Из калитки внутренней половины дома вышел Мирза-Каримбай. Юлчи вскочил, поздоровался с ним. Бай пробормотал обычное "ваалей-кум" и, даже не взглянув в его сторону, прошел к гостям. Немного погодя он вернулся, позвал Юлчи:
- Идем-ка со мной, племянник.
Бай легко перепрыгнул через арык и пошел впереди. Новые лаковые капиши его мягко поскрипывали, легкий шелковый халат сиял, переливаясь на солнце разноцветными огнями, вспыхивал искрами, от которых рябило в глазах.
Через маленькую калитку они вышли в сад. Юлчи показалось, что он попал в рай. Сад был огромный. Больше двух танапов земли занимал виноградник. Под высокими, уходящими вдаль сводами его свободно могла пройти кокандская арба. Зеленые листья винограда шевелились под ветерком, блестели на утреннем солнце. Вдоль высокого дувала, окружающего сад со всех четырех сторон, росли персиковые деревья. Ветки их под тяжестью плодов, несмотря на подпорки, ломились, клонились к самой земле. За виноградником начинался большой яблоневый сад. Юлчи удивился: все деревья, в какую сторону ни взгляни, стояли ровными, как по нитке, рядами и на одинаковом расстоянии друг от друга. Яблони низкорослые, а плоды крупные, хотя еще зеленые. Кроме этого, в саду было много груш, урюка, айвы, джиды.
Когда обошли сад, Мирза-Каримбай остановился и с улыбкой спросил:
- Есть у тебя желание поработать, племянник?
- Я привык работать, - просто ответил Юлчи.
- Вот и хорошо. Надо будет прочистить в саду с двух сторон зауры. Затем хорошенько прополоть виноградник. Но об этом я между прочим упомянул. Сейчас для тебя есть другое дело. Пойдем покажу.
При выходе из сада они столкнулись с незнакомым Юлчи молодым человеком. Он был тонок, бледен, с узкими глазами и густыми, сросшимися бровями на низком лбу. Незнакомцу было не больше двадцати пяти лет, но испитое лицо делало его старообразным. На нем были новенькая вышитая тюбетейка, длинный чесучовый камзол с отворотами и накладными карманами и новые, щегольские сапоги.
Молодой человек остановился.
- Этот джигит - ваш племянник, отец? - спросил он Мирзу-Каримбая и тут же обратился к Юлчи: - Как жив-здоров? Благополучно ли прибыл? Рад, рад… - Притворно улыбаясь, молодой человек протянул Юлчи кончики пальцев и в ту же минуту скрылся в саду.
Юлчи догадался, что это младший сын Мирзы-Каримбэя - Салим-байбача.
Неподалеку от клеверника Мирза-Каримбай остановился.
- Видишь эти пни? - заговорил он, внимательно взглянув на Юлчи. - Здесь была роща из карагача и тополя. Прошлый год ее вырубили. Теперь ты должен выкорчевать пни, расчистить землю.
- С этого и начинать? - спросил Юлчи, окидывая взглядом вырубку.
- Да-да. Это очень нужное дело. Во-первых, освободится земля. А земли тут немало. Без четверти танап примерно. После ты хорошенько вскопаешь весь участок, на одной половине посадишь морковь, на другой - картошку. Вот мы и будем обеспечены на зиму. А потом, смотри, сколько тут дров! Если все эти пни аккуратно выкопать и расколоть, получится немало топлива. А без топлива, свет мой, никакой котел не закипит. Если всякую мелочь покупать на базаре, даже казна царя Соломона не выдержит, племянник. Хозяйство надо вести умеючи. Хорошенько обкапывай, чтобы корней в земле не оставалось. Понял?
Юлчи утвердительно кивнул головой.
После завтрака Юлчи принес кетмень, топор и принялся за дело. Он был привычен ко всякой тяжелой работе, но корчевать пни ему еще не приходилось. Пней было много, торчали они близко друг от друга. А земля - что камень! Обдумав, с какой стороны начать, Юлчи прежде всего взялся окапывать самые большие пни.
Кетмень отскакивал с коротким, глухим звоном. Земля дробилась и далеко разлеталась по сторонам. Юлчи понимал, что лучше было бы землю вокруг пней полить водой и подождать, пока она размякнет, но продолжал долбить, чтобы не терять времени и не вызвать неудовольствия дяди. У него пересыхало в горле, он подходил к арыку, пил воду и снова брался за кетмень. Скоро он сбросил мокрую от пота рубаху.
Земля понемногу поддавалась силе. Юноша постепенно приспособился. Глубже земля становилась мягче, и дело пошло быстрее. Обнажился первый большой пень. Юлчи взял топор и принялся обрубать и выдирать из земли толстые корни. Неожиданно он увидел какую-то девушку, стоявшую неподалеку, у края клеверника, и украдкой наблюдавшую за ним. Вместо паранджи на голову у нее накинут рваный легкий халат. Одета она в старенькое, но чисто выстиранное белое ситцевое платье. На ногах - поношенные галоши. Рядом у ног ее стояло ведро.
Юлчи ни на минуту не оторвался от дела. Но, когда он, взмахивая топором, выпрямлялся, взгляд его каждый раз невольно обращался в сторону клеверника и останавливался на девушке. "Чья она, откуда и куда идет?"
Девушка была настоящей красавицей. Высокая ростом, очень юная, тонкая и стройная, как молодая таловая ветвь. Солнце горело в завитках ее волос, спадавших на лоб и виски. А белое нежное личико, казалось, само излучало свет.
Юлчи бросил топор и, смахнув со лба пот, смелее посмотрел на девушку. Та смутилась и закрыла лицо халатом. С минуту она стояла не шелохнувшись, затем быстро наклонилась, подняла ведро и обочиной клеверника пошла к байскому саду. Юлчи, застыв на месте, не отрывал от нее глаз. Немного погодя девушка обернулась, бросила на него мимолетный взгляд, и юноша скорее почувствовал, чем увидел, ласковую, застенчивую улыбку на ее лице. Когда девушка скрылась между деревьями, у Юлчи почему-то вырвался глубокий, из самого сердца вздох. Он нехотя перевел взгляд на пень, торчавший у его ног, и снова принялся за работу.
Солнце приближалось к зениту. Воздух пылал. Не слышно было ни лая собак, ни пения птиц. Все живое попряталось в тень, дремало. А Юлчи, разрывая кетменем грудь земли, корчевал пень за пнем, голые плечи и спину джигита жгли прямые, отвесные лучи. Уже давала себя знать усталость, от голода временами подступала тошнота. "Наверное, забыли обо мне, захлопотавшись с гостями, - подумал Юлчи. - Ни чая, ни хлеба никто не несет".
Ровно в полдень показался Ярмат с чаем и лепешками. Он еще издали сердито крикнул:
- Бросай скорей! Сгореть можно на таком солнце! - Ярмат окинул взглядом развороченную землю, уже выкорчеванные огромные корявые пни и покачал головой: "Ну и могучий джигит!"
Они устроились в прохладной тени дерева. Ярмат разломал лепешку и, протянув Юлчи пиалу с чаем, посочувствовал ему:
- Это самая проклятая работа. Она изматывает человека.
- Верно, - согласился Юлчи. - Но для молодого, здорового парня - ничего.
Ярмат тяжело вздохнул и, растянувшись на зеленой траве, принялся обмахивать грудь полой халата.
- А вы, похоже, совсем уморились, ухаживая за гостями, а, Ярмат-ака? - пошутил Юлчи.
- Э-э, что гости… - ответил Ярмат. - За гостями хозяева сами ухаживают. Я уже сколько дел сегодня переделал! Нагрузил арбу навоза и отвез на главный участок. На обратном пути навалил клевера - у одного казаха взял: должен был нам тысячу снопов. Вечером или завтра утром по холодку отвезу его на городской наш двор. А клевер! Каждый сноп больше обхвата! И достался почти даром! Хозяин договорился еще ранней весной и уплатил казаху деньги вперед.
- Богатые люди, - заметил Юлчи, - каждую мелочь заготавливают вовремя, и все достается им по дешевке. Это только бедняки покупают, когда приходит крайняя нужда, и переплачивают втридорога.
- Верно. Справедливые слова.
- Значит, у дяди и в других местах земля есть? - спросил Юлчи.
- Здесь - только место для отдыха в летнюю пору. Главный наш участок - подальше к горам, отсюда больше часа езды. Там хлопковые поля. Работают на них батраки и поденщики. Эхе, ты еще ничего не знаешь! Хлопком особенно интересуется старший сын хозяина - Хаким-байбача. Он только тем и занят, что скупает его и в Ташкенте, и в Фергане. Мне все их дела известны. Я же говорил вчера, что работаю здесь уже шестнадцать лет. В тот год, как я пришел сюда, бог послал мне дочь, а сейчас она уже невеста. Других детей у меня больше нет, а дочке дай бог долгой и счастливой жизни - будет кому поминальную свечу по мне зажечь…
"Не его ли это дочь?" - вспомнил Юлчи о девушке. Он налил в пиалу чаю и поставил перед Ярматом:
- Пейте. Вы сами ташкентский?
Ярмат приподнялся на локоть, отхлебнул два-три глотка чая.
- Я из-под Самарканда, - заговорил он. - Родился в кишлаке, рано остался сиротой. И чем только не занимался! Все ремесла перепробовал, кроме воровства. После нанялся в работники к одному самаркандскому баю. Он был другом вашего дяди. Когда дядя бывал в Самарканде, он обязательно заезжал к нам. Проработал я три-четыре года, и хозяин мой - жизнь его оказалась короткой - умер. Все имущество осталось малым ребятам. Появилось и еще много разных наследников. Богатство - будто водой размыло. В эту пору вдруг приезжает теперешний мой хозяин. На обратном пути он захватил и меня. Потому - знал мою честную работу… Да, жизнь течет быстрее, чем вода в арыке. Сколько лет прошло, а мне кажется, что все это было только вчера.
Юлчи внимательно слушал. Ярмат, опорожнив пиалу, продолжал:
- Мне известны все тайны этой семьи. И радость, и горе - все делю с ними. Я знаю и гостей их, и родню. Известно мне и состояние хозяина. Дядя твой - большой богач. Особенно прибавилось у него богатства за последние пять-шесть лет. Такова, видно, воля аллаха: богатство, если оно приходит, то приходит, разливаясь рекой… Вот так, братец! Я - свой человек в этом доме. Я и отца вашего знал, раза два беседовал с ним, сегодня вспомнил.
- Вы, наверное, хорошую погодовую плату получаете от хозяина? - спросил Юлчи и выжидающе посмотрел на Ярмата.
Ярмат помолчал. Уставившись в землю, он некоторое время вертел в руках тыквенную табакерку, словно обдумывал ответ. Потом медленно заговорил:
- Ей-богу, я никогда не рядился и не просил чего-нибудь за свою службу. Заплатят по совести, думаю, и так живу. Зиму проводим в клетушке рядом с хозяином, а лето - под навесом, вон за тем садом. Иной раз попробуешь чего-нибудь из хозяйского котла, а то свой котелок кипятим. Хоть и не жирно, зато свое. Жена зиму и лето работает в хозяйской ичкари: стирает, убирает в доме, печет хлеб, стегает одеяла, вышивает в приданое для хозяйской дочери сюзане, платки, ткет паласы. Э, разве может быть на свете чего-нибудь больше, чем работы. Так вот и живем день за днем. Есть так есть, а на нет - и спроса нет. Трудная жизнь настала, братец. Бывало, верблюжьи орешки по дороге валялись, а теперь и они - как лекарство для глаз, даром не найдешь. Мало ли сейчас таких, что, нуждаясь в куске хлеба, нищенствуют по улицам? Избави бог от этого…
Ярмат, заложив под язык щепоть наса, умолк. Юлчи отдыхал, опустив усталую голову.
Вдруг, нарушив безмолвие раскаленного воздуха, послышались звуки песни. Прелестью и свежестью весны повеяло от мелодии, от чистого и звонкого голоса певца. Юлчи даже зажмурился от удовольствия.
Песня долетела издалека, с байской половины. Чтобы не нарушить очарования, Юлчи ни о чем не спросил Ярмата. Весь отдавшись звукам, он плотнее закрыл глаза и еще ниже опустил голову. Душа юноши, казалось, медленно таяла в песне, а нежный, ласкающий сердце голос как бы высасывал усталость из всех его жил…
Песня кончилась. Но через минуту взвилась снова. Тот же голос звенел уже иной мелодией, расцветал иными красками, горел иной страстью, еще более захватывающей душу…
Когда замерли в воздухе последние отзвуки и этой песни, Юлчи не вытерпел:
- Какой голос! В жизни не слышал такого! Это у дяди поют?
Ярмат сплюнул табак, снисходительно улыбнулся:
- Да, у нас.
- Вчера певца не было слышно. Наверное, сегодня днем приехал?
Ярмат рассмеялся:
- Этот певец известен на весь свет. Голос его - единственный из единственных. Но сейчас его здесь нет.
- Как же так? - удивился Юлчи. - Если его нет, откуда песня?
- Верно, певца нет, а песня есть, - продолжал смеяться Ярмат. - Штуку такую граммофоном зовут, видал?
- Нет. А что это такое?
- Голос певца переводят на отдельные кружки вроде тарелочек. Положат потом такую тарелочку на машину, покрутят ушко. Тарелочка начнет вертеться быстро-быстро, и польются песни, зазвенят дутары, тамбуры. Прямо как живой человек…
- Дурачите меня, думаете: кишлачный простак поверит, мол? - нахмурился Юлчи.
- Зачем мне тебя дурачить? Умом-мудростью можно всего добиться. Вот конку в городе раньше таскали лошади. А теперь конка без лошадей бегает. А почему - без лошадей? Все наука, мудрость. Так и граммофон. Он, должно быть, из Фарангистана появился. Недавно один знающий человек рассказывал: у них, говорит, по части всяких ремесел искусные мастера есть. Среди баев граммофон теперь модой стал. На пирушках поставят его посредине и наигрывают. Не веришь - вечерком могу показать.
Вдруг послышался другой голос. Кто-то быстро-быстро говорил - то по-мужски басом, то по-женски тоненько, то, словно младенец, тянул: ынга, ынга…
Юлчи удивленно глянул на Ярмата.
- Это Абдулла, знаменитый комик. Сейчас он в граммофоне потешается, - пояснил Ярмат.
- Товба! - только и мог сказать Юлчи. Он взял кетмень и молча принялся за работу.
Ярмат собрал чайник, пиалы и, уходя, крикнул:
- Живой будешь - в Ташкенте еще и не таких чудес насмотришься, паренек!..
III
Гости с аппетитом съели мастерски приготовленное жаркое, выпили сверх того по большой касе "кабульской" шурпы и сидели в беседке, тяжело отдуваясь. Когда Ярмат полил водой двор, гости перешли в тень карагача на просторную супу. Там, облокотившись на большие пуховые подушки, они расположились на шелковых одеялах, разостланных по краям мягкого красного ковра, и пили чай. Пили много и жадно, стараясь утолить жажду. Жара и переполненные желудки особенно томили толстяков. Среди восьми гостей непомерно тучными были двое: недавно разжившийся и так же быстро растолстевший владелец хлопкового завода Джамалбай и потомственный "бай-калян" - великий бай, скотовод Султанбек. Расположившись на противоположных сторонах супы, оба толстяка часто обменивались дружескими шутками, подсмеиваясь над своей полнотой.
Большинство гостей были людьми среднего возраста - от тридцати до сорока лет. Потягивая густой чай, они говорили о торговле, о женщинах, о банковских делах. "Гвоздем" беседы были анекдоты о скупости одного известного ташкентского бая: собравшиеся здесь, видимо, считали себя людьми щедрыми, чуть ли не равными легендарному Хатамтаю…
Из внутренней половины двора вышел Мирза-Каримбай.
- Всем ли довольны? Не скучаете ли? - любезно обратился он к гостям, присаживаясь на супу.
Из уважения к старику гости сделали попытку подобрать ноги и сесть, как того требовало приличие.
- Располагайтесь, располагайтесь свободно, как вам удобнее, - запротестовал бай. - В летнюю пору посидеть вольно за городом - самый лучший отдых…
Беседа расстроилась: анекдоты о скупом бае были исчерпаны, а говорить при старом человеке о женщинах было неприлично.
Султанбек, посапывая, начал дремать.
- Мулла Абдушукур, - обратился к одному из гостей Мирза-Каримбай, - расскажите, какие новости на свете. Давно не приходилось беседовать с вами.
Абдушукур - худощавый человек лет тридцати пяти, в очках, с сухощавым смуглым лицом и впалыми висками, с небольшими усами, настолько старательно закрученными, что тоненькие стрелки их чуть не касались ноздрей. Одет он по последней моде - в короткий камзол. Среди гостей Абдушукур был единственным, о ком можно было сказать: "В кошельке у него медный пятак, зато он поговорить мастак".
В предместье Ташкента Аския у отца Абдушукура был клочок земли. На этом клочке они всей семьей выращивали помидоры, редиску, лук, капусту, морковь. Старания главы семьи были направлены на то, чтобы доставить свой товар на рынок по возможности раньше и продать его подороже. Абдушукур некоторое время помогал отцу, но впоследствии избрал себе другой путь. По окончании начальной духовной школы он перешел в медресе и поселился в одной из предназначенных для студентов каморок. Постоянно нуждаясь, он проучился четыре года. Потом влечение к духовным наукам у него остыло, карьера имама перестала его прельщать, и он, не закончив учения, ушел из медресе.
Мечта выехать для продолжения образования в Стамбул или Египет не была осуществлена из-за недостатка средств, и Абдушукур некоторое время оставался без дела. Потом с помощью своего дяди, слывшего "деловым человеком", он поступил писцом к одному баю и выехал с ним в город Токмак. Там перешел на службу к татарскому купцу и уехал в Казань. За три года жизни в Казани Абдушукур завел знакомства среди татарских купцов, дружил с купеческой молодежью, приобрел привычку читать газеты и журналы. Возвратившись в Ташкент, он стал выдавать себя за одного из "просвещенных" и "прогрессивно мыслящих" мусульман, высказывался за открытие так называемых новометодных школ. Полагая, что этим способствует "пробуждению нации", сочинял бесцветные, неглубокие по мысли и корявые по форме риторические стихи. Татарских религиозных деятелей Мусу Богиева и Ризаитдина Фахритдинова он считал великими учеными, а перед турецким литератором Ахмедом Мидхатом преклонялся и считал его гением и светочем знаний. Читать по-русски Абдушукур не умел, но объяснялся довольно бойко. Этому он научился еще в ту пору, когда вместе с отцом ходил в "новый город" продавать зелень.
Одни называли Абдушукура "законником" - адвокатом, другие "безбожником". В настоящее время он был приказчиком, другом и советчиком Джамалбая. В гости он приехал вместе со своим хозяином на пролетке.
Абдушукур вынул из нарядной коробки с надписью "Роза" папиросу, но, прежде чем закурить, постарался удовлетворить любопытство Мирзы-Каримбая:
- Таксыр! На свете много интересного. Обо всем, что происходит в мире, ежедневно сообщают газеты.
Путая последние известия со старыми, Абдушукур сообщил несколько интересных, на его взгляд, фактов. Когда он заговорил о войне на Балканах, Мирза-Каримбай, любивший слушать рассказы о войнах и сражениях, сейчас же перебил его:
- Какое царство с каким воевало?
Абдушукур в душе пожалел этого богатого мусульманина, ничего не знающего о таком важном событии, однако не подал виду и терпеливо рассказал, какие государства воевали и каков был конец войны.
- Царство Булгарское и еще как… Юнан, говорите? Какие трудные названия! - заметил один купец.
Абдушукур продолжал: