- Сильны бояре, государыня, воистину сильны! Однако не теряй веры. Служилые помогут. У меня одна невзгода, у них другая… И царь, и малые служилые люди в обиде на вотчинных владык. Изобидели они нас. В приказах моих и в войске народ исхудал… ропщет… К делу охоту теряют. Добро бы невзгоды его были от скудости земельных угодий. Мало ли у нас земли? Княжата да бояре на земле распластались, служилым людям уж совсем тесно стало. В приказы ходят, приказами живут, нужду в них имут, а людей приказных ни во что ставят. Нужда охоту отбивает к работе. И малую толику не горазды вельможи уделить им. Сам Бог велит царю согреть щедротами своими малых сих. Кто же позаботится о них? Кто наложит руку на вотчины великие, опричь государя? Воинники тоже… Обороняют землю, а земли мало кто имеет.
Мария Темрюковна помолилась на иконы:
- Помоги тебе Господь! - И добавила: - Завистливым они тебя обзывают, злобою великою пышут. Берегись, батюшка Иван Васильевич!
- Не все!
- Все, государь! Кому же в ум придет, чтоб землю свою отдавать? Кабы у отца моего кто землю посмел отнять, он убил бы того… проклял бы того навеки!..
Иван Васильевич задумался.
- Да, нелегко терять землю! Нелегко расставаться с родовыми уделами. Это надо понять!
- О том я и говорю, государь, - вздохнула царица.
- Но идти вспять не благословил меня Господь… До смерти буду идти тем путем… Бог поможет мне. Не отступлюсь!
II
В Москве, у Сивцева Вражка, городовой приказчик Семен Головня согнал толпу каменщиков, стенщиков и ломцов - тех, что восстанавливали разрушенные царскою осадою стены Казанской крепости. Тут же были резчики по камню из Новгорода и холмогорские работные люди. Царь Иван с особою любовью строил новые церкви и всячески поощрял мастеров-каменщиков. Еще в 1556 году писал он новгородским дьякам:
"Мы послали в Новгород мастера печатных книг Марушу Нефедьева, велели ему посмотреть камень, который приготовлен на помост в церковь к Пречистой и к Сретенью. Когда Маруша этот камень осмотрит, скажет вам, что он годится на помост церковный и лицо на него наложить можно, то вы бы этот камень осмотрели сами и мастеров добыли, кто б на нем лицо наложил, и для образца прислали бы к нам камня два или три. Маруша же нам сказывал, что есть в Новгороде, Васюком зовут, Никифоров, умеет резать резь всякую, и вы бы этого Васюка прислали к нам в Москву".
И теперь в толпе работных людей находились оба эти мастера: Маруша Нефедьев и Васюк Никифоров, а с ними и знаменитый колокольный мастер Иван Афанасьев из Новгорода.
У костра завязалась беседа.
Петька-новгородец, мускулистый, складно сложенный детина, жаловался: хлеба мало дают.
- Ты и без того што скала и ревешь почище быка… Без хлеба полгода проживешь… - пошутил над ним его товарищ Семейка, дрожа от сырости и холодного ветра.
Посмеялись, побалагурили.
- Где работано, там и густо, а в бездельном дому пусто, - проворчал, почесав затылок, резчик по камню дядя Федор. - Чего ради нагнали сюды народищу!.. Э-эх, приказные мудрецы! О нас плохо думают.
- Верно, дедушка, ихово то дело… Нас вот из Холмогор пригнали, а мы испокон века на Студеном море плаваем… суда водим купецкие, - тяжело вздохнул расстрига-монах, широкоплечий, косматый детина, одетый в сапоги из тюленьей кожи. Имя его - Кирилл Беспрозванный.
- То-то, братцы… Какие мы стройщики! Мы - мореходцы, - поддержал своего товарища холмогорский мужик Ерофей Окунь.
- Прижали нас попусту. И мзда не помогла.
- Што уж! Слыхали, чай: дерет коза лозу, а волк - козу, мужик - волка, приказный - мужика, а приказного - черт!
Расхохотались ребята. Понравилось.
- У нас так… - сказал, притоптывая лаптями по размякшему от весеннего солнца косогорью, похожий на ежа псковитянин Ермилка - малого роста, в тулупе наизнанку. - Службу служить, так значит: перво-наперво - себе, на-вторых - приятелям удружить… Добро прилипчиво… Воевода в городе, как мышь в коробе. Ежели им быть, так уже без меда не жить… Дудки! Одним словом, спаси, Господи, народ, - смеясь, перекрестился Ермил, - накорми господ!
Семен Головня, городовой приказчик, прислушавшись к разговору работных людей, насупился:
- Полно вам!.. Чего шумите?
И пошел.
- Ладно, новгородцы! Будем, как пучина морская… Молчите! - проговорил Кирилл Беспрозванный. - Я вот побил игумена, и за то расстригли… Пьяный был я… Во хмелю несговорчив. Да и вольный я человек, морской… Простор люблю… В келье скушно стало мне…
В хмурой задумчивости еще теснее столпились вокруг костра.
- Ишь, земля-то за зиму как промерзла, - покачал головою Окунь. - Словно у нас в Холмогорах.
- Земля не промерзнет, то и соку в ней не будет!.. - оглянувшись в сторону городового приказчика, громко сказал дядя Федор и тихо добавил: - Прорва, сукин сын!
- А сколько их, Господи! - заохал скорбно Ермилка.
- И что держат народ? Не понять, не разгадать!
- В том оно и дело: гнали - мол, батюшка-царь приказал торопиться, не мешкать… А пригнали - и ни туды и ни сюды… Топчемся по вся дни на Сивцевом Вражке. А для ча - неведомо.
Подошедший к костру Нефедьев, сделав страшные глаза, сказал тихо:
- Будто боярина какого-то ждут… А вот, вишь, он и не едет. Э-эх, Москва, Москва! Вот и вспомнишь батюшку Новгород.
- Истинно! - отрезали новгородцы. - Вспомянешь.
- А мы Студеное наше морюшко все с Кириллом поминаем… Э-эх, душа истосковалась по родным местам!.. - вздохнул Окунь.
- По окияну ходили и так не робели, как тут в Москве, - произнес расстрига. - Окиян нас кормил и поил без отказа, без упреков. Што хошь делай - раздолье!
Пошел хлопьями мокрый снег; ветер, пробегая по лужам, завивал снежок, разрывая огни костров. Кустарники и деревья, почерневшие от сырости, наполнились глухим рокотом.
- Зима ворчит, не хочет уступать весне! - засмеялся Окунь.
На площадь перед небольшой церковью прибыло множество бревновозов. Лошади астраханские, малого роста, узкобрюхие, с тяжелой головой, с короткой шеей, но крепкие и сильные. Увязая в грязи, они приволокли на телегах не только бревна, но и громадные куски белого камня и кирпича.
Неожиданно на паре лошадей, в закрытой повозке примчался Малюта Скуратов. Выйдя из возка, он неодобрительно осмотрел толпу мужиков. Одет в черный, подбитый мехом охабень с золочеными круглыми пуговицами на груди. Меховая шапка с красным бархатным верхом надвинута на лоб; у пояса изогнутая турецкая сабля.
Поманил пальцем городовых приказчиков.
- Пошто народ без дела толчется? - строго спросил он.
- Боярин Фуников уже второй день гоняет их сюда.
- Чьи они?
- Новгородские каменщики, стенщики, ломцы холмогорские тоже.
- Чего ради держат их без дела?
- Не ведаем, батюшко Григорий Лукьяныч.
- Боярин Фуников бывал ли?
- Третьи сутки ожидаем… Так и не привелось нам видеть его светлость.
- Недосуг, почитай, боярину Никите… Немало ему заботушки!.. Как мыслишь? - с хмурой улыбкой, как бы про себя проговорил Малюта. - Ну? Што народ говорит? Слыхал ли?
Головня развел руками, в одной из них держа шапку.
- Как сказать… - замялся он. - Мало ль што брешут черные люди. Мужичья душа темнее омута… Болтают они тут всяко.
- Не спрашивают ли: чего для пригнали их и што делать будут?
- Спрашивали…
- Ну?
- То мы ответим, кой раз и сами не ведаем ничего?..
- Бревен маловато.
- Дьяк Ямского приказа Ямскую слободу не тревожит. Хмельной он вчерась был… Дрался дубьем.
- А копачи прибыли?
- Нетути. В Земском приказе отказали: "Недосуг, мол, обождите!" Целую неделю, почитай, толку не добьемся. Посохом гонят.
- Боярину Фуникову жаловался?
- Жалобился, Григорий Лукьяныч, ходил в хорому его, жалобился.
- Ну, што ж он?
- Едва собаками не затравил. Гнушается нами. Обидно, Григорий Лукьяныч! С тобою, с ближним слугою царским, говорю честно, без лукавства. Лют тот боярин, лют. Коли был бы такой, как ты, дело бы скорее пошло… Боимся мы его… Боимся!..
Малюта глядел на Головню со спокойною, даже, как показалось приказчику, ласковой улыбкой.
- Ну, видать, сиротинушка, такова твоя доля. Ничего! Бог на небе, царь на земле. Уладится!
И пошел в ту сторону, где толпились мужики.
Подойдя к ним, поздоровался. Косматые шапки были быстро сдернуты с таких же косматых голов. В тихой покорности ребята склонились перед Малютою.
- Надевай шапки! Не икона! - добродушно рассмеялся он. - Ну, как, братцы, житье-бытье? Сказывайте без боязни.
- Бог спасет! Живем, докедова Господня воля. По привычке.
- Добро! Вишь, дело-то у нас не идет. Застоялось. Государь послал проведать вас.
- Хозяев нет, добрый человек, в этим вся суть. Никаким способом смекнуть не могим, пошто согнали нас. Студобит, да и голодно… Хлебом обижены. Обделяют.
- А мы и в толк взять не можем, пошто нас, мореходцев, пригнали сюды, - сказал Кирилл.
Малюта расспросил Беспрозванного и Окуня об их плавании по морям.
Холмогорцы с горечью жаловались Малюте на то, что их заставляют делать незнакомое им дело.
- Ладно. Обождите, - сказал им Малюта. Он стоял, задумавшись.
К месту беседы приближался Головня. Малюта кивнул ему головой, громко сказав: "Отойди!" Головня нехотя побрел прочь.
- Кто же вас хлебом обидел? - обратился Малюта к новгородцам.
- Не ведаем, добрый человек. Черные мы люди и не здешние. Токмо голодно нам тут, на Москве, опосля Новгорода… Не то уж! Далеко не то.
- Што же приказчик?.. Говорили вы ему?
- Много раз, Бог с ним! Говорили.
- А он што же?
- Буде, мол, роптать, не велено… Сколь царем положено, то и получайте!..
- Сколь положено? Много ль он дал?
- Полкаравая малого на душу.
Малюта вскинул удивленно брови. Поморщился. Промолчал. Мужики, уловив на его лице неудовольствие, осмелели. Дядя Федор выступил вперед, низко поклонился:
- До Бога высоко, до царя далеко! Где теперича нашему брату искать правды? В наше времечко у всякого Павла своя правда. Вот и ищи ее. У нас так: ни праведнику венца, ни грешнику конца. Мыкаемся-мыкаемся, а дальше плетей никак не уйдешь! Всяк норовит обидеть, обездолить. А как чуть што - на царя кажут… Так, мол, царь приказал. И наша душа ведь, родимый, не погана… христианская же… А главное - што ворам с рук сходит, за то воришек бьют! Вот оно в чем дело. Тут вся суть.
- Счищали вы плесень с камней?
- Какую, батюшка, плесень? Что-то не слыхали…
- Да и чем ее счищать, - рассмеялся дядя Федор. - Чудно што-то.
- Мы и камня-то не видим, - загалдели многие голоса. - Давно бы надо его навозить.
Спокойно выслушал Малюта мужиков, вида не показывая, что его трогают слова дяди Федора. Затем распрощался со всеми и быстро, не глядя ни на кого, пошел к возку.
После того как Малюта уехал, к новгородским работным людям подошел Семен Головня и стал с усмешечкой расспрашивать их, о чем беседовал с ними слуга царев Малюта Скуратович.
Ему ответил дядя Федор. Он сказал:
- Слушай:
В одном болоте жила-была лягушка,
По имени по отчеству - квакушка;
Вздумала лягушка вспрыгнуть раз на мост,
Присела да и завязила в тину хвост.
Дергала, дергала, дергала, дергала,
Выдернула хвост, да завязила нос.
Дергала, дергала, дергала, дергала,
Выдернула нос, да завязила хвост.
Дергала, дергала, дергала, дергала,
Выдернула хвост, да завязила нос.
Дергала, дергала…
Земляки дяди Федора дружно расхохотались. Головня не на шутку обозлился, сжал кулаки, чтобы ударить насмешника. А дядя Федор с улыбкой сказал:
- Полно, родимый!.. Это, чай, я про нас, а не про вас!
Головня замахнулся. В это время между дядей Федором и Головней стал великан-расстрига.
- Стой! - грозно надвинулся он на Головню. - Худчее будет, коли осерчаю! (Ругнулся крепко.)
Головня струхнул, отступил.
- Ишь ты!.. Водяной… Лешай… - бессмысленно проворчал он. - Обождите! Боярину на вас докажу. Мятежники…
Боярин Челяднин Иван Петрович, он же и Федоров, немалая сила в русском царстве. Он горд, и не столько знатностью и древностью своего рода, сколько своей начитанностью и умом. Сам Иван Васильевич не раз ставил его по уму выше всех бояр. И доверие царь, невзирая на многие несогласия с ним, оказывал ему большее, чем другим боярам.
И вот однажды, в воскресный вечер, сидя у себя в хоромах со своим другом и помощником, боярином Никитой Фуниковым-Курцовым, и предаваясь без устали потреблению хмельного заморского, Иван Петрович говорил медленно, с передышкой:
- Что есть власть?! Нетрудно с помощью происков и коварства достигнуть наивысшей силы, ибо нет сильнее страсти, нежели честолюбие. Самые великие мужи встарь добивались могучества в своем отечестве не внушением добра и совести, но наиболее - честолюбием.
Фуников, сонный, с отекшими от пьянства щеками и усталыми, бесцветными глазами, приложив ладонь к своей впалой груди, украшенной золотым крестом на цепочке, проговорил со вздохом:
- Истинно, батюшка Иван Петрович, истинно. Мудрый ты! Опять "царь приговорил с бояры". Ну, как я то услыхал, так меня ровно огнем охватило! Ровно паром обдало. "Царь приговорил с бояры…" Хе-хе-хе! Дескать, бояре захотели, штоб вотчины князей Ярославских - десять родов, да князей Суздальских - четыре на десять родов, да Стародубских - шесть родов, да Ростовских - два на десять родов, Тверских, Оболенских - четыре на десять родов, и иных служилых князей, штоб не мочны были их хозяева ни продать, ни заложить, ни променять, ни отдать за дочерьми и сестрами в приданое своих вотчин… Умрешь - и государю все!.. Вот уж истинно: ждала сова галку, а выждала палку!.. Шестьдесят родов! И все оное "царь приговорил с бояры". Хитро.
Челяднин и Фуников, прикрыв рот ладонью, с горечью захихикали.
- Ну и царек! Поутру резвился - к вечеру взбесился!.. Э-эх, кабы вина еще не было - и жить бы тогда не для чего, - промолвил Фуников. - Говорил я… дождемся, што всех нас истребят… Не послушали!
- Да это как будто и не ты говорил, а Миша Репнин.
- Помнится, быдто я… Надо бы тогда его успокоить. Случай был. А теперича жди, когда он на войну поедет.
Опорожнили свои кубки, запихнули в рот руками большие куски вареного мяса, пожевали, покраснев, вытаращив от напряжения глаза.
- Как ни верти, а придется нам наказать строптивого владыку. Кто не желал бы добра сыну покойного великого князя Василия Ивановича? Но сам он отвращает от себя. Сомнителен, жесток - вот в чем наша беда! Мудрый человек всякое дело ведет к своему благополучию. Иван Васильевич всякое дело свое ведет себе в ущерб, к своей гибели.
- Каждый день про то говорим, а все ни с места! - махнул рукой боярин Никита. - Нет уже тех из нас, кои дерзали… Один остался смельчак - Андрей Михайлович - и тот укрылся в Юрьеве подале от двора.
- Обожди, потерпи. Не теряй надежды! Бояре и князья свое возьмут… Князь Курбский притих не от страха… Нет! Он свое дело крепко знает. Не торопись. Мы свое возьмем. Владимира на престол посадим. Увидишь!
Иван Петрович побледнел, помотал головою, как будто что-то застряло у него в горле, и снова налил кубки себе и Фуникову.
Горница, в которой Челяднин принимал своего гостя, была под глубоким куполом, украшенным византийскими с позолотой узорами; стол, за которым сидели они, - круглый, граненый и тоже узорчатый. Все яркое, богатое, сделанное руками лучших суздальских мастеров.
В последнее время бояре избегали больших пиршеств. Прежде пиры были людные, тянулись с полудня до утра следующего дня. Множество яств и кувшинов с напитками не умещалось на столах. Хозяин величался тем, что у него всего много на пиру. Гостьба почиталась лишь та, что была "толстотрапезна". Хозяину полагалось охаживать гостей, напаивая их "до положения риз". Кто мало ел и пил, тот считался обидчиком хозяев дома. Кто пил с охотою, значит, по-настоящему любит хозяина. Женщины обычно пировали с хозяйкой и угощались до того, что их без сознания увозили домой. На другой день, если хозяйка посылала к своей гостье узнавать об ее здоровье, она отвечала: "Мне вчера было так весело, что я не знаю, как и домой добрела!"
Теперь война, богомолье, посты, приемы в государевом дворце чужеземцев и невеселые для бояр пиры у царя, равносильные пытке. Легко ли сидеть за одним столом с худородными дьяками, купцами, казаками? Прости Господи, даже морские разбойники, душегубы, появились среди гостей Ивана Васильевича!
Нет, уж лучше вот так, в уединении, подальше от глаз, вдвоем с близким другом покалякать по душам. Легче как-то после того. Уж очень трудно стало молчать. Никак не приучишься к молчанию.
- Вспомни покойного боярина Колычева… Никиту!.. Чем не вельможа был? Ухлопали! Кто? Курбский говорил, будто по воле царя сие грешное дело. И будто оно рук Грязного… разбойника… сыроядца!.. - гневно сверкнул глазами Челяднин. - Я бы его самого вот этим ножом зарезал. - Челяднин с ожесточением схватил со стола нож и потряс им в воздухе. - И Малюту бы заколол! Прикидывается, Змей-Горыныч, ласковым, уважительным, а я не верю ему… Иуда.
Фуников никогда не слыхал таких злобных слов от спокойного обычно Челяднина. Он даже на месте привскочил от удовольствия.
- Любезный брат, Иван Петрович. Друг! Правильно! Донесли мои холопы. Побывал он вчера на Сивцевом Вражке, мужиков моих опрашивал. Извета ищет… Извета! О хлебах даже спрашивал.
Челяднин нахмурился.
- Берегись, боярин! Худое знамение. Не делай явно того, что должно быть тайно… Понял меня, Никита? Всего лучше тебе побывать самому на стройке.
Пошли разговоры совсем тихие.
- Слыхал? Неспроста царь задумал особый дворец строить. Из Кремля хочет уйти. Посуди, боярин, зачем задуманный дворец?
- И другие бояре против того… Великому князю место в Кремнике, а не на посаде с мирскими заобычными людьми… И душа у меня, Иван Петрович, батюшка, не лежит к тому устроению… И пошто государь, Бог ему судья, возложил на меня то устроение?! Господи, Господи!..
Слезы выступили у Фуникова.
- Коли душа не лежит, не усердствуй, царь бо не ведает, что творит… Срамота! Чтоб государь до посадских опустился не токмо сам, но и с чертогом своим… Делай вид усердия, и только. Гибнет Русь, гибнут дедовские устои. Вот бы посмотрел теперь на него дед его, Иван Васильевич Третий, - что бы он сказал теперь? Поехал ли бы он с племянницей византийского императора, своею супругой, за Неглинку-реку, к торжищам и свалочным ямам? Ведь этим царь и нас унижает.
Фуников стукнул кулаком по столу:
- Не будет по-ихнему!.. Не боюсь Малюты!
- Не горячись, друг. Не теряй разума, Никита, - строго произнес Челяднин. - Знай меру и час… Где скоком, где боком, а где и ползком… Государь так-то любит. Напрямик нонче не ходи. Все ныне изолгались, все ныне под страхом, а уж коли так, гляди и сам, как бы безопасну быти. Наивысшая мудрость нонче - из воды сухим вылезти.
Челяднин встал, помолился.
Поднялся и Фуников.
- Пойдем, Никита, в девичью. Одно утешение на старости лет. Боярыня моя к Троице уехала. Что-то скушно!.. Погрешить захотелось… Ливонскую немку одну купил я тут… Пойдем покажу.
Фуников оживился.