Самовар в избе подрядчиков стоял большущий, ведра на четыре, и у Огюста невольно захватило дух, когда Алексей спокойно, будто и без напряжения, схватил его за деревянные ручки и, подняв с пола, водрузил на стол, где красовались в миске крупные желтые сухари и розовели на блюдце ломтики нарезанного мелко сала.
- Сколько в тебе силы, Алеша! - улыбаясь, проговорил архитектор. - И где только твоя сила помещается?
- Ну, я что! - Алексей, не спеша, раскрыл принесенный с собой саквояж и начал доставать оттуда аккуратно сложенную хозяйскую одежду. - Я что? Вот мой отец, помню, шестипудовое бревно на плече один нести мог, и не шатало его. И дед такой был. Говорят, прадед тоже. А я в голодные годы рос, мне силы поменее досталось. Сейчас вот, правда, чувствую, сильнее делаюсь. Ну, так это вы меня откормили, Август Августович. Вы погодите за чай садиться. Пока нет никого, переоделись бы, на вас нитки нет сухой.
- А на тебе? - рассердился Огюст. - Ведь притащил, не поленился. Ну что я, умру, если в мокром похожу, а? Ты тоже ведь мокрый!
- Я мужик, мне бог велел, - Алеша плечом подпер дверь, чтобы в нее никто не вошел, скрестил на груди руки. - Ну, живо переодевайтесь, пока самовар не простыл.
Архитектор нехотя подчинился настоянию своего слуги. Он действительно ощущал легкую лихорадку после перенесенной морской болезни и из-за липнущего к телу мокрого платья. После всех страданий переодеться в сухое было наслаждением.
Потом они оба уселись за стол. В первый, да и во второй год своей службы у Монферрана Алексей никак не мог привыкнуть, что заходя с ним в какой-нибудь трактир, хозяин всегда сажает его с собою за один стол, но Огюст не принимал никаких его возражений.
- Слушай, Алеша, - проговорил Огюст, дуя на дымящийся чай и не решаясь еще отпить его. - А ты мне про родителей своих никогда не говорил. Они рано умерли, да?
- Мамка очень рано, - тихо, но спокойно, будто даже без печали в голосе, ответил Алексей, - мне шести годов не было. В голодную зиму заболела и померла. И брат мой с сестрой померли тогда же. Нас трое было детей. А батька сильно любил ее, матушку мою. Молодой был еще, ему все жениться советовали, а он не стал. Так с дедом да с бабкой жить и остался, ну и со мной… Только бабка тоже вскорости померла.
- А отец? - Огюсту вдруг показалось, что Алеша сознательно чего-то не договаривает. - Если он такой сильный был и здоровый, то отчего же?..
- На войне, - просто, не опуская глаз, сказал Алеша. - И дед на войне. Оба они в двенадцатом воевать-то у барина отпросились. Дед под Бородином остался. Ядром его… А отец там ранен был, крест получил Георгиевский. Ну а после, на Березине, и он сгинул. Так вот и не знаю, где могилки, если и есть они. Жалко! Отцу только-только к сорока шло.
Монферран поставил недопитую чашку на стол и долго разглядывал ее щербатый краешек. Потом, подняв глаза, спросил:
- А как же ты теперь служишь у меня, а? И говоришь по-французски?
Удивительные Алешкины глаза расширились, начисто пропала их еле заметная раскосость.
- А язык при чем, Август Августович? Не оттого же вас погнали с русскими воевать, что вы французы, а оттого, что Наполеону этому Франции мало показалось. Вон сколько народу сгубил ни для чего… А вы… Бородино видели?
- Нет, нет! - Огюст взмахнул руками, и по его лицу разлилась краска. - Нет, Алеша, я не был тогда в России, я не воевал в двенадцатом году. Я не видел ни Бородина, ни Березины. Я воевал раньше, в седьмом году. И позже - в тринадцатом и четырнадцатом…
Чуть заметно улыбнувшись, юноша спросил:
- А воевать оно как, страшно?
- Да, - просто ответил Огюст, - страшно, что убьют, но еще страшнее, когда убиваешь сам. Вот этот молодой рабочий в карьере… Может, это я его убил, а?
- И вовсе не вы! - возмутился слуга. - Работа такая. Не умеют так работать, чтоб не убивались люди.
- Но надо уметь! - горячо воскликнул архитектор. - Надо учиться! Придумывать машины… Однако, пока их придумывают, пройдет еще лет сто. А я свой собор строю сейчас. Я буду строить его лет двадцать пять. Сколько людей умрет за это время?
- Немало, - вздохнул Алексей. - Вы вот бумажку напишите, чтоб бараки наладили, глядишь, уже лучше будет. Не то и правда зима скоро…
VI
Около восьми вечера, с наступлением полупрозрачных осенних сумерек, слуги опустили шторы в салоне и зажгли свечи в высоких золоченых торшерах. Венецианская люстра и хрустальные бра на стенах уже горели, и теплые красные блики играли в малиновых штофах, падали на мозаичный паркет.
Из зала долетали звуки котильона, и слышно было, как около сорока пар танцующих одновременно делают легкий прыжок под сильный всплеск музыки, а затем тихо шуршат в плавном, скользящем движении пируэта.
В салоне находились всего несколько человек: четверо из них устраивались за мраморным столиком, собираясь составить партию в карты, две дамы беседовали, устроившись на софе в нише, у ног маленькой Венеры, созданной известным итальянским скульптором. Двое мужчин стояли возле окна: один - с бокалом шампанского, в котором не было уже ни одного пузырька, другой - с длинной трубкой на манер турецкой.
- Напрасно вы ушли, князь, - обратился господин с бокалом к господину с трубкой. - Мне, право, жаль, что мое появление помешало вам танцевать. Вы, я знаю, любите…
- Полноте, Василий Петрович! - возразил на это господин с трубкой. - Бал только начался. И потом, котильон я танцую дурно, куда хуже мазурки. А вас я так давно не видел, что, признаться, ради вашего общества готов не танцевать весь вечер!
- Ну, ну! - темные выразительные глаза Василия Петровича на живом и умном лице заблестели лукавством. - Вам просто не терпится выслушать мои восторги по поводу вашего восхитительного дворца, Николай Владимирович.
- Сознаюсь, вы правы! - улыбнулся князь, поднося ко рту свою трубку, но не затягиваясь, а лишь слегка посасывая ее кончик. - Быть может, это и громко - называть его дворцом, но мало найдется и дворцов в Санкт-Петербурге, а кстати, и в Европе, которые привлекли бы к себе сразу такой же интерес. Вы видите, я вынужден давать третий бал за месяц, потому что едва отделка особняка завершилась, все захотели его увидеть…
- И не мудрено! - воскликнул Василий Петрович. - Красота этих помещений просто несравненна. Вкус, тонкость, изящество, разнообразие… А эти великолепные фасады! А само расположение дома - треугольником! Он - гений, этот ваш маленький француз! И я бесконечно вам благодарен, мой милый князь, что вы мне его представили и теперь он принялся и за мой особняк.
Николай Владимирович развел руками, при этом чубук его трубки запутался в складках золотистой шторы, и князю пришлось долго, старательно его освобождать.
- Я не мог поступить иначе! - проговорил он, возясь со шторой. - Все равно бы вы, любезный Кочубей, сами до него добрались. Кроме того, я продал вам мой бывший дом, и все это знают; к тому же Монферран входит в моду, и было бы странно, если бы, выстроив дом для меня, он не перестроил бы дом для моего доброго знакомого, князя Кочубея, в обществе этому весьма бы удивились… И потом… О, боже мой, как приятно видеть! Добрый вечер, уважаемый и долгожданный Николай Михайлович!
С этими словами князь Николай Владимирович кинулся к дверям салона, куда входил в это время, миновав танцевальный зал, господин лет пятидесяти, строго, но изысканно одетый, подтянутый, сухощавый, с красивым резким лицом, исполненным ума и, казалось, нечаянной грусти, которая могла быть, впрочем, просто меланхолией, навеянной какими-то воспоминаниями.
Князь Кочубей, увидев этого гостя, поспешно поставил свой недопитый бокал на поднос лакею и тоже поспешил к двери.
- Николай Михайлович, сердечно рад вас видеть!
- Здравствуйте, здравствуйте! - вошедший пожал руки обоим и изящно поклонился дамам на софе, при его появлении прекратившим свою беседу. - Князь Николай Владимирович, мое почтение. Рад вас видеть, князь Василий Петрович! Ну, Николай Владимирович, знаете, я чего угодно ожидал, собираясь взглянуть на ваш новый дом, однако же это… Примите мои восторги! И знайте, что из моих знакомых ваш дом никто домом не величает. Все говорят: "Дворец князя Лобанова-Ростовского!"
Вошедший был человеком знаменитым, и не только в Петербурге. Это был ни кто иной, как Николай Михайлович Карамзин, историк и писатель, автор некогда потрясшей общество "Бедной Лизы" и всем известной "Истории государства Российского".
Обмен любезными словами продолжался несколько минут и был прерван дамой, сидевшей за карточным столом. Она, заметив Карамзина, привстала в кресле и воскликнула:
- Сударь мой, Николай Михайлович, что же вы в сторонке от нас встали да с одним князем Василием и князем Николаем Владимировичем беседу ведете? Извольте-ка сюда. Я вас давненько не видала, а глаза мои слабоваты становятся, чтобы на вас смотреть издали!
Некоторая бесцеремонность в обращении, допущенная дамой, никого не смутила и не обидела. Карамзин улыбнулся и, легко шагая, приблизился к мраморному столику, за которым, кроме дамы, окликнувшей писателя, расположились еще трое мужчин: двое - пожилые солидные гренадеры, один в полковничьем, другой в генеральском мундире; третий - молодой человек лет тридцати или чуть поменьше, с полным свежим лицом, темными курчавыми волосами и в маленьких круглых очках. Все трое привстали, раскланиваясь с Карамзиным, и тот ответил им таким же поклоном, одновременно поднося к своим губам руку дамы, обтянутую лиловой шелковой перчаткой.
- Рад вас видеть, дорогая Наталья Кирилловна! - произнес он очень просто, без ложной любезности. - Мое почтение, господа. А, Петр Андреевич, и вы здесь! Что так? Вы не любитель были княжеских салонов.
Молодой человек, к которому обращены были последние слова, немного покраснел, потупился и пробормотал:
- Ну мог ли я не придти полюбоваться на сие чудо - дом князя Лобанова-Ростовского…
- Это я Петра Андреевича привела с собою! - заявила Наталья Кирилловна. - Он, сударь мой, нынче в моей свите, я никуда его от себя не отпускаю. И вас теперь не отпущу, Николай Михайлович. Садитесь-ка да составьте нам с господами партию. И вы, князюшки, пожалуйте! Будет вам курить да тянуть шампанское! Николай Владимирович! Прошу! Князь Василий, будь любезен…
Это приглашение, а вернее сказать, приказание все трое мужчин восприняли весело и, не заставляя даму его повторять, уселись к ней за столик. Они знали, что возражать бессмысленно.
Наталья Кирилловна Загряжская, родственница Кочубея, была женщина примечательная. Ей было семьдесят лет, но даже те, кто это знал, с трудом этому верили. При самом ярком освещении ей нельзя было дать больше пятидесяти, а ее туалеты, умение держаться, легкость походки, свободная смелая речь совершенно сбивали с толку человека постороннего.
В этот вечер на ней было черное с сиреневым платье, совершенно закрытое, но столь изящно сшитое, что выглядело легким бальным туалетом. Голову ее, породистую, красивую, обрамленную пепельными буклями (никто так и не мог догадаться, чем же она моет волосы, чтобы придать им такой оттенок и скрыть седину), украшала наколка - пышный черный бант с лиловыми кружевами, пеной рассыпанными по затылку. С левого плеча небрежно скользнула, обвивая руку, шелковая сиреневая шаль. Словом, Наталья Кирилловна была одета смело, но ни одна напыщенная ханжа не посмела бы шепнуть своей приятельнице в порыве самой неистовой зависти, что туалет Загряжской вульгарен или не по возрасту. В этом наряде все было "очень" и все "в меру".
- Так вам, любезный Николай Михайлович, понравился дворец сей? - раскладывая карты, без предисловий спросила Загряжская.
- Дворец этот - чудо! - совершенно серьезно сказал Карамзин. - Вы знаете, я много нахожу чудесного среди строений Санкт-Петербурга, но надобно заметить, что в этом доме есть много особенного. Он весьма нынешний, в духе лучших веяний моды и построен, и украшен, однако если вдуматься, то в этих прекрасных залах есть что-то доселе нам неведомое. Совершенно, я бы сказал, новое. Тут все дышит ампиром, однако же в рамки его не вмещается.
- И я, и я заметил это же! - воскликнул молодой человек, названный Петром Андреевичем. - Тут ничто не сковано традицией, канон скорее намечен, чем соблюден. Архитектура сия свободна!
- Любимое словцо ваше, Вяземский, - "свободно", - без всякого раздражения, с легкой улыбкой заметил князь Кочубей. - Вам бы только о свободе поговорить.
- А господину Карамзину о романтизме! - отпарировал Петр Андреевич, разворачивая карты веером и утыкаясь в них носом, потому что был близорук и плохо видел знаки на них. - И правда хорош дом. В нем любой найдет то, что ему мило: богач - роскошь, прелестная дама - изысканность, романтик - загадку…
- А старая картежница вроде меня - удобный мраморный столик! - подхватила Загряжская. - Князь Николай Владимирович, я бы, право, хотела от вас самого услыхать то, что мне князь Василий рассказывал. Правда ли, что вы чуть ли не первый в Петербурге познакомились с господином Монферраном?
- Это правда, - подтвердил Лобанов-Ростовский, который не играл, а, сидя возле стола, продолжал посасывать свою трубку и только наблюдал за игрой. - Случилось это четыре с лишним года назад, господа. Я куда-то или откуда-то ехал, не помню, право… Лето было, дожди… И вдруг экипаж мой на одном повороте едва не сшибает с ног какого-то прохожего. Он вслед мне: "Невежа!" Я кучеру тотчас велел остановиться да после его отчитал как следует. Говорю: "Ты ж, мерзавец, мог зашибить человека!" А он мне: "Нет, ваша светлость, я его за сажень целую объехал, да вот, видать, чуток обрызгал…" Это я потом уже узнал. Ну я тут извинился, тот, прохожий-то, любезно ответил, что сам, мол виноват. Я было подумал, что он совсем юн, вид у него был… (да он и сейчас ненамного старше выглядит), потом ростом невелик, блондин совершенный и лицо в веснушках… Вижу: приезжий, наверное, только-только из Парижа. Я из одной любезности предложил ему помощь в поисках службы, ежели трудно придется. Ну, вот тут он и показал характер: глаза засверкали, лицо побледнело, и говорит: "Если вы хотите предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит, я имею счастье быть архитектором!" Я подумал - бахвалится, какой он там архитектор… Ну, назвал ему себя, на всякий случай (что-то в нем меня весьма расположило). А он мне тоже себя называет: "Огюст Рикар де Монферран!" - и говорит, что если я в свою очередь буду нуждаться в его услугах, то, мол, он милости просит!
- Дерзкий малый! - заметил пожилой генерал, крутя седоватый ус и вытаскивая из колоды червового туза так, что всем это было видно.
- Помилуйте, где ж тут дерзость! - удивился Кочубей. - Человек знает себе цену, а что она не мала, так это мы знаем теперь.
- О да! - усмехнулся князь Лобанов-Ростовский. - Ну так вот, представьте, через год я ведь и явился к нему сам! Дом этот заказывать. Как раз вот рядом с его будущим великим творением - собором, если только он умудрится построить его, пока мы будем еще живы, господа. Четыре архитектора отказались строить на треугольном участке, а он ведь взялся, Монферран этот. И вот что выстроил! А теперь Василию Петровичу особняк на Фонтанке перестраивает. И когда только его на все хватает?
- Одного не могу понять… - задумчиво произнес Вяземский. - Как это такому молодому и неизвестному архитектору, приезжему, да без связей, такой заказ доверили? Как он так сумел понравиться Бетанкуру? Ведь генерал суров, его улыбками да лестью не проймешь!.
- Пф, пф! - вскричал, едва не выронив карты, гренадерский полковник, подвижный, краснолицый толстяк. - Да вы что же, господа, не слыхали, что ли, что этот господин весьма ловкий пройдоха? Он во Франции еще государю нашему альбомчик своих проектов преподнес да своей лестью сумел ему, видно, запомниться… И здесь он сразу же стал при дворе себе поддержку искать и сыскал…
- Простите меня, граф Аркадий Андреевич, - сухо возразил полковнику Кочубей, - но слова ваши лишены смысла. Разве ж только пройдохи делают подарки императорам, и разве такой подарок, да еще бог весть когда сделанный, мог обеспечить господину Монферрану любовь и даже внимание императора, ежели он и подарков получает немало, и лести слышит предостаточно ежедневно? Ну, а связей у господина Монферрана при дворе не было, да и нет. Я уж знаю это хорошо, я ведь сам при дворе, да не первый год. Нет, что хотите, а мне он нравится. Он гениален, оттого-то его Бетанкур и выделил, он видит это.
- Согласна с вами, князь Василий! - поддержала родственника Наталья Кирилловна. - Я вот приобрела альбом, изданный сим архитектором, с описанием и рисунками будущего собора… Диво, да и только! Это в тридцать лет такое придумать! Боже мой! Говорят, он альбом этот издал в долг, разорился на нем. Ты бы, князюшка Васильюшка, ему побыстрее за особняк-то расчет выдал…
- Ну, прежде, чем закончит, как я могу?.. - поднял брови Кочубей.
- А я тут встретил вчера господина Оленина, президента Академии художеств, - подавая взятку Загряжской, заметил Карамзин. - Мы как раз много говорили о проекте Исаакиевского собора, о господине Монферране… Ох, Алексей Николаевич и не любит его… Ох и не любит… Такого наговорил мне… Я, признаться, удивился…
- И что он вам сказал? - поинтересовался Лобанов-Ростовский.
Писатель усмехнулся. Его выразительное лицо на миг сделалось жестким, но тут же смягчилось.
- Да ведь он все по обществу измеряет, - проговорил Николай Михайлович. - У него, хоть он и умница, и учен, и способностями обладает немалыми, свое мнение всегда как-то исподволь от общественного проистекает, да не от того общественного, которое мы вот с Петром Андреевичем каждый на свой лад сделать стараемся, а от того, что из салонов течет, из самых изысканных… Он свое мнение высказывает обыкновенно тогда, когда оно ему безопасно кажется. А тут, видите ли, больно уж неожиданный и яркий случай попался - новый гений на голову упал! Да еще какой-то своевольный, да еще иностранец, а у нас сделалось модно иностранцев ругать… Впрочем, президент Академии не удаляется от мнения своих академиков, а большинство из них, как я слышал, сомневаются в талантах господина Монферрана.
- От зависти, что ли? - резко спросил Кочубей.
- Почем же мне, к ним не имеющему отношения, знать, кто и почему? - развел руками Карамзин. - Говорят, проект для молодого такого (а они его молодым именуют, хоть ему и за тридцать уже) слишком смел. И потом, альбом он издать-то издал, да без чертежей, ну, по нему и не видно, как рассчитано здание, фундамент, стены. Сомнения вызывает. Так мне господин Оленин сказал.
- Да ведь у нас издательства чертежей не публикуют! - воскликнул Вяземский.
- Ну да, так вот и получилось, что вышли одни картинки.
- Но какие! - Загряжская хлопнула последней картой по карте Карамзина, как всегда первой выйдя из игры. - Какие картинки… Какая мысль… Ах, что за скучные люди эти академики! Неужто они свободы в мыслях не терпят?
- Осторожно, Наталья Кирилловна! - усмехнулся Петр Андреевич. - Так вы и до свободомыслия договоритесь!
- А кого мне бояться? - повела плечом достойная дама. - Ежели только заподозрят меня в связи с каким-либо тайным обществом… Их, говорят, много теперь завелось. Все от французов набрались идей!
- Свое бы лучше знали, чем в чужие идеи поигрывали! - морщась, бросил Карамзин и тоже сдал карты. - Революционеры… Ну кому в России нужна революция, милостивые государи?