Широкому читателю известны романы Ирины Гуро: "И мера в руке его…", "Невидимый всадник", "Песочные часы" и другие. Многие из них переиздавались, переводились в союзных республиках и за рубежом. Книга "Дорога на Рюбецаль" отмечена литературной премией имени Николая Островского.
В серии "Пламенные революционеры" издана повесть Ирины Гуро "Ольховая аллея" о Кларе Цеткин, хорошо встреченная читателями и прессой.
Анатолий Андреев - переводчик и публицист, автор статей по современным политическим проблемам, а также переводов художественной прозы и публицистики с украинского, белорусского, польского и немецкого языков.
Книга Ирины Гуро и Анатолия Андреева "Горизонты" посвящена известному деятелю КПСС Станиславу Викентьевичу Косиору. В остросюжетной форме авторы ведут рассказ о богатых событиями 1930–1935 годах на Украине, когда наиболее полно проявился талант партийного руководителя Станислава Косиора.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 26
Часть третья 57
Эпилог 70
Часть первая
1
Тo, что Тарас Иванович Титаренко нисколько не огорчился известием о смерти брата в Канаде и не обрадовался извещению Госбанка о наследстве, крупной денежной сумме, ровно ни о чем не говорило. Ни о недостатке братских чувств, ни о пренебрежении деньгами. Совсем о другом думал Тарас Иванович, трясясь в собственной бричке на станцию Сватово, что в сорока километрах от Старобельска.
Мысли были не о брате, не о деньгах: об Украине, о той самой "ридной неньке", которая только для них там, по ту сторону океана, была неведомой и загадочной, а уж он-то, Тарас Титаренко, каждую ее морщинку знал и каждое дыхание. Украина! Край крупного землевладения, крепких, заможных хозяев, - они определяли судьбу страны, а не шушера, голытьба, бескультурщина, "товарищи"…
Благополучие всего разветвленного семейства Титаренков зависело именно от такой Украины. Не оставаться же ему всю жизнь "совслужащим" - инструктором райпотребсоюза. Тьфу!
Целиком погруженный в эти общие рассуждения, Титаренко не жалел брата, хотя бы потому, что брат вовсе не умер. И не радовался наследству, зная, что деньги вовсе не его.
Однако самый факт присылки денег из Канады был для него отрадным. И это скрашивало поездку. Поездку "аж в саму Москву".
Тарас Иванович, конечно, предпочел бы заехать в Харьков сейчас, до Москвы. Так он и предполагал первоначально. Но через своего человека получил из Харькова письмо, в котором намеками, но для посвященного очень ясно говорилось, что сейчас ему, Титаренко, в Харькове не светит. Начинается слушание дела СВУ - "Спилки визволення Украины". В открытом процессе, в помещении оперного театра… Незачем в такое время мелькать в столице!
Разумно. Ничего не скажешь. А что касается дела этой "Спилки визволення Украины", то лично его это не касается, нет, упаси боже! Жаль, конечно, людей, но в таком деле без потерь никак нельзя… А он, он - вдалеке, он сам по себе. И пока что сидит крепко. В своем углу, в своем Старобельске. В своем собственном дому…
И потому он спокойно уселся с газетой у окна плацкартного вагона: Тарас Иванович был человеком бережливым и не собирался бросать деньги единственно за то, чтобы под задом было мягко.
Странно, газета оказалась старой, еще январской. Видимо, в спешке он захватил ее вместо свежей.
- А, байдуже, у той газети, що в старый, що в новый, така правда, як на верби груши!
Но лист развернулся на статье про кулака, и Титаренко вспомнил, что в свое время отложил ее, чтобы углубиться. Но не углубился. Не мав часу.
Вот сейчас и углубится… Заголовок "В поход на кулака" сразу вызвал в нем раздражение. Дались им те кулаки! Неужто они думают, что можно "ликвидировать" такое дело, как доброе хозяйство, нажитое пусть и не своим трудом - только же две руки у человека, - но и батрацким. Так ведь "товарищи" даже слово-то "нажива" сделали поганым! Нажива! То ж от слова "живой"! Чем же тогда жить человеку на этом свете? Без наживы, без стремления к ней? А от него и старанье. И уменье. Так на тебе: поход на кулака! Смех… Аж пекло смиеться!
Однако он продолжал читать, и тем более внимательно, что статья была не чья-нибудь, а "ихнего главного" - Косиора.
Что немало умных людей стало на сторону голоты, ободранцев, босяков, было не диво. Тарас Иванович рассуждал попросту: люди пострадали от царя, им надо жизнь без царя устроить… Ну, устраивай. А собственность не задевай! Однако задевают… И вот, пожалуйста, пишут: у кулаков все отобрать, голытьбе передать… Воля бедняцко-середняцких масс… Выкорчевать капиталистические элементы…
Ох, "товарищи", не то корчуете! Не того за шкирку берете! Тарасу Ивановичу тот царь потрибен, як собаци шляпа! Порядок, порядок - вот что требуется. А от лайдаков, нищих, порядка не дождетесь. И не гадайте, что ваши колхозы "утвердят", "обеспечат", "поддержат", "выведут". Не будет того.
И, вконец разозленный на "самого главного", на газету "Висти" и на весь мир, Титаренко подложил свернутый пиджак под голову и, не сняв сапог, "бо в одну хвылыну сопрут", улегся на жесткий диван.
Москва всегда угнетающе действовала на Титаренко: нет, он человек был живой, не угрюмый, любил многолюдье и пестроту базаров, святочную и пасхальную гульбу, свадьбы и крестины. Чтобы и хмельное - рекой, и пляска - до упаду. И даже драка, деревенская драка - что в ней плохого? Но и эту удаль и силу задумали большевики растаскать по спортивным стадионам. Размахнись тут, двинь во всю ширь запорожской натуры! Ногой в бутсе по мячику?
А вот это московское многолюдство, в которое окунулся Титаренко, выйдя на вокзальную площадь, нет, не устраивало его.
Люди бежали, ровно за ними гонятся. По Титаренкову понятию, бегают одни воры. Зачем порядочному человеку бегать? А тут бежали по делам, на службу, потому что каждый был "деятелем". А так не бывает. Не должен каждый - в деятели! Потому что не может каждый двигать жизнь вперед. Для этого существуют люди избранные. В силу своих качеств. Особых, только им присущих. И они, эти люди, должны направлять жизнь простых смертных. Иначе - хаос, сумятица, вот эта безумная картина: человеческое месиво, людской муравейник, нечто непонятное, несусветное, кромешное - Москва!
О своем приезде Тарас Иванович обычно не извещал друга, Якова Трищенко. Не известил он его и сейчас по тем простым соображениям, что, во-первых, не собирался задерживаться в Москве, а во-вторых, сообщить Якову цель своего приезда он не хотел. Кто его знает, чем и как живет сейчас старый сослуживец. Как он встретит, тоже было неясно: жизнь теперь такая, что все может повернуться в гораздо меньший срок, чем те два года, которые они не виделись.
И потому Титаренко вовсе не был уверен, что застанет старого приятеля дома. И объяснение своему приезду подготовил простое: командировка в Центросоюз.
Трищенко жил в одном из переулков в районе Сухаревки. Мельком отметил Титаренко: и Сухаревки-то нет уже, усохла, как речка! А могучий базар был! Променяли на филармонию какую-нибудь, на "Принцессу Турандот" - бросилось в глаза на афише. И вот еще - Ирма Яунзем… Кто это?.. Или того хлеще: Арле Тиц, нарисована баба, черная как сатана, с оркестром. О, господи!
Не стал Титаренко читать афиши, которыми были заклеены заборы, словно стены хаты старыми газетами. В невеселых мыслях добрел он до места, где квартировал Трищенко. Худой домишко давно уже просился на слом, однако жил своей жизнью. Кромешной. Каждый тащил свою ношу: был как раз тот час, когда служилый народ возвращался по домам.
На втором этаже Тарас Иванович постоял на площадке перед неряшливо обитой войлоком дверью, на которой целая литература учила, кому и как именно звонить. С опаской нажал он кнопку звонка, быстро отдернул палец, снова нажал, уже покрепче. Кажется, получилось: один короткий, три длинных.
Шаги за дверью возникли не сразу. Потом писклявый голос спросил: "Кто там?" Титаренко удивился: для внуков другу было рановато, для детей - поздно.
- Якова Петровича мне, - сообщил через дверь Титаренко.
- Дедушки нету, - к удивлению гостя, произнес детский голос. Однако замок щелкнул, и дверь отворилась. На пороге стояла девочка лет семи.
- А ты кто же такая?
- А я - внучка, - бойко ответила девочка, без удивления смотря на пришельца большими карими глазами.
Тот никак не мог взять в толк: откуда ж такая девица? Старшему сыну Трищенко было, правда, лет тридцать, но еще два года назад он был холостой.
Выяснить это обстоятельство пока было не у кого.
- А можно подождать?
- Можно, - ответила девочка тоном хозяйки. Титаренко вошел в большую комнату, которую хорошо помнил со своего прошлого визита. Сейчас она была разделена на три "пенала". Один из них и окна даже не имел. Титаренко отметил, что в квартире, несмотря на тесноту, был порядок и заметны следы женской руки. Это уже что-то новое: не женился ли на старости лет вдовый Трищенко?
Девочка - очень серьезная она была и обстоятельная, - вероятно, решила, что должна занимать гостя. Тут же она сообщила, что мама ее приходит с работы поздно. И папа - тоже. А вот дедушка, тот уже скоро будет. "Еще бы, не хватало старому Трищенко гореть на работе в этом его Разноэкспорте, - что там экспортировать? Кому?"
Титаренко опять вздохнул, и девочка участливо спросила:
- Дядя, у вас что-нибудь болит?
- Болит, доченька, ох болит! - ответил Титаренко, погладив девочку по темной головке.
Мало-помалу выяснилось, что женился, конечно, не старый Трищенко, а его сын Петр. А жену взял с ребенком - тоже не сахар! Особенно Титаренко расстраивался, глядя на потолок: он был поделен соответственно "пеналам" на три части, да так, что крюк для лампы пришелся под самую перегородку, - там она и висит, богатая люстра с хрустальными подвесками. От этого вида в глазах у Титаренко все как бы перекосилось. "Да что уж тут! Вся жизнь перекошенная!" От такой мысли ему даже стало как-то легче. И он спокойно отнесся к сообщениям, прочитанным в вечерней газете, которую предложила ему девочка, об "углубляющемся кризисе капитализма" и "об успехах отечественной промышленности в области бытовой химии".
От объявлений об обмене квартир и приблудившихся собаках Титаренко оторвали один короткий и три длинных звонка.
Собственно, звонки звучали все время, пока он читал газету, но он как-то к ним притерпелся, хотя первые минуты каждый раз настораживался.
Он встал навстречу Якову Петровичу. Правда, не сразу, с сомнением приблизился к нему. С сомнением и не без осуждения: лицо у Трищенко было голое, неприлично голое, как сковорода. И уже невозможно было себе представить на этой сковороде пышные с проседью усы, которыми когда-то так гордился Трищенко. Одет был Яков Петрович тоже несусветно: в берете! "Все рушится!" - подумал Титаренко, увидя синюю нашлепку на крупной пепельно-чубатой голове друга и апельсинового цвета рубашку, да к тому же трикотажный галстук в разрезе стандартного шевиотового пиджака.
Необычная жизнерадостность старого приятеля тоже показалась Титаренко неуместной. С чего бы радоваться? Что люстру вбок загнали? Что сын женился на разводке с большой девчонкой?
Не успел он задуматься над этим и не обменялись еще они неизбежными вопросами, как опять прозвучал набор звонков, и девочка, только что бурно встречавшая "дедушку", закричала: "Мама!" Титаренко замер, ожидая увидеть уж вовсе неожиданное. Так оно и было.
Не то чтобы его поразила наружность или одежда вошедшей: и пальтишко на ней было обычное, и вязаная шапочка, вид моложавый, скорее девчонки, а не матери. Поразило Титаренко сходство этой молодой, привлекательной женщины с покойной женой Якова Петровича. И почему-то ему подумалось, не потому ли с такой нежностью Яков Петрович произнес:
- Вот и сношенька моя, Галина Викторовна.
У снохи, видно, дело в руках спорилось - и то хорошо! Пока друзья делились краткими сведениями о своей жизни - то, что Трищенко руководит в клубе Разноэкспорта самодеятельностью, Ансамблем украинской песни, отчасти примирило Тараса Ивановича с беретом, - стол был уже накрыт. Золотилась в графине настоянная на лимонных корках водочка, и, окинув взглядом все, что стояло на белой с украинской вышивкой скатерти, Титаренко заключил, что хозяева живут неплохо. И кинулся к своему чемоданчику доставать всякую снедь, привезенную в подарок другу. Были тут и собственного засола огурчики, такие зелененькие с пупырышками, словно только что с грядки. И окорок, весь дымчато-красный, с белым окаймлением жира, и, конечно, украинская колбаса своего приготовления. Хозяева шумно благодарили, удивлялись, восхищались.
Но, конечно, настоящий разговор, надеялся Титаренко, начнется тогда, когда Галина встанет из-за стола: пора уже, наверное, укладывать дочку. А что касается Петра, то о нем было сказано, что у него сегодня партийное собрание, придет не скоро. "Партийный! - мысленно ахнул Титаренко. - А впрочем, без этого не проживешь".
И началась беседа, от которой и не думал отказываться Титаренко, и уж некуда было деваться Якову Петровичу.
Особых переходов искать не приходилось: как-никак Яков еще виделся Титаренке в лихом гайдамацком обличье, в жупане с желто-голубыми петлицами, с трезубом на фуражке!.. То время разве забудешь? И, слегка размякший от воспоминаний, от выпитого, Титаренко начал…
- Вот мы и дожили с тобой, друже, - куда денешься? - до таких годов, до сивых голов. Та не так воно склалося, як мы гадалы… Одначе не вся писня проспивана!
- Так, так, - задумчиво кивал Яков Петрович и все возвращался назад, далеко назад, еще до всяких трезубов, когда парубками гуляли они по берегу родной речки Сулы. А Титаренко все старался вернуть его ко временам трезуба, чтобы потом уже перебросить мост к сегодняшнему дню, к тому, что сейчас можно и нужно делать. Но Яков Петрович словно бы не понимал, чего-то городил про свой хор и даже пытался затянуть: "Стоить гора высокая, а пид горою гай…" И тут только Титаренко вспомнил, какой отличный голос звучал на деревенской улице, когда в центре хоровода шел ладный парубок Ягака Трищенко…
Титаренко не дал себе воли углубляться в столь далекие времена. Излияниям друга он положил конец трезвым и - что там! - откровенным вопросом:
- А як же, Яков, служишь ты нашому дилу, наший святый идеи, наший вильний Украини?..
И в одно мгновение, по игре чувств на лице друга, угадал Титаренко, что тот все время ждал этого вопроса и был готов к нему. Только как именно готов, этого не угадал Титаренко. И потому все больше как бы закаменевал, сжимался, с силой подавлял в себе готовый вырваться окрик презрения и разочарования.
""Не занимается политикой", - выдавил из себя Яков! А чем же, сучий сын, занимается? Песни распевает? С чужой девчонкой нянькается? Эх, Яков! И такого скрутила жизнь!.."
Не то чтобы Титаренко на что-то определенное рассчитывал, да и не было у него разговору с хозяином о какой-то конкретной задаче, которая предполагала бы участие Трищенко в работе. Но само собой, естественным образом мечтал Титаренко о встрече с единомышленником и сейчас не мог скрыть, да и не хотел, обиды на друга.
Разговор не клеился, уже не были интересны рассказы Якова, да и Галина вернулась со своими, как она думала, занимательными для гостя новостями московской жизни.
Переночевав у Трищенко, на следующий день Титаренко отправился в Госбанк.
И хотя встреча со старым другом оставила в душе царапину, но важнее в тысячу раз было то, что в кармане у него оказался чек на Харьковский государственный банк. Важный не только значительностью суммы, жирненькими нулями, в нем проставленными, а тем, что был как бы вещественным знаком доверия и надежды.
2
Евгений Малых докладывал, как всегда, избегая лишних слов, только самую суть документа. Словно выбирал сердцевину из ореха, отбрасывая скорлупу. Благодаря исключительному свойству своей памяти Евгений, не заглядывая в документ, ясно видел перед собой его текст. И если секретарь ЦК задавал какой-нибудь вопрос, Евгений мог ответить, не обращаясь к бумагам.
И сейчас, когда он отложил письмо этой несчастной женщины Софьи Бойко из Кривой Балки, а Косиор спросил, давно ли арестован ее брат, Евгений не только сразу ответил, что уже два месяца, но и воскресил в памяти нервный почерк Софьи. И путаницу украинских и русских слов, и ту фразу, которая больно резанула его, а в его передаче, вероятно, и Станислава Викентьевича: "До каких же пор будем мы терпеть разгул и издевательства кулаков над честными коммунистами! И чтобы закон не покарал их, не може того буты!" По-украински эти слова: "Не може того буты!" - звучали почему-то особенно горько и требовательно.
Случалось и раньше, когда Евгению очень хотелось, чтобы Станислав Викентьевич заинтересовался каким-то документом… Так и сейчас: еще звук его голоса не растаял в углах кабинета, как Косиор протянул свою характерную небольшую руку с короткими крепкими пальцами:
- Покажите письмо.
Малых вынул из пачки подлинник письма Софьи с приколотой к нему отпечатанной копией и положил перед секретарем ЦК.
К его удивлению, Косиор откинул машинописный текст и стал читать оригинал. Как будто собственноручно написанное могло точнее передать суть дела. А может, и так? В нервном стремительном почерке угадывался характер…
Он не дочитал до конца и быстро сказал:
- Эта женщина пишет слишком грамотно для селянки.
- Она учительница, Станислав Викентьевич, там дальше указано.
Косиор стал читать дальше и снова остановился:
- Извлечем главное: председатель колхоза Федор Бойко якобы похитил посевной материал из колхозного склада. А дальше нагнетается и обставляется весьма продуманно, вполне в духе кулацкой провокации… Действительно, на складе - недостача, а на задворках председателевой хаты - те самые, но уже пустые мешки. Так?
- Вот именно, - подтвердил Евгений.
- И вдруг неожиданный поворот - признание сторожа: ночью он отомкнул склад и дал кулакам вывезти зерно. Как я вижу, показания его подтвердил один из участников провокации, - Косиор посмотрел в заявление: - Вот… Васильчук!
- Более того, Станислав Викентьевич, именно Васильчук на своих санях подвез мешки к сараю кладовщика Онищенко, вместе с ним пересыпал зерно в другие мешки, а пустые Онищенко подкинул на председателев огород. И мотивы действий Онищенко тоже ясны, поскольку он зять местного кулака…
- Простое, очевидное дело… А человек уже два месяца в тюрьме, - резко сказал Косиор. Он перечитал последние строки: "Я уже неделю в Харькове, маюсь то на вокзале, то по людям. Каждый день хожу до прокурора, да никак не пробьюсь" - и посмотрел повыше текста. Даты не было. На штампе приемной ЦК стояла дата вчерашнего дня.
Станислав Викентьевич, не откладывая бумаги, спросил:
- Где сейчас Софья Бойко?
Евгений не знал. Сотрудник приемной принял письмо, не спросив адреса заявителя. Это был непорядок. Он, правда, не касался Евгения, но в эту минуту недовольство Косиора он принял на себя.
Морщась, Станислав Викентьевич сказал:
- Вот что, немедленно распорядитесь разыскать Софью Бойко. Пригласите ее ко мне. Сегодня же.
Уходя, Евгений увидел, что Косиор нажимает кнопку звонка.