- Как же, рассказывай! - насмешливо перебил Аввакум. - Богу достоит поклоняться духом, а не телодвижениями, а кто любит Христа, тот за него пострадать должен. А разве мало я настрадался? Был я, как ты знаешь, в великой чести, состоял при Казанском соборе протопопом, церковные книги правил, беседовал не только с боярами и патриархом, но и с самим царем, а предстала надобность, так от страданий не уклонился. Когда я был отдан под начало Иллариону, епископу рязанскому, каких только мук не натерпелся я! Редкий день не жарил меня епископ плетьми, принуждая к новому антихристову таинству, а батогам так и счету нет. Сидел я в такой землянке, что в рост выпрямиться не мог, тяжелое железо с рук и ног моих не снимали. А в Сибири сколько страданий я перенес, да и не один, а была со мной моя протопопица! Где мы только с ней не блуждали! Не раз хищные звери устремлялись на нас, и только Господь охранял нас своею благодатью. Вот такие страдания подобают человекам, а не дурачества вперемежку с молитвой.
Федор присмирел и присел на пол. Охватив колени руками, он начал качаться из стороны в сторону.
- Вот хотя бы ты, Федор, вместо того, чтобы попусту юродствовать, вышел бы на площадь, разложил бы костер, да и сжег бы на нем новые книги! - начал опять Аввакум.
- А что, и вправду! Завтра же сделаю! Да где только таких книг достать? - привскочив с полу, крикнул юродивый.
- Где достать? Да боярыня их хоть целый воз закупит!
- Ай да ладно! Пышь! Пышь! - весело выкрикивал Федор, подскакивая на одной ноге.
- И коли пострадаешь, так пострадаешь за дело, - внушал Аввакум, - Вот Киприан тоже юродствовал, да смел был, за то и сподобился мученической кончины, когда ему в Пустоозерском остроге голову отрубили. Страдальцем за истинную веру стал, а ты что?
- Погоди, протопоп, придет и моя череда! - продолжая подпрыгивать, крикнул Федор.
Он не ошибся, так как его вскоре за упорство в староверстве повесили в Мезени.
Об Аввакуме, нашедшем себе убежище по возвращении из Сибири в дом Морозовой, часто толковали и в царских хоромах и в кремлевских теремах как о ревностном поборнике раскола. Давно слышала о нем царевна Софья и наметила его в число людей, которые должны были служить орудием ее замыслов.
V
Проводив Ртищева, Морозова принялась за обычные занятия, а их у нее было немало: всеми делами обширного своего хозяйства заправляла она сама, да сверх того были у нее и другие хлопоты. Дом ее был полон посторонними людьми, которых она приютила. Кроме Аввакума и Федора жило у нее еще несколько юродивых, а также пять инокинь, изгнанных из монастырей за приверженность к древнему благочестию. Проживали у нее также сироты, старицы, странницы, захожие черницы и калеки. Одних нищих кормила у себя боярыня человек по сто каждый день. Словом, благочестие господствовало в доме Морозовой, а чтение священных книг и молитвенное пение неумолчно слышались в ее обширных хоромах.
Много добрых дел творила она на стороне: выкупала с правежа должников, щедрою рукою раздавала милостыню нищим, посещала колодников, ездила она также и по церквам и монастырям, оскверненным никонианами, но делала это, как говорила она, только "из приличия". Не довольствуясь благочестивыми подвигами, она захотела постричься в монахини, хотя ей встречалось в этом случае особое затруднение: сын Морозовой подрастал, и предстояло вскоре справлять его свадьбу, на которой ей бы пришлось быть хозяйкою, а в иноческом чине этого делать не подобало.
- Пусть будет - что будет, а о душе надобно печься прежде всего, - сказала боярыня и решилась постричься, несмотря на то, что от такого намерения отклонял ее Аввакум.
И тайно от всех ее постриг бывший игумен Домеей, один из ревностнейших расколоучителей. Аввакум и после этого сохранил свою прежнюю силу над боярынею-инокинею, и любила она часто и подолгу беседовать с ним.
- Не наделил их Господь разумом, - говорил протопоп боярыне. - Оба царевича и все царевны куда как тупы рассудком, одна царевна Софья Алексеевна заправская умница и чем более подрастает, тем более крепнет умом. Сказывал мне не раз князь Василий Васильич Голицын, что не может надивиться ее светлому разуму, все она в толк взять может. Как заговорят с нею о делах государственных, так она складнее всякого боярина и думного дьяка рассуждает, да и к книжному учению она куда как прилежит. Поверишь ли, матушка, что она писание Сильвестра Медведева в чернь поправляла и на многие погрешности ему указала и недомыслия его разъяснила! Послушала бы ты, что о ней князь. Иван Андреейич Хованский рассказывает. Да и вообще слышно, что такой разумной девицы никогда в целом свете еще не бывало…
- Вот бы ее от никонианства отвратить да преклонить бы на нашу сторону! Царевна ведь! - воскликнула Морозова.
- Велика важность, что царевна! - с презрением отозвался протопоп. - Пожалуй, и ты Бог весть что о себе думаешь? Али ты лучше нас тем, что боярыня? Помни, что одинаково над нами распростер Бог небо, одинаково светит нам месяц и сияет солнце, а все прозябающее служит мне не меньше, чем и тебе, - говорил протопоп, повторяя в главных чертах свое основное учение.
Однако обычная, не дававшая покоя мысль снова ожила в нем.
"Богу достоит поклоняться духом, - думал он. - Ошибки в церковных книгах сами по себе небольшая еще беда, и по таким книгам и даже вовсе без книг может молиться тот, кто захочет. Книги - только предлог, чтобы поднять народ против государственного и мирского строения".
- Нет, матушка, нам нужна не царевна, а ее душа, ведь и у нее такая же душа, как и у меня, а душа человеческая не игрушка. Справим мы наше мирское дело и без царевен. Тот, кто на земле пребывал на доле, пребудет по смерти на высоте.
- О царевне Софье Алексеевне я заговорила, отец протопоп, потому только, что твоя пречестность сама навела меня на мысль о ней своими речами, - робко извинялась Морозова.
- Ни кого и ни на что не навожу я моими речами, - резко отозвался суровый Аввакум, а сам между тем подумал: как бы все-таки хорошо было, если бы удалось уловить в сети раскола умную и бойкую Софью Алексеевну!
Как ни таила Морозова свою принадлежность к расколу, но молва об этом дошла наконец до царя. Проведал он также, что она привлекла к расколу и сестру свою, боярыню княгиню Евдокию Прокофьевну Урусову. Подшепнули великому государю и о том, почему боярыня Морозова несколько лет тому назад не захотела сказывать на свадьбе его величества "царскую титлу". Узнав об этом, "тишайший царь" пришел "в огнепальную ярость" и отправил снова к боярыне дядю ее Михаила Алексеевича Ртищева. На этот раз дядя поехал не один, а взял себе на подмогу свою дочь Анну, двоюродную сестру Феодосьи, которую прежде так нежно любила Морозова.
Боярин заговорил племяннице свои прежние речи, но встретил с ее стороны ту же непреклонность. Заговорила после него Анна.
- Ох, сестрица, - сказала она. - Съели тебя старицы. Как птенца отучили тебя они от нас; не только нас презираешь, но и о сыне своем не радеешь, а надобно бы тебе и на сонного его любоваться, над красотою его свечку поставить!
- Не прельщена я старицами, - сурово отвечала Морозова. - Творю я все по благости Бога, которого чту целым умом, а Христа люблю боле, чем сына. Отдайте моего Иванушку хотя на растерзание псам, а я все-таки от древнего благочестия не отступлю. Знаю я только одно: если я до конца в Христовой вере пребуду и сподоблюсь за это вкусить смерть, то никто не может отнять у меня моего сына; в царствии небесном соединюсь я с ним паки.
Ртищев убедился, что попусту будет уговаривать племянницу. Он распрощался с нею, поехал к царю и доложил обо всем по правде.
Алексей Михайлович нахмурил брови.
- Ступай к боярыне Морозовой, - обратился он к бывшему при докладе Ртищева князю Троекурову, - и скажи, что тяжко ей будет бороться со мною. Один кто-нибудь из нас одолеет, и наверно одолею я, а не она!
Вернулся князь Троекуров от Морозовой и коротко и ясно донес государю, что боярыня покориться не хочет и новых книг не принимает.
Заговорили в теремах об ослушании Морозовой перед царскою волею.
- Вишь, ведь какая упорная! Только боярыня, а как упорствует, никого себе в версту не ставит!
Чутким ухом прислушивалась девятнадцатилетняя царевна к рассказам о Морозовой.
"Вот и женщина, - думалось ей, - а по твердости нрава и по смелости не уступает мужскому полу. Не будь только робка и наделаешь много". Захотелось ей также узнать и о расколе, которого так крепко держалась Морозова, и с вопросом об этом обратилась она однажды к князю Ивану Андреевичу Хованскому, который тоже слыл в Москве тайным врагом никониан.
- Тут, благородная и пресветлейшая царевна, выходят разные церковные препирательства, - отвечал уклончиво князь Иван на вопрос царевны о различии между новою и старою верою. - Ведать об этом должен духовный чин, а не мы, миряне. Думается, впрочем, одно: в том, что зовут ныне у нас расколом, кроется небывалая народная сила и что если она поднимется, то трудно будет "одолеть ее мирским и духовным властям. Вознесет она того кто будет ею править…
VI
Почти на год оставил царь Морозову в покое, как вдруг до него дошел слух, что она не называет его благоверным.
- Не именует меня благоверным, стало быть, не признает моей царской власти! - воскликнул он и отправил к Морозовой боярина князя Петра Семеновича Урусова с повторным требованием, чтобы она покорилась.
Сообщил Урусов царское повеление своей снохе и грозил ей страшными бедами.
- Почто царский гнев на мое убожество? - смиренно отвечала Морозова. - Если царь хочет отставить меня от веры, то десница Божия покроет меня. Хочу умереть в отеческой вере, в которой родилась и крестилась.
- Не покоряется боярыня твоему царскому величеству, - печально доложил Урусов царю.
- Не покоряется? Так разнесу я ее вконец! - грозно крикнул великий государь и гневно затряс своею темно-русою бородою.
Урусов, выйдя из дворца, поспешил домой, чтобы через свою жену предупредить Морозову о предстоящей беде. Но с бесстрашием выслушала боярыня эту грозную весть.
- Матушки и сестрицы мои во Христе Иисусе! - заговорила она, собрав около себя всех живших в доме ее монахинь и странниц. - Наступил час пришествия антихристова, беда движется на нас, идите вы все от меня, куда вас Господь наставит, а я одна буду страдать.
- Ты одна не останешься, я с тобою до конца пребуду! - заливаясь слезами и кидаясь на шею сестры, вскрикнула княгиня.
Между тем сильно струхнувшие старицы и странницы, позабрав наскоро свои мешки и котомки и получив от боярыни денежную и съестную подачку, с плачем и жалобными причитаниями, выбрались из ее хором и разбрелись во все стороны.
Стало вечереть, отзвонили ко всенощной. Отходя ко сну, боярыня и княгиня сотворили усердную и продолжительную молитву, после которой Морозова легла в постельной, а княгиня в соседней комнате. Они крепко спали, когда раздался сильный стук в ворота.
Пока отворяли ворота и слышались тяжелые шаги шедших по лестнице людей, обе сестры клали на прощание одна перед другою земные поклоны, а потом, благословись друг у друга, легли на прежние места.
Вскоре дверь в постельную отворилась, и при тусклом свете лампад боярыня увидела перед собою седобородого архимандрита Чудова монастыря Иоакима в сопровождении думного дворянина Лариона Иванова.
- Встань, боярыня! - повелительно сказал вошедший архимандрит. - Я принес тебе царское слово.
Боярыня не отозвалась и даже не пошевелилась.
- Встань, говорю тебе! - прикрикнул Иоаким. - В присутствии духовного лица лежать тебе не приличествует.
- Не встану и не сяду, - отозвалась упорно Морозова и отвернулась.
- Добром с тобою, как видно, ничего не поделаешь; спрошу благоверного государя, как повелит он поступить с такою ослушницею.
- Какой он благоверный! - сердито проговорила Морозова.
Архимандрит сделал вид, что не слышал этих предерзостных слов.
- Посмотри, кто там, в другой горнице, - приказал он думному дворянину.
- Ты кто такая? - окликнул Иванов лежавшую на лавке женщину.
- Я жена боярина князя Семена Петровича Урусова, - отозвалась княгиня.
- А спроси-ка ее, как она крестится? - приказал Иоаким Иванову.
Княгиня, вбежав в постельную, остановилась перед архимандритом.
- Сице верую! - закричала она, подняв руку, сложенную в двуперстное крестное знамение.
Архимандрит только крякнул и значительно покачал головою..
- Сторожи-ка их здесь, а я отправлюсь к его царскому величеству испросить, как велит он поступить. - С этими словами архимандрит вышел, а Иванов остался караулить боярынь.
Когда архимандрит пришел в царские палаты, пробило четыре часа утра и царь Алексей Михайлович был уже на ногах. Архимандрит доложил царю, чем кончилась его посылка, и рассказал, как Морозова крепко сопротивляется царскому велению, прибавив, что и княгиня Урусова оказалась непокорна.
- Так возьми их обеих под караул да допроси хорошенько слуг Морозовой! - распорядился царь.
Архимандрит из царских палат снова отправился к Морозовой.
- Велено отогнать тебя от дому, полно жить на высоте, сойди долу! - торжественно заявил он, входя в постельную. - Встань и иди отсюда!
Боярыня лежала и безмолвствовала.
- Нечего делать! - сказал архимандрит Иванову. - Приходится забирать ее силою.
Думный дворянин крикнул стрельцов. По приказанию архимандрита они приподняли с постели полновесную боярыню и, посадив ее силою в кресла, понесли из хором.
На поднявшийся шум прибежал молодой боярин Иван Глебович. Он хотел было проститься с матерью, но его не допустили, и он мог только положить ей вслед земной поклон.
Княгиня не упорствовала. Она беспрекословно подчинилась приказу архимандрита идти в людскую хорому, в которую втащили на креслах и Морозову. Там по приказанию архимандрита заковали им руки в тяжелые железа, а на ноги надели конские железные путы и держали их так два дня под крепким караулом. На третий день приказано было доставить их в Чудов монастырь, в так называемую вселенскую, или соборную, палату. Княгиня пошла пешком, а упорствовавшую Морозову понесли на креслах. Толпа народа валила за нею, и в этой толпе шел разный говор: одни осуждали Морозову за упорство, а другие, напротив, превозносили ее мужество и стойкость.
VII
Во вселенской палате ожидали боярыню и княгиню крутицкий митрополит Павел, а также сановные люди церковного и мирского чина. Там сопротивление Морозовой началось с того, что она оказывала властям презрение и неуважение и не хотела говорить с ними стоя. Как ни бились, ничего не могли поделать. Приподнимут ее, а она опустится и присядет на кресло или на пол. Станут держать ее под руки, она рвется, мечется и отбивается.
- Я помню честь и породу Морозовых! - кричит. - И перед вами стоять не буду.
Власти наконец уступили Морозовой, допустив скрепя сердце, чтобы она сидела в кресле.
- Прельстили тебя старцы и старицы, с которыми ты так любовно водилась, - начал свое пастырское увещание Павел. - Покорись царю и вспомни сына.
- Не от старцев и стариц прельщена я, - бойко возразила Морозова. - А навыкла от праведных рабов Божиих истинному пути и благочестию. Ты вспомнил мне о сыне, но знай, что я живу для Христа, а не для сына.
Долго бился Павел, но чем более продолжались увещания, тем упорнее делались они обе и тем дерзновеннее становились их речи.
- Дьявол тебя погубил, сдружился ты с бесами, мирно живешь с ними, любят тебя они! Скольких ты порубил и пожег христиан, скольких низвел в ад! - с торжественным укором говорила Морозова, обращаясь к епископу рязанскому Иллариону, мучителю Аввакума.
Истомились порядком духовные власти и, убедившись, что приходится отказаться от дальнейших увещаний, постановили: предать непокорных боярынь мирскому суду. Тогда повели их в монастырскую подклеть. Там, в мрачном подвале, под низко нависшими сводами, с окошечками, заслоненными толстыми железными решетками, стояли на полу две большие, тяжелые деревянные колоды, так называемые "стулья", со вделанными в них железными цепями, на конце которых были железные ошейники, или огорлия.
- Вхожу я в пресветлую темницу! - радостно проговорила Морозова, когда ее ввели в подклеть.
Ее подтащили к колоде и приподняли с полу огорлие.
- Слава тебе Господи, что сподобил меня, грешную, носить узы! - сказала Морозова, перекрестясь и целуя огорлие, которое стрельцы надели на шею боярыни, заперев его на большой висячий замок.
- Не стыжусь я поругания, а веселюсь во имя Христа, - добавила она, когда холодное железо плотно охватило ее шею.
После этого обеих боярынь, вместе с колодами, взвалили порознь на дровни. Сестры поняли, что их хотят разлучить.
- Поминай меня, убогую, в твоих молитвах! - крикнула на прощание Морозова сестре.
И действительно, из Чудова монастыря Морозову повезли на печерское подворье, а Урусову в Алексеевский монастырь. Когда первую провозили мимо кремлевских палат, то она, думая, что царь смотрит на нее в окно, привстала на дровнях и беспрестанно крестилась двумя перстами.
На подворье Морозову посадили в темный подвал. Железный ошейник скоро протер ее нежную шею до кровавых мучительных ран, а оковы изъязвили руки и ноги. Боярыня, однако, не роптала и не смирялась, а скорбела лишь о том, что короткая цепь и тяжелые оковы не допускали ее класть земные поклоны. В свою очередь, и княгиня упорствовала. Сидя в Алексеевском монастыре, она, в противность воле царской, не хотела ходить в церковь, и ее, "как мертвое тело", носили туда на рогоженных носилках.
Скоро об упорстве Урусовой заговорили в Москве и в Алексеевский монастырь стала съезжаться московская знать, а также стало сходиться множество народа, чтоб смотреть, как "волокут" княгиню в церковь.
Минул почти год со времени заточения обеих сестер, когда на патриарший престол вступил Питирим. Игуменья Алексеевского монастыря доложила вновь поставленному святейшему владыке о том соблазне, какой причиняет Урусова своим упорством, а кстати напомнила и о Морозовой. Новый патриарх, мирволивший расколу, завел с государем речь о заточенных боярынях.
- Советую твоему царскому величеству, - сказал Питирим государю, - отдать вдовице Морозовой дом да дворов сотницу на потребу, а сестру ее, княгиню, отдал бы ты князю, так приличнее будет. Дело их женское, что они смыслят?
- Давно бы я так сделал, да не знает твое святейшество лютости боярыни. Надругалась она, да и ныне надругается надо мною. Не веришь, так испытай сам; позови ее к себе и узнаешь, какова она; и когда вкусишь неприятное, тогда я и сделаю, что повелит твое владычество.
На другой день после этого разговора Морозову представили во вселенскую палату перед патриархом.