя в пай возьму…
– А хозяина горы там нету? – спросил Шарифулла, и голос его понизился до шепота. – А то как бы и с нами не подучилось, как с Хайретдином…
– А что с ним? – спокойно поинтересовался Нигматулла, точно впервые слышал об этом.
Шарифулла с жаром начал рассказывать о том, о чем давно знала вся деревня.
– Из мальчишки выгнали албасты, но он не поправился. Старик отвез его в Оренбург – говорят, там получше есть знахарь… В один день разорился, стал нищим – ни лошади, ни телки… Одной охотой семью кормит…
– Да, албасты надо опасаться и обходить стороной… Но тебе бояться нечего – не ты золото нашел, а я, – значит, мне первому и ответ держать… А я и от нечистого духа откуплюсь!.. Давай неси задаток, и я побегу!
– Какой задаток?
– А ты думаешь, я дал тебе золото просто так, чтоб ты его нюхал и меня вспоминал? Я тоже не такой простак, чтобы одному слову, верить! Неси, неси, не упирайся… Теперь мы с тобой одной веревкой связаны.
8
Сайдеямал поставила тяжелую плетеную корзину с бельем на камни и тут же устало опустилась на песок. Стертые до красноты, опухшие от долгой стирки руки дрожали и горели огнем. Чтобы унять жар, она приложила ладони к мокрому и прохладному песку и сидела так, наслаждаясь охватившим душу покоем, расслабленная и тихая, и, полузакрыв глаза, слушала как играет и плещется у ее ног беспокойная Кэжэн.
Это она с виду такая тихоня, эта речка, то порою кажется, что она вовсе и не течет, а лениво нежится, но если хорошенько всмотреться, то поймешь, что она очень веселая и быстрая и вся светится и переливается солнечными блестками. А если открыть глаза пошире, то увидишь на том берегу тоненькую березу. Она всегда застенчива, как невеста, и стоит, не отрывается от зеркала воды, смотрится в него, не наглядится, как будто не верит, что она так хороша и молода, и каждый листик на ней трепещет и звенит, будто это и не листья вовсе, а мониста из золотых монет. Ветер иногда срывает одну монетку, бросает ее в речку, и Кэжэн несет ее неведомо куда, чтобы где-то и в другом месте увидели чьи-то глаза эту красоту…