- Не будем терять времени, - сказал он угрюмо. - На сегодня у нас свойства логарифмов чисел при основании, меньшем единицы. Прежде всего, вспомним определение логарифма. Прошу к доске, Николаева. Утрите слезы, когда вы идете отвечать! У вас что, нет платка? Дайте ей платок, Земцева…
Когда Сергей три дня спустя появился в классе, Таня его почти не узнала, так страшно изменилось его лицо. Окаменевшее, с резкими мужскими складками возле рта, это было теперь лицо взрослого человека. Она уже не искала случая с ним поговорить, прекрасно понимая, что сейчас ему не до нее и даже не до ее сочувствия.
Случай пришел сам. Через несколько дней, разыскивая Людмилу во время большой перемены, она забежала в пустой гимнастический зал и увидела Дежнева, который стоял возле окна, ссутулившись и держа руки в карманах. Услышав стук распахнувшейся двери, он быстро обернулся и встретился с Таней глазами, и в ту же секунду она поняла, что повернуться и уйти просто так, молча, уже нельзя.
Притворив за спиною дверь, она быстрыми шагами подошла к Сергею, чувствуя, как замирает и проваливается куда-то сердце.
- Сережа, - начала она торопливо, - я хотела тебе сказать, - я знаю, тебе это все равно, - но я все равно должна тебе сказать: я тебе сочувствую от всего сердца, Сережа, и… я не знаю - это так трудно сказать словами, то, что чувствуешь…
Окончательно сбившись, она беспомощно замолчала. Сергей поднял голову, на мгновение встретившись с ее широко открытым взглядом, в котором дрожали слезы, и снова отвернулся к окну.
- Спасибо… - произнес он безжизненно.
- Сережа… Глушко говорил, что твоя мама плохо себя чувствует… я хочу сказать - нездорова… Это что-нибудь… серьезное?
Сергей кашлянул, не сводя глаз с какой-то точки за окном.
- Лежит она, - ответил он, помолчав. - Она, как про это узнала…
Таня шагнула вперед, став теперь вплотную к Сергею, едва не касаясь его плечом.
- Сережа, - заговорила она опять, и умоляющие нотки непривычно послышались в ее голосе, - ну послушай, Сережа… если ты хочешь, может быть, нужно чем-нибудь помочь… я могу прийти, если нужно… может быть, нужно готовить - я возьму у Люси поваренную книгу, у них есть старая… если ты хочешь, Сережа, ты ведь знаешь…
Она робко дотронулась до его рукава:
- …ты ведь знаешь, Сережа, что…
- Не надо, - отозвался он. - Чего тебе приходить… там соседка одна приходит, помогает… а Зина сейчас у дядьки. Все равно, спасибо за…
Оборвав фразу, он повернулся и, не глядя на нее, вышел из зала.
Таня медленно пошла следом за ним. Не дойдя до двери, она присела на пыльный трамплин и заплакала, уткнувшись лицом в колени.
Несколько человек, стуча каблуками и громко разговаривая, прошли по коридору мимо дверей, и кто-то, дурачась, запел фальшивым ломающимся тенором:
Как много де-е-евушек хоро-о-ших,
Как много ла-а-асковых имен…
Таня подняла мокрое от слез лицо и прислушалась, судорожно всхлипывая. Как раз эту песенку пел тогда Сережкин брат - в тот вечер, когда она обедала у Дежневых… Она вспомнила пожатие его большой шершавой ладони - осторожное, словно он боялся сделать ей больно, - и то сосредоточенно-довольное выражение его добродушного лица, с каким он, наклоняя ухо к грифу, вслушивался в треньканье своей гитары. Все Танино существо противилось чудовищной мысли о том, что этот человек, еще недавно разговаривавший с нею и развлекавший ее своими песенками, лежит сегодня - может быть, страшно и неузнаваемо изуродованный - в братской могиле под Выборгом, в чужой, холодной земле…
В середине апреля вернулась мать-командирша, строго оглядела свою воспитанницу и осталась ею недовольна.
- Ты что же это, мать моя, опять тут без меня за свое принялась? Ишь, хороша - бледная, под глазами синяки, глядеть на тебя тошно. Ну, говори же - что еще случилось?
- Со мной ничего, Зинаида Васильевна, - тихо ответила Таня, стоя перед ней с опущенной головой. - У Сережи брата убили в Финляндии…
- Ну, царствие ему небесное, - просто и печально сказала старуха. - Ты что ж, всерьез его любишь?
Таня еще ниже опустила голову.
- Я ничего не знаю, Зинаида Васильевна… если бы вы знали, как мне его жалко… Сережу… как у меня все болит!.. - Она закусила губы и прижала руки к груди, в этот жест не получился у нее ни надуманным, ни театральным. - У меня сердце останавливается, когда я его вижу!
- Ох, девка, девка, горе ты мое горькое, - покачала головой мать-командирша, обняв ее за талию. - Что мне о тобой делать, и ума теперь не приложу… Угораздило же тебя заневеститься спозаранку, и в кого только ты такая пошла - с молодых, да ранняя…
Таня подняла глаза и посмотрела на нее прямо и печально, без смущения.
- Да, выросла, мать моя, - вздохнула Зинаида Васильевна. - Да что ж, с вашим братом так всегда и бывает - сморгнуть не поспеешь…
Таня и сама чувствовала, что во многом переменилась за этот месяц. Действительно ли она "заневестилась", как определила мать-командирша, или просто стала как-то серьезнее - но действительно, она уже не была прежней.
Ее потрясла гибель Николая Дежнева. Второй раз входила смерть в ее жизнь, и - странно, даже катастрофа с отцом не произвела на нее три года назад такого страшного, ошеломляющего впечатления. По ночам она долго лежала без сна, глядя в потолок, по которому пробегали короткие отсветы автомобильных фар, и думала, думала, думала…
Сергей Митрофанович сказал однажды, что у Пушкина можно найти ответ почти на любой вопрос. Вспомнив это, Таня несколько раз подряд перечитала "Брожу ли я вдоль улиц шумных…", но стихотворение ее не успокоило и ничего ей не объяснило. У Пушкина смерть была простой и почти радостной, как заслуженный отдых после работы. То, о чем писал Пушкин, не имело ничего общего со страшной ледяной могилой под Выборгом, с непостижимым исчезновением живого и веселого человека, внезапно растворившегося в бездонном мраке биологической смерти…
Про эту "биологическую смерть" Таня слышала в классе неоднократно и всякий раз чувствовала в себе протест против того, что, оказывается, она, Татьяна Викторовна Николаева, живет на земле только для того, чтобы через столько-то лет превратиться в определенное, равное весу ее тела в момент смерти количество микроорганизмов, растительной клетчатки и минеральных солей.
Отчасти ей бы даже хотелось, чтобы из нее вырос потом куст роз - как из гроба Изольды. Но ведь вместо розы свободно может вырасти какая-нибудь гадость вроде базаровского лопуха, а главное - куда же денется все остальное: ее мысли, желания, надежды, даже просто привычки и манеры, которые из двух миллиардов людей на земном шаре присущи только ей одной и никому больше? Очевидно, все это исчезнет вместе с нею и никогда больше не повторится. Никогда - ни через тысячу лет, ни через миллион, ни через сто миллиардов!
Людмила ее просто не поняла, когда она решила поделиться с нею своим отчаянием. Нечего об этом думать, сказала она, это у нее просто какой-то психоз: ведь когда человек умирает, то он перестает сознавать и время для него прекращается. Значит, выходит, совершенно все равно - одно мгновение или вечность. И зачем вообще ломать над этим голову?
Если Таня и излечилась постепенно от этого "психоза", то ей помогли не трезвые рассуждения подруги, а ее собственная любовь - нестерпимое, рвущее сердце чувство жалости к Сергею. Когда страдает любимый, не станешь размышлять о том, что ждет тебя после смерти и как будет выглядеть эта самая вечность. Важно не то, что произойдет с нею через миллион лет, а то, что происходит с Сережей сейчас, сегодня…
После разговора в гимнастическом зале их отношения приняли какой-то новый характер. Впрочем, отношения эти существовали только для них самих - посторонние вообще никаких отношений не видели. Они, как и всю эту зиму, никогда не бывали вместе, ни о чем не говорили, не обращались друг к другу. Встречаясь с Таней, Сережа здоровался торопливо и как-то неловко и быстро проходил мимо. До того разговора они вообще не здоровались, так что это было уже много - почти примирение. А большего и нельзя было пока ожидать, Таня это прекрасно понимала.
Наступил май - горячая предэкзаменационная пора. Людмила не давала ей теперь ни минуты отдыха, кроме регулярных ежедневных прогулок в парке. Уж кто-кто, а Людмила умела организовать занятия таким образом, что на посторонние переживания просто не оставалось времени! По вечерам, одурев от зубрежки, Таня заваливалась в постель и засыпала мгновенно, не успев натянуть на себя простыню, а утром снова повторялся замкнутый цикл: школа - обед - занятия - прогулка в парке - занятия - ужин - занятия - холодный душ - сон.
6
В конце мая, за несколько дней до начала экзаменов, Таня проснулась однажды ночью от света и негромкого разговора за портьерой. Не успев даже как следует испугаться, она услышала знакомый хрипловатый голос, звук осторожно притворенной двери и поскрипывание паркета под крадущимися на носках шагами.
- Дядясаша!! - закричала она, выскочив из постели и путаясь в рукавах халатика. - Дядясаша, здравствуй! - И пулей вылетела в соседнюю комнату, прямо в объятия Дядисаши, пахнущие чужим дорожным запахом каменноугольного дыма и дезинфекции.
- Ну вот… ну вот, - повторял Дядясаша, поглаживая ее спину, - ты, Татьяна, оказывается, как была плаксой, так и осталась… сразу в слезы, даже не хочешь толком поздороваться. Ну, здравствуй, сударыня!
Он вскинул Таню на воздух и расцеловал в обе щеки.
- Э, да ты, брат, выросла! - засмеялся он, опуская племянницу на пол. - Мне теперь тебя и не поднять - разве только вот так, на радостях. А ну, ну, покажись…
Держа Таню за локти, он отодвинул ее от себя и изумленно присвистнул.
- Вон ты кака-а-ая… - протянул он. - Теперь-то я, брат, понимаю, что значит год не быть дома! Уезжал - была просто пигалица, а теперь гляди ты! Взрослая ведь девица, и какая… ну, Татьяна, этим ты меня порадовала, молодец, брат. Только вот я не сказал бы, что вид у тебя здоровый… ты не болела?
- Нет, а что?
- Да понимаешь, какая-то ты, э-э-э… - Дядясаша поиграл пальцами, подбирая слово. - Вид у тебя усталый, вот что.
- А я действительно устаю, скоро ведь экзамены…
- Да, это причина веская, - согласился он. - А вообще молодец - выросла и похорошела. Покажись-ка еще раз!
- Ну, Дядясаша! - запротестовала Таня, - Ты лучше сам покажись, я ведь тоже не видела тебя целый год… А ты загорел, и похудел - ужас, и… Дядясаша! - воскликнула она вдруг, увидев его петлицы, - Что это - ты уже…
- Так точно! - смущенно крякнул Дядясаша, вытянувшись и щелкнув каблуками. - Полковник Николаев прибыл в ваше распоряжение.
- Дядясаша, поздравляю! - Таня опять повисла у него на шее. - Ох как я рада! А ты рад?
- Что вижу тебя, - улыбнулся он, щелкнув ее по носу. - А носишко-то не растет, а?
- А ну его, - отмахнулась Таня. - Не-ет, а этому ты рад? - Она провела пальчиком по его новеньким шпалам, отсвечивающим рубиновой эмалью.
- Этому? И этому рад, а как же. Полковник - это, брат, птица важная, - просипел Дядясаша чужим голосом, подмигнув ей и делая мрачное лицо.
- Ой, Дядясаша, а это что? - испуганно спросила Таня, заметив на его щеке небольшой шрам, которого раньше не было. - Ты был ранен? Как это случилось, Дядясаша? Только честно!
- Тебя это так интересует? - Полковник улыбнулся и приподнял ее лицо за подбородок. - Ничего интересного рассказать не могу, уж не обессудь. Машина получила прямое попадание, в башню, а в таких случаях от брони в этом месте - с внутренней стороны - откалываются мелкие кусочки стали, их как бы разбрызгивает. Вот такой штукой меня и царапнуло. Теперь все ясно?
Таня привстала на цыпочки и поцеловала его в беловатый рубец, резко выделявшийся на бурой от ветра и загара коже.
- Дядясаша, бедный! Тебе было очень больно?
- Какая же это боль, что ты. Ну как от пореза, скажем так.
- Ох, сомневаюсь. Это разбрызгивает, если попадает маленький снаряд?
- Именно.
- А если большой?
- Тогда и результаты соответствующие. Хорошо, довольно об этом. Как ты тут жила?
- Ничего, Дядясаша. Меня тоже ранило, осенью. В начале учебного года.
- То есть? - удивленно спросил полковник.
- Ну, на уроке, в химкабинете… Ты понимаешь, меня химик вызвал и дал выкачать воздух из колбы - а у нас там есть такой маленький компрессор, ручной, у него такое колесо и ручка, и нужно крутить. И потом там два краника, всасывающий и нагнетающий, а я их перепутала и подсоединила колбу к нагнетающему - и кручу, и кручу. А химик еще говорит: "Довольно, Николаева, не усердствуйте". И только он это сказал, а колба взяла вдруг да ка-ак лопнет! Я так и села, правда! Вот химик перепугался: он думал, что мне глаза выбило, а меня только всю обсыпало - потом и в волосах были стекла, и на платье, а один кусочек даже сюда воткнулся, в краешек уха. Его вытащили пинцетом.
Полковник пожал плечами:
- Поразительное дело, Татьяна. Я ведь тебе миллион раз говорил, что в обращении с лабораторным оборудованием нужно быть крайне осторожной… еще после того случая, когда ты ухитрилась включить амперметр в штепсельную розетку! Ну подумай сама - что было бы, если бы стекло попало тебе в глаза?
- Было бы плохо, - вздохнула Таня, соглашаясь. - Ой, на меня потом наша класрук так кричала! Ты, говорит, представляешь себе, если бы с тобой случилось несчастье? Ну, ничего, я теперь всегда буду закрывать глаза, если мне еще когда-нибудь придется обращаться с этими штуками…
- Нет уж, сударыня! Я просто пойду в школу и поговорю с твоими преподавателями физики и химии, чтобы они и близко тебя не подпускали к опытам! Не хватает только, чтобы ты и в самом деле начала производить их с закрытыми глазами…
- Да нет, это я так. Вообще-то меня уже не подпускают, так что тебе можно не ходить. Дядясаша, я так по тебе соскучилась! - Таня опять прижалась щекой к его груди, закрыв глаза. - Как я все ждала, что ты вот-вот приедешь, а тут то одна война, то другая… А теперь уже никаких войн больше не будет?
- Теперь уже не будет. Теперь мы с тобой будем отдыхать - а, Татьяна? Какие у тебя планы на лето?
- А у тебя?
- Вот завтра поговорим. Сейчас я прежде всего хочу помыться. Ты писала, что у тебя тут есть ванная… Да, кстати, как тебе вообще нравится квартира? Кажется, ничего?
- Ой, еще бы. Ты будешь купаться? Я сейчас приготовлю, подожди минутку!
Таня выбежала из комнаты. Когда она вернулась, полковник рылся в своем чемодане, поставив его на стул.
- Ты знаешь, есть даже горячая! - весело объявила она. - Как странно, никогда нельзя понять, что с этой водой - то по целым дням только холодная, то вдруг появляется горячая, и тогда уже круглые сутки… даже когда не надо. Ой, а у нас целую неделю в феврале не работало отопление - такой был мороз, ужас! Дядясаша, а это правда, что в Финляндии было сорок градусов?
- Случалось, - ответил тот, доставая из чемодана пакетик. - Случалось и сорок. Вот, Татьяна, тут я тебе кое-что привез… Хотел было не отдавать до окончания экзаменов, ну да уж…
- Дядясаша, я ведь тебе писала, что никаких подарков мне не нужно!
- Да, но ты ставила условием, чтобы я возвращался поскорее… А поскольку мне пришлось задержаться… впрочем, если ты отказываешься… - Он улыбнулся, делая вид, что хочет спрятать пакет обратно.
- Ну-у, нет! Раз уж привез, то теперь поздно. А что это?
- А это вещь сугубо практическая, так что тебе может и не понравиться…
Таня растеребила бумагу.
- Ну… я просто не могу представить себе, что это может быть, - озадаченно прошептала она, разглядывая кожаную коробочку, на крышке которой блестела вытисненная греческая буква, отдаленно ей знакомая. - Что же это за закорючка?.. Кажется, это было в физике - когда проходили электричество… Ах да! Это же единица сопротивления! Ой, - сказала она немного разочарованно, наморщив нос, - знаю… ты привез мне амперметр - вместо того, что я тогда сожгла.
- Нет, - улыбнулся Дядясаша, - этой штукой измеряется не ампераж. Ладно уж, открывай, все равно не догадаешься.
Таня отколопнула крышку, сделала большие глаза и тихо ахнула: в коробке лежали квадратные золотые часики на чешуйчатом браслете. Несколько секунд она смотрела на них, не решаясь тронуть, потом вытащила и с тем же зачарованным видом надела на левую руку. Браслет легко и плотно оковал запястье.
- Дядясаша… - прошептала Таня, поворачивая руку под светом люстры и щурясь на теплые вспышки золотых граней. - Дядясаша, ну зачем такое…
Она счастливо вздохнула и, закрыв глаза, потерлась щекой о полковничьи нашивки на рукаве.
- Ну-ну, - пробормотал он, отстраняясь, - что это еще за кошачьи манеры - человек прямо с дороги, а ты лицом…
- Ничего… Дядясаша, спасибо… спасибо… и спасибо, - проговорила Таня, целуя полковника по очереди в одну щеку, в другую и - в заключение - в кончик носа.
- Ну, отлично. Рад, если тебе понравилось. Я пошел мыться.
- Приготовить чай, Дядясаша? В военторге вчера давали копченую колбасу - как раз твою любимую…
- Отлично, приготовь. Да, Татьяна, там у меня в чемодане какая-то курица, вытащи ты ее, она мне уже две газеты промаслила, будь она неладна…
Через полчаса полковник вернулся, насвистывая куплеты тореадора, довольный, с еще более красным лицом, в свежей гимнастерке с залежавшимися складками. Таня стояла посреди комнаты, вертя в руках его ТТ; широкий ремень с кобурой, съехавший на бедра, был нацеплен поверх ее халатика. Полковник нахмурился и оборвал свист.
- А вот за это, сударыня, вы в следующий раз получите этим самым ремнем, - сказал он, ловко отобрав у нее пистолет. - Тебе миллион раз говорилось - не сметь прикасаться к оружию. Ясно?
- Господи! - Таня капризно сморщила нос, расстегивая пряжку. - Уже и посмотреть нельзя. И потом, что ты грозишься, ты меня и пальцем не тронешь, что я, не знаю…
- Мать-командирша тронет, по моей заявке.
- Она тоже не тронет, - хвастливо заявила Таня. - Уже не тронет, я теперь уже взрослая!
- Вот разве что… нашла себе спасение, - проворчал полковник. - Ну, как там насчет чаю?
- Садись, Дядясаша, все готово. А куру есть будешь?
- Нет, я поужинал в вагоне-ресторане. Мне покрепче, пожалуйста.
- Я знаю, Дядясаша! Этого-то я еще не забыла…
- Довольно, спасибо…
- На здоровье. Так ты не хочешь? А я съем ногу, вот что я сделаю… м-м-м, чудная кура, правда! Ужас, я уже полгода не ела ничего вкусного…
- Что, плохо со снабжением?
- Нет, не в том дело… Вообще-то в городе неважно, но в военторге, кажется, пока ничего. Нет, просто у нас новая домработница. Раечка ведь вышла замуж, я тебе писала? Ну, а эта… словом, ты сам увидишь.
- Скверно стряпает? - улыбнулся полковник. - Поищи другую, в чем дело. А вообще на такие вещи не стоит обращать внимания. Ну, хорошо, расскажи, как ты тут жила. Как школа? По-прежнему опаздываешь? Смотри, Татьяна, ты теперь с часами…
- Нет, Дядясаша, я теперь уже не опаздываю, и вообще я теперь стала такой хорошей - прямо самой не верится! Ты понимаешь… я осенью - вернее в начале зимы - так плохо стала учиться, просто ужас, самой было противно, и тогда директор вызвал меня и сказал, что меня исключат…
- Какое безобразие, Татьяна, - поморщился полковник. - Просто позор - тебе, и еще плохо учиться…