Глава 2
Месяц стоит в самой выси морозной ночи. Голубоватые сугробы спят. Горы сдвинулись к реке, и у их подола - городишка. Три-четыре церкви, игрушечная крепость на яру: башня, вал, запертые ворота. Улочки и переулки, кой-где кирпичные дома, оголенные октябрьским ветром палисады. Это на яру.
Спуск вниз, обрыв и внизу, будто большое село - вольготно расселись на ровном, как скатерть, месте - дома, домишки и лачуги бедноты.
Городок тоже в снежном сне. Даже караульный в вывороченных вверх шерстью двух тулупах подремывает по привычке у купеческих ворот, да на мертвой площади, возле остекленного лунным светом храма, задрав вверх морду, воет не то бесприютная собака, не то волк.
Город спит тревожно. Кровавые сны толпятся в палатках и хибарках: виселицы, недавние выстрелы, взрывы бомб, набат звенят и стонут в наполовину уснувших ушах. Вот вскочил старик-купец и, обливаясь холодным потом, нырнул рукой под подушку, где ключи:
- Фу-у-ты… Слава те, Христу.
Вот священник визжит, как под ножом, вот сапожных дел мастер бормочет, сплевывая через губу:
- Где, где? Бей их, дьяволов!
А собака воет, побрякивает колотушкой караульный и дозорит в выси морозной ночи облыселая холодная луна.
Впрочем, еще не спят неугасимые у крепостных ворот зоркие костры, и возле костров борется со сном кучка отважных горожан из лачуг и хибарок. Иные спят. Блестят винтовки, топоры, в сторонке раскорячился пулемет и задирчиво смотрит на ворота.
А за воротами тишина: умерли, спят - иль ожидают смерти? Человек не видит, но месяцу видно все: Эй, люди у костров, не спи!
Ванька Барда, чтобы не уснуть, говорит:
- Скоро смена должна прибыть. Чего они канителятся-то? Нешто спосылать кого…
Никто не ответил.
Ванька Барда опять:
- Ежели денька через три зыковские партизаны не придут, каюк нам… - и безусое лицо его в шапке из собачины подергивается трусливой улыбкой.
- Как это не придут! - скрипит бородач, косясь на земляной вал крепости.
- Могут дома не захватить Зыкова-то: он везде рыщет…
- Тогда не придут.
- В случае неустойка - я в лес ударюсь, в промысловый зимник… Там у меня припасу сготовлено: что сухарей, что мяса, - уныло тянет Барда.
- А ежели к Колчаку в лапы угодишь?
- А почем он узнает, что я большевик? Ваш, скажу… Белый. На брюхе не написано.
- Ты, я вижу, дурак, а умный… - по-хитрому улыбнулся бородач и вдруг, быстро привстал на колено, вытянул лицо, - Чу!.. Шумят. За валом.
- Эй, кобылка! - звонко крикнул своим Ванька Барда.
Два десятка голов оторвались от земли.
- Вставай!
Но все было тихо.
И вслед за тишиной грянул с вала залп. Ванька Барда кувырнулся головою в костер. Караульный там, у купеческих ворот, свирепо ударил в колотушку, вытаращил сразу потерявшие сон глаза. Из хибарки выскочил человек и выстрелил в небо. Заскрипели городские калитки, загрохотали выстрелы. Пронесся всадник. Собака бросилась к реке.
- Ну, опять, - мрачно сказал чиновник акцизного управления Федор Петрович Артамонов.
Он притушил лампу и уперся лбом в оконное стекло, курносый нос его еще больше закурносился и впалые глаза скосились.
Дом, где он квартирует, двухэтажный, церковный. Вверху живет священник.
- Тьфу, - желчно плюнул он и заходил по комнате.
Лунный свет зыбкий, странный. Голубеет и вздрагивает открытая кровать, Артамонову чудится, что на кровати лежит мертвец с голым, как у него, черепом.
- Чорт с тобой, - говорит Артамонов, ни к кому не обращаясь, достает из шкапа бутылку казенной водки и наливает стакан. В зеркале туманится его отражение. - За здоровье верховного правителя, адмирала Колчака, чорт его не видал, - раскланивается он зеркалу, пьет и крякает. Ищет, чем бы закусить. Сосет голову селедки. - Дрянь дело, дрянь. Россия погибла. Пра-а-витель… Офицеришки - сволочь, шушера, пьяницы… - думает вслух Федор Петрович, порывисто и угловато, как дергунчик, размахивает руками, утюжит черную большую бороду, и глаза его горят. - Ха, дисциплина… Да, сволочи вы этакие! Разве такая раньше дисциплина-то была… И что это за власть! Городишка брошен на обум святых, ни войска, ни порядка. Пять раз из рук в руки. То какая-нибудь банда налетит, то эта дрянь, большевичишки, откуда-то вылезут из дыры. А кровь льется, тюрьмы трещат… Вот и поработай тут.
Выстрелы за окном все чаще, чаще. Черным по голубому снегу снуют людишки. По потолку над головой раздались шаги: проснулся поп.
- Вот тут и собирай подать. А требуют. Петлей грозят.
Постучались в дверь.
- Войдите!
Бородатый священник в пимах, хозяин. Глаза сонные, свинячьи.
- Стреляют, Федор Петрович. Пойдемте, Бога для, к нам… Боязно.
- Большевиков бьют, - не то радостно, не то ожесточенно сказал чиновник. - Пять суток только и потанцовали большевики-то… Да и какие это большевики, так, сволота, хулиганы…
- Говорят, за Зыковым гонцы пошли, - сказал священник.
- Что ж Зыков? Зыков за них не будет управлять. Зыков - волк, рвач.
- Говорят, красные регулярные войска идут. Дело-то Колчака - швах. Боже мой, Боже, - голос священника вилял и вздрагивал. - А Зыкова я боюсь, гонитель церкви.
- Да, Зыков - ого-го, - за кержацкого бога в тюрьме сидел, - чиновник ощупью набил трубку и задымил.
- Эх, жизнь наша… Ну, Федор Петрович, пойдемте, Бога для, прошу вас. И матушка боится.
На-ходу, когда подымались по темной внутренней лестнице, Артамонов басил:
- Вам и надо Зыкова бояться, отец Петр. Не вы ли, священство, организовали погромные дружины святого креста? А для каких целей? Чтоб своих же православных мужиков бить…
- Только большевицкого толку! - вскричал священник. - Только большевицкого толку, противных власти верховного правителя…
- Да вашего верховного правителя мужики ненавидят, аки змия, - нескладно загромыхал Артамонов.
- Ежели красную сволочь не истреблять - в смуте кровью изойдем.
- Да ваше ли это пастырское дело?!. Ведь по вашему навету пятеро повешено… Отец Петр! Батюшка!
Священник отворил дверь в освященные свои покои и сказал сердито:
- Ээ, Федор Петрович, всяк по-своему Россию любит.
Утром красный пятидневный флаг, новенький и крепкий, был сорван с местного управления и водружен старый потрепанный: белый-красный-синий.
В это же утро три сотни партизан двинулись в поход.
Под Зыковым черный гривастый конь, как чорт, и думы у Зыкова черные.
Глава 3
Зыковские партизаны в этом месте впервые. Но население знает их давно и встречает везде с почетом.
Уж закатилось солнце, когда голова утомленного отряда пришла в село.
На площади возле деревянной церкви, зажглись костры. Мужики добровольно кололи овец, кур, гусей, боровков и с поклоном тащили гостям в котлы.
- Обида вам есть от кого? - допрашивал Зыков обступивших его крестьян. - Поп не обижает?
- Ох, батюшка ты наш, Степан Варфоломеич… Поп у нас, отец Сергий, ничего… Ну от правительства от сибирского житья не стало. Набор за набором, всех парней с мужиками, пятнай их, под метелку вымели. А придет отряд - всего давай. А нет - в нагайки… Ежели чуть слово поперек - висельница… Во-о-о, брат, как. Опять же черти-собаки…
- Знаю.
- Вот на этой самой колокольне два пулемета было осенью, для устрашенья. Вот они какие, черти-собаки-то… А что девок перепортили, пятнай их, баб… Ну, ну…
- Чехо-словаки туда-суда, утихомирились, а вот мандяришки… Ох, и лютой народ… Да казачишки с Иртыша…
- Все одним миром мазаны.
Зыков сидел у костра на потнике, облокотившись на седло в серебряном окладе. Он поднял голову и прищурился на крест колокольни.
- Поп не обижает? - опять переспросил он, и глаза его вызывающе округлились.
- Нет. Обиды не видать… А тебе на артель-то, поди, сена надо лошадям, да овса? Да-а-дим…
- Срамных! - крикнул Зыков. - Иди-ка на пару слов.
От соседнего костра, бросив ложку, вскочил рыжебородый и мигом к Зыкову.
- Вон в том доме торговый человек, Вагин, - сказал Зыков. - Возьми людей, забери овса, сена: надо коней накормить.
- Правильно, резонт, - весело переглянулись мужики.
- Эй! кто потрапезовал? - Зыков поднялся. - Ну-ка с топорами на колокольню… Руби в верхнем ярусе столбы.
- Ну?! пошто это? - опешили крестьяне. - Мешает она тебе?!
- Надо.
Затрещала обшивка, доски с треском полетели вниз. Ребятишки таскали их в костры. Акулька распорола гвоздем руку и испугано зализывает кровь.
- Пилой надо, пилой! - раздавались голоса. - Силантий, беги-ка за пилой.
Из избы выскочил низенький, похожий на колдуна, старик и - к Зыкову:
- Пошто храм божий рушишь? Ах, злодей!… Вы кто такие, сволочи?!
Он топал ногами и тряс бородищей, как козел.
- Удди, дедка Назар! В голову прилетит, - оттаскивали его мужики.
Топоры, как коршун в жертву, азартно всаживали крепкий клюв в кондовые столбы.
- А колокола-то… Надо бы снять. Разобьются.
- Мягко, снег.
- Однако, разобьются.
Зыков поймал краем уха разговор.
- Звоны ваши не славу благовествуют богу, а хулу, - сказал он громко. - Попы на вовся загадили вашу дорожку в царство божье. На том свете погибель вас ждет. - Он вдруг почувствовал какую-то неприязнь к самому себе, крикнул вверх. - Эй, топоры, стой! - и быстро влез на колокольню. - Скольки? - хлопнул он ладонью в главный колокол.
- Тридцать пудов никак.
- Добро, - сказал Зыков и подлез под колокол. - Вышибай клинья!
Края колокола лежали на его плечах.
Зацокало железо о железо, молот, прикрякивая, метко бил.
- Зыков! Смотри, раздавит… Пуп сорвешь.
- Вали, вали…
Колокол осел, края врезались, как в глину, в плечи. Ноги Зыкова дрогнули и напружились, стали, как чугун.
- Подводи к краю! Не вижу… - прохрипел он, едва отдирая ноги от погнувшегося пола, и двинулся вперед.
- Берегись! - и колокол, приподнявшись на его ручищах, оторопело блямкнул языком и кувырнулся вниз, в сугроб.
Зыков шумно, с присвистом, дышал. Шумно, с присвистом, вдруг задышал народ.
- Вот это, ядрит твою, так сила…
Из носа Зыкова струилась кровь, на висках и шее вспухли жилы. Он поддел в пригоршни снегу и тер ими налившееся кровью лицо.
Топоры вновь заработали, щепки с урчанием, как лягушки, скакали в воздухе. Кучка мужиков, пыхтя, выпрастывала из сугроба колокол.
Зыков опять стоял внизу, среди толпы.
- Канат, - скомандовал он. - Зачаливай!
От поповской калитки кричал священник, его сдерживали, успокаивали мужики, а старухи орали вместе с ним, скверно ругались, взмахивали клюшками.
- А как насчет попа, братцы? Говори откровенно… - опять сквозь стиснутые зубы спросил Зыков, и белки его глаз, как жало змеи, вильнули в сторону попа.
Мужики молчали.
- Эй, кто там еще? Слезай с колокольни!.. Подводи лошадей.
И по десятку коней впряглись в оба конца каната. Мужики, а сзади ребятишки, крепко вцепились в канат, нагнулись вперед, напрягли мускулы, застыли. И словно две огромных сороконожки влипли присосками в растоптанный белый снег.
- Готово?
- Вали!
Народ ухнул, закричал, некоторые наскоро перекрестились, нагайки ожгли всхрапнувших коней, верх колокольни затрещал, заскорготал костями, покачнулся и, чертя крестом по звездному небу, рухнул вниз. Взвились снег и пыль, лошади и люди посунулись носами. Хохот, крик, веселая визготня парнишек.
А дедка Назар, подкравшись сзади, грохнул-таки Зыкова костылем по голове:
- Нна, антихрист!.. Нна…
- Дурак! - круто обернулся к нему Зыков, поправляя папаху. - Забыл, как пулеметы-то на колокольне стояли? Забыл?
От двух его серых суровых глаз дед вдруг шарахнулся, как от чорта баба:
- Гаф! Гаф! Гаф! - отрывисто, сумасшедше взлаял он. - У, собака. Кержацка морда. Гаф!.. - и под дружный хохот, боком-боком прочь, в прогон.
Костры ярко горели, с кострами веселей. Воздух над ними колыхался, и видно было, как колыхались избы, небо, мужики.
В поповском доме погас огонь. От поповских ворот сипло лаял в небо старый поповский пес. Девушки и бабы ходили вдоль освещенного кострами села, перемигивались, пересмеивались с партизанами, угощали их кедровыми орехами:
- На-ка, бардадымчик, погрызи.
Парнишки осматривали ружья, вилы, барабаны. Возле пулеметов целая толпа.
- Эй! - закричал Зыков. - А где здесь староста?
И по селу многоголосо заскакало:
- Эй, Петрован!.. Где Петрован?.. Копайся скорей… Зыков кличет.
Петрован, лет сорока мужик, суча локтями и сморкаясь, помчался от пулемета к Зыкову. За ним народ.
- Что прикажешь? Я - староста Петрован Рябцов. - Он снял шапку и, запрокинув голову, смотрел Зыкову в глаза.
- Я по всем селам делаю равненье народу, - на весь народ заговорил тот. - И у вас тоже. Шибко богатых мне не надо, и шибко бедных не должно быть. Сердись не сердись на меня, мне плевать. Но чтоб была правда святая на земле. Вот, что мне желательно. И у меня нишкни. Ну! Эй, староста! которые бедные - по леву руку станови, которые богатые - по праву руку. Срамных, наблюдай. А я сейчас. Коня!
Он вскочил в седло - конь покачнулся - и поехал за околицу, на дорогу, проверять сторожевые посты.
- Эй, часовые! Не дремать! - покрикивал он, грозя нагайкой.
А в толпе мужиков крик, ругань, плевки. Парфена тащили из бедноты к богатым. Аристархова не пускали от богатых в бедноту. Драный оборвыш гнусил из левой кучки:
- Обратите внимание, господа партизане: семья моя девять душ, а избенка - собака ляжет, хвост негде протянуть, вот какая аккуратная изба. Мне желательно обменяться с Таракановым, потому у него дом пятистенок, а семья - трое… А моя изба, ежели, скажем, собака…
- Сам ты собака. Ха! В твою избу. Вшей кормить.
Бабы подошли. У баб рты, как пулеметы, руки, как клещи, и, сердце - перец.
Кричал народ:
- У тя сколь лошадей? А коров? Двадцать три коровы было.
- Было да сплыло. В казну отобрали. Дюжину оставили.
- Ага, дюжину!.. А мне кота, что ли, доить прикажешь?
- Братцы, надо попа расплантовать… Больно жирен.
- Сколь у него лошадей? Четыре? Отобрать… Две Василью, две оборвышу. Только пропьет, сволочь…
- Кто, я? Что ты, язви тя…
- А попу-то что останется?
- Попу - собака.
- Это не дело, мужики, - выкрикивали бабы.
- Плевала я на Зыкова… Кто такой Зыков? Тьфу!
- А вот под'едет, он те скажет - кто.
Под'ехал Зыков:
- Ну, как? Слушай, ребята. Обиды большой друг дружке не наносите…
- Степан Варфоломеич! Набольший! - и драный, низенький оборвыш закланялся в пояс черному коню. - Упомести ты меня к богатею Тараканову, а его, значит, ко мне: избенка у меня - собака ежели ляжет, хвоста негде протянуть.
Зыков сердито прищурился на него, сказал:
- Тащи сюда свою собаку, я ей хвост отрублю. Длинен дюже.
В толпе засмеялись:
- Ах, ядрена вошь… Правильно, Зыков!.. Он лодырь.
- Ну, мне валандаться некогда с вами, чтобы из дома в дом перегонять, - потрогивая поводья, сказал Зыков. - Уравняйте покуда скот… Надо списки составить, посовещайтесь, идите в сборню… Что касаемо жительства, вот укреплюсь я, как следовает быть, тихое положенье настанет, все села новые по Сибири построим. Лесу много, знай, топоры точи. Всем миром строить начнем, сообща. Упреждаю: поеду назад, проверка будет. Чтоб мошенства - ни-ни… Эй, Ермаков!
К ночи все затихло. Месяц был бледный, над тайгой и над горами вставал туман.
Партизаны разбрелись по избам, многие остались у костров. Лошадей прикрыли потниками, ресницы, хвосты и гривы их на морозе поседели.
Зыков с шестью товарищами ушел на ночевую к крепкому мужику Филату.
- Чем же тебя побаловать? - спросил Филат. - Чай потребляешь?
- Грешен, пью. Плохой я, брат, кержак стал.
- Эй, баба! Становь самовар, да дай-ка щербы гостям. Такие ли добрые моксуны попались, об'яденье.
Щербу ели с аппетитом. Выпили по стакану водки. Как ни просил хозяин повторить - нельзя.
- Мой сын, - сказал Филат, - в дизентирах. Ну, он желает записаться к тебе. Гараська, выходи! Чего скоронился?
Вышел высокий, толстогубый, с покатыми плечами, парень и заскреб в затылке:
- Жалаим… Постараться для тебя, - сказал он, стыдливо покашливая в горсть.
- Пошто для меня? Для ради народа, - поправил Зыков. - Ну, что ж. Рад. Конь есть?
- Двух даем, - сказал отец. - И винтовка у него добрая. Мериканка. И вся амуниция. С фронта упорол.
И пока пили чай, еще записалось четверо, с винтовками и лошадьми.
- Мы не будем убивать, так нас убьют, - сказал поощрительно какой-то дядя от дверей.
Крестьян набилось в избу много. Были и женщины. Зыков крупно сидел за столом среди своих и хозяев, на голову выше всех. Черные, в скобку подрубленные волосы гладко причесаны. Поверх черной рубахи шла из-под густой черной бороды серебряная с часами цепь. Бабы не спускали с него глаз. Акулька, маленькая дочь Филата, выгибаясь и потягиваясь, стояла у печки. Раненая гвоздем рука ее была замотана тряпкой.
Акулька все посматривала на черного большого дяденьку и что-то шептала. Потом кривобоко засеменила к своей укладке, вытащила заветную конфетку с кисточкой и, сунув ее в горсть Зыкову, нырнула, сверкая пятками, в толпу баб и девок. Все захохотали.
Зыков растерянно повертел конфетку, качнул головой и тоже улыбнулся:
- Спасибо, деваха… Расти, жениха найду, - сказал он, пряча подарок в карман.
Акулька, подобрав рубашонку, голозадо шмыгнула по приступкам на печку, к бабушке.
Когда укладывались спать, хозяин спросил:
- Много ли у тебя, Зыков, народу-то?
- К двум тысячам подходит.
- Поди, твои кержаки больше?
- Всякие. Чалдонов много да беглых солдат. Каторжан да всякой шпаны - тоже прилично. А кержаков не вовся много.
- А с Плотбища есть кержаки у тя?
- С Плотбища? Кажись, нет. А где это? Чего-то не слыхал.
- Весной откуда-то прибегли, разорили, вишь, их там. В глухом логу живут… Нонче пашню запахивали быдто. Верстов с пятнадцать отсель.
- Надо навестить, - сказал Зыков и стал одеваться.
- Куда ты? Что ты, ночь… Спи!
- Ничего. Я там переночую. Скажи-ка парню своему, чтоб двух коней мигом заседлал. Он знает дорогу-то?
Зыкову хотелось спать, глаза не слушались, но он враз пересилил себя. Горела лампадка у старых икон. Шестеро товарищей его спали в повалочку на полу. Он притворил за хозяином дверь и поднял за плечи рыжеголового.
- Слушай-ка, Срамных. Ну, прочухивайся скорей, чего шары-то выпучил! Это я. Вот что… - Зыков задумался. - Завтра до солнца айда в город. По пути смени коня и дальше. Чтоб к вечеру туда поспеть. Вынюхай, понимаешь, все. Кой-кого поприметь. Умненько.