Шляхтич поднялся. Подошел к Выговскому. В сером, забрызганном грязью долгополом кафтане, с всклокоченными волосами и с лихорадочным блеском в глазах, он казался привидением.
– Подумайте, пан Выговский, и поступайте так, как советует вам преподобный отец Лентовский... Рано или поздно, Хмель все равно будет сидеть на колу, а перед вами открывают двери в широкий свет.
Выговский посмотрел в глаза шляхтичу.
– Никто не останавливал вас по дороге? – спросил он.
– Останавливали казаки, – ответил шляхтич. – Сказал – убегаю от панов. Может, и не поверили, но все они так спешили вперед, что у них, видно, нехватило времени уделить внимание моей особе...
Он помолчал и, испытующе глядя на генерального писаря, спросил тихо и торжественно:
– Пан Выговский, отвечайте, что я должен передать преподобному отцу Лентовскому, что он может сказать о вас королю?
– Нет надежных полковников, – прошептал Выговский, – нет. Понимаете?
Все боятся Хмельницкого. Сейчас у него сила. Никто не отважится...
– Только теперь, завтра будет поздно. Завтра поздно будет, пан Выговский... Еще есть время. Я жду достойного ответа.
Шляхтич шагнул, откинул полу шатра, выглянул. Однообразно шумел дождь. Резко обернувшись, шляхтич спросил:
– Под Збаражем много войска оставил Хмель?
– Много, – сказал Выговский.
Он мучительно думал. Что ему делать? Он стоял на шаткой доске, переброшенной через пропасть. Можно решиться и, отбросив обычную свою осторожность, поговорить с Гладким. В полку Громыки тоже нашлись бы надежные сотники, да и у Мозыри есть нужные люди. Но мало. А главное – он знает доподлинно, неоспоримо, что войско Хмельницкого нынче – огромная и страшная сила.
И самое опасное: у Лаврина Капусты были в лагере короля свои люди.
Они уведомляли его о каждом шаге королевской армии; обо всем, что делалось и говорилось у короля, знал Хмельницкий. От кого шли эти сведения, Выговский так и не дознался. Гетман всячески уклонялся от ответа, когда генеральный писарь пытался заговорить с ним об этом. Выходит, ему еще и не верят? Да, бесспорно, не верят. И почти не с кем итти ему к королю. Да и будет ли какая-нибудь власть у короля через два-три дня? Сказать об этом шляхтичу? Нет! Но что сказать? Шляхтич возвратится в Топоров, он передаст его слова Лентовскому, а человек Капусты может проведать... Холодный пот выступил на лбу у Выговского. Доска ломилась под тяжелыми шагами. Еще немного – и он стремглав полетит в бездну. В эту минуту писаря осенила спасительная мысль. Он быстро поднялся.
– Как вас зовут, пан? – спросил скороговоркой у шляхтича.
Тот ответил не сразу. Отошел в угол шатра, скрестив руки на груди, подозрительно посмотрел на Выговского.
– Должен ведь я знать, с кем имею честь говорить? – раздраженно проговорил Выговский.
– Ясинский, – сказал шляхтич. – Думаю, что перстень, который я вам вручил, значит больше имени.
– Добро, пан Ясинский, передайте пану Лентовскому: все будет как надо, – твердо сказал Выговский.
Он принял решение. Прищурив глаза, впился в небритое, усталое лицо посланца ксендза.
– Я выведу вас из табора. Оставаться вам здесь до утра опасно, – пояснил он. – Когда вы будете в Топорове?
– Через два дня, пан Выговский. Значит, согласны? – спросил шляхтич, словно не веря еще.
– Согласен!
Взгляды встретились: один пытливый, все еще полный недоверия, другой – решительный и строгий.
– Что смогу – сделаю. Я буду с верными людьми в Топорове через три дня. Возьмите с собой на дорогу хлеба, сала, нигде, пожалуй, не достанете...
Шляхтич поспешно засунул за полу свитки каравай хлеба и положил в карман кусок сала, завернув его в грязную тряпицу.
– Никакого провианта нельзя достать по дороге, пан Выговский. Все позабирали – тут казаки, там жолнеры. – Неверной рукой он налил в кружку горелки, попытался пошутить с кривой усмешкой на пересохших губах:
– За вашу булаву, пан Выговский!
Выговский потупил глаза. Шляхтич пил горелку неторопливо, с наслаждением.
...Они вышли из шатра. В нескольких шагах впереди встрепенулась какая-то фигура.
– Кто идет? – прозвучал грозный оклик.
– Я, генеральный писарь, – отозвался Выговский.
Прошли мимо караульного. Выговский впереди, шляхтич за ним.
Накрапывал мелкий дождь. Выговский шел, осторожно оглядываясь по сторонам. Рука стискивала в кармане перстень.
Вправо от дороги едва можно было различить казацкие шатры. Вдали, под возами, тлели остатки костров. Часовые перекликались в таборе. За спиной послышался конский топот. Выговский остановился. Локтем оттолкнул шляхтича в сторону. Шепнул:
– Держитесь в стороне.
Всадники поровнялись с ними. Неясно прозвучали какие-то слова и смех.
Выговский узнал голос гетманского есаула Лисовца.
Решил окликнуть:
– Куда, Демьян, в полночь?
– А ты что так поздно бродишь? – спросил есаул, придержав коня.
– К Чарноте иду, – объяснил Выговский. – Как будто проясняется...
– Еду в ханский табор, к гетману. Ну, прощевай!
Всадники протопали и исчезли во мраке. Дальше Выговский и его спутник шли молча.
– Не в ту сторону идем, – беспокойно прошептал шляхтич.
– Так вернее, тут стражи нет, – пояснил Выговский. – Вот, спустимся в этот яр и выйдем на дорогу. Дальше можете итти один. Вот тропка.
Он взял шляхтича за руку. Тропка сбегала круто вниз. Оттуда повеяло прелыми листьями, где-то вблизи журчал ручей.
– Куда это мы попали? – забеспокоился шляхтич. – Я отсюда не выберусь, пан Выговский.
– Ишь, какой вы пугливый. Не беспокойтесь, за яром дорога как ладонь.
Выговский осторожно спускался. Слышал за спиной прерывистое, беспокойное дыхание.
– Одну минутку, – сказал Выговский хрипло, пропуская шляхтича вперед.
– Сдается, тут направо...
Шляхтич, как слепой, расставил руки. В тот же миг он почувствовал, как что-то острое вонзилось ему в спину, и он упал лицом в мокрую траву.
Выговский выдернул кинжал и еще раз изо всей силы ударил шляхтича.
***
На рассвете генеральный писарь сидел в своем шатре. Сквозь разрез шатра скользил солнечный луч. Июльский день обещал тепло и хорошую погоду.
Выговский чувствовал, как постепенно спокойствие наполняет его сердце. Не стало шляхтича и не стало опасности. Все исчезло, словно дурной сон.
Судьба скороспелого гетмана Забузского не могла привлекать его. Он чувствовал всем существом своим, что еще не настало его время.
Позавтракав, генеральный писарь выехал в ханскую ставку, где утром должен был состояться совместный военный совет. Солнце рассеяло сизую завесу туч. С востока шел погожий день.
***
...Шляхтича Ясинского тщетно ждал в Топорове, в королевском лагере, преподобный отец Лентовский.
Шляхтич Ясинский в Топоров не вернулся.
...Утром двадцать восьмого июля канцлер Юрий Оссолинский в походной королевской канцелярии вручил православному шляхтичу, сотнику Забузскому, гетманские клейноды. Хмурый, приземистый сотник Забузский, преклонив колено, принял обеими руками булаву, поцеловал ее. Дрожащим голосом принес присягу на верность королю и Речи Посполитой.
По окончании церемонии князь Четвертинский сказал канцлеру:
– После того, как мы дали хлопам нового гетмана, они поймут, что Хмеля мы считаем вне закона... Теперь можно было бы его отравить, если бы нашелся храбрый и решительный человек...
Ксендз Лентовский, присутствовавший при этом, возвел глаза к потолку и пошевелил тонкими синими губами.
Шляхтич Малюга стоял поодаль. Он не вмешивался в беседу вельмож. Он стоял и молчал. Был он тут по распоряжению ротмистра Бельского, ожидая – может быть, его призовет к себе король.
В одиннадцатом часу утра король Ян-Казимир сел завтракать.
В это же время в шатре хана Ислам-Гирея начался совместный военный совет гетмана, хана, полковников и мурз.
Оставив достаточно войска под Збаражем, главные силы Хмельницкого и хана тайно снялись с места и быстрым маршем вышли на Зборовский шлях.
У гетмана были верные сведения о том, что король с армией намерен переправиться на левый берег Стрыпы. Капуста, прискакавший ночью, заверил гетмана, что это именно так. Значит, теперь оставалось выйти на выгодные позиции и одновременным внезапным ударом двух армий уничтожить войско короля, или принудить его к полной капитуляции.
Гетман хмуро глядел на визиря Сефер-Кази, путано и хитро излагавшего условия совместного наступления. Было от чего хмуриться: ночью стало известно о гибели Морозенка под стенами Збаража.
"Нынче Морозенко, вчера Бурляй, а еще сколько сотен казаков..." – подумал скорбно гетман, и сердце его налилось лютой ненавистью к ханскому визирю, ко всем этим внешне угодливым мурзам, к хану, который в первую же удобную минуту, едва только почувствует, что перевес на стороне короля, предаст... О, в этом Хмельницкий был уверен!
Визирь настаивал: казаки должны действовать особо, ханская орда – особо.
Хмельницкий усмехнулся. Не удержался, чтобы не сказать:
– Если ударим успешно, тогда и вы поможете, а если конфузия получится, тогда первые коней повернете. Так тебя понять, Сефер-Кази?
– Как угодно, как угодно тебе, ясновельможный гетман, – бесстрастно ответил визирь.
Хан спросил:
– Что думает великий гетман, мой сердечный друг и храбрый союзник?
Хмельницкий поднялся. Не хотелось раскрывать им свой замысел, но иного выхода не было.
– Великий хан царства Крымского, – раздельно проговорил гетман, подчеркивая свое почтение к хану. – На левом берегу Стрыпы, возле Зборова, есть густой лес. Я те места хорошо знаю. Наше войско главными силами должно стать в том лесу. Король с армией на правом берегу. Он должен переправиться через реку, – это единственный путь к осажденному Збаражу.
Справа от Стрыпы овраги, там я поставлю конницу полковника Данилы Нечая, десять тысяч сабель, и там же должна стать конница перекопского мурзы Карач-бея по твоему приказанию, великий хан. Твой брат Нураддин с конницей и пушками станет слева, за селом Вилки. Иван, карту, – приказал гетман.
Выговский развернул желтый лист пергамента и держал его обеими руками перед собой.
– Вот тут, за селом, – указал гетман кончиком кинжала, который ему протянул Громыка. – Когда королевская армия начнет переправу, моя конница атакует ее на берегу, пушки мои накроют ее огнем, с флангов ударят: с правого – Нечай и Карач-бей, с левого – полки Глуха, Гладкого, Воронченка, Небабы, донские казаки Старова и твоего брата Нураддина. Полк Богуна подымется вверх, вдоль Стрыпы, переправится на правый берег и ударит королевской армии в спину. И армия короля, – Хмельницкий концом кинжала начертил на карте круг, – будет или уничтожена, или принуждена к капитуляции... Ты получишь большой ясырь, великий хан.
Хан одобрительно кивал головой.
"Хитрый гяур Хмельницкий. Волк! Волк! Ему в зубы не попадайся. Мой визирь такого бы не придумал".
Но нельзя так быстро выронить слово согласия. Хан должен показать: мудрость его – в молчании. Прищурив глаза, он видит перед собой реку...
Шайтан ее знает, как она зовется. Вот армия короля, вот сам король, паны, князья, кичливая шляхта, возы с добром, королевская казна – и все это в железном кольце.
Ноздри хана раздуваются. Он чувствует запах порохового дыма, дрожит земля под ударами десятков тысяч копыт. Его богатыри кричат торжествующе:
– Алла! Алла!
Хан подымается с подушек. Медленно подходит к Хмелю. Великий ясырь возьмет он, великий ясырь. И ни талера Хмелю, ни одного талера! И пусть подавится от зависти там, в Стамбуле, жадный и мстительный султан.
Хан стоит перед картой, рядом с гетманом. Все ждут его слова. Он хочет сказать: "Согласен!" А вместо того ханские уста произносят:
– Много крови верных сынов Магомета должен пролить я ради такого дела. Не дал аллах мне права на то, великий гетман Украины. Не дал...
– И ясырь богатый возьмешь, – твердо и спокойно говорит Хмельницкий, – и дань возьмешь у короля, и у шляхты выкуп великий. Выгода тебе немалая, а кровь... что ж, и мое войско ее пролило немало. Не на свадьбу итти сговаривались мы с тобой, хан, а на войну.
В шатре тихо. Хищно блестят глаза Карач-бея. Кусает губы визирь Сефер-Кази. Спокойный голос Лаврина Капусты нарушает напряженное молчание.
– Верные люди донесли нам: двести тысяч талеров в королевском обозе.
Папа римский Яну-Казимиру заем дал на посполитое рушение.
Хан делает вид, что не слышит. Неподвижно сидят мурзы. Ни один мускул не шевельнулся на лице визиря.
Хан Ислам-Гирей вырывает из руки гетмана кинжал и с силой вонзает его в карту, брошенную на ковер.
– Нет бога, кроме бога, и Магомет – пророк его! – торжественно произносит хан. – Да будет так, ясновельможный гетман!
– Будет так, великий хан.
Выговский осторожно свертывает разрезанную карту. Ханские аскеры вносят на серебряных блюдах шербет, высокие кубки с холодными напитками.
Хан величественно опускается на подушки. Хмельницкий садится напротив, Выговский – рядом с визирем. Нураддин-хан, Калга-хан и Карач-бей сидят по правую руку хана. По правую руку гетмана – генеральный хорунжий Василь Томиленко, генеральный обозный Иван Чарнота, полковники Данило Нечай и Михайло Громыка.
Торжественная тишина. Молчание. Размеренные движения. Это означает мудрость – путь в вечность, в царство магометово. Пусть видят неверные, что земная суетность рассыпается, как жалкая горсть праха, у порога шатра великого владетеля орды, Ислам-Гирея III.
Хан с наслаждением цедит сквозь зубы сладкий напиток. Пьет Хмельницкий. Пьют Сефер-Кази, Выговский и ханские братья, пьют полковники.
В шатре – тишина.
Глава 17
В начале июля в Брянск прибыли из Москвы: державец Леонтий Жаденов и дьяк посольского приказа Иван Котелкин.
Брянскому воеводе, князю Никифору Федоровичу Мещерскому, Леонтий Жаденов сказал:
– Едем мы, воевода, по государеву наказу в табор гетмана Хмельницкого. Просим от тебя провожатых людей и прокорма для себя и челяди нашей.
Воевода прочитал грамоту, удостоверявшую особы Жаденова и Котелкина, дал в провожатые двадцать стрельцов и посоветовал ехать в Конотоп, а оттуда на Киев и Чигирин.
Не задерживаясь, московские державцы выехали. Наказ князя Прозоровского в Москве был таков: ехать спешно, ко всему приглядываться зорко, гетману сказать на словах – пусть на Москву надеется, на рубежах стрельцы кривды ему не будут чинить никакой, хотя гетман литовский Януш Радзивилл и королевские послы домогаются от его царского величества выполнения Поляновского договора. Державцы неотлучно повинны быть при гетмане. Надлежит им разведать, сколь крепок и прочен союз, заключенный Хмельницким с крымским царем Ислам-Гиреем. Возвращаться же в Москву тогда, когда гетман отпустит.
Иван Котелкин на войну ехал впервые. Боярин Леонтий Жаденов шутил:
– Вот приедем в табор гетмана, так может статься и так: ханские слуги ночью выкрадут нас, как слуг царя московского, и потребуют выкупа, а кто за нас даст? И погонят, яко агнцев покорных, на галеры невольничьи...
Иван Котелкин сердито сопел. Хорошо Жаденову потешаться. Молод, крепок, при сабле, при пистоле. А он, Иван Котелкин, кроме гусиного пера, ничего острого в руках держать не привычен. Чтобы сбить спесь с Жаденова, сказал:
– Мы особы неприкосновенные, люди посольского приказа, слуги государевы, – и то каждому царству ведомо, и особы наши, Жаденов, безопасны...
Жаденов смеялся:
– Безопасны? Погоди, услышишь, как пушки бьют, как стрелы свистят.
Котелкин прятал голову в высокий воротник ферязи. И далась ему эта поездка! За какие грехи? Сидел бы в посольском приказе: покой, благодать, чин соблюдай – и все ладно. Хорошо молодому боярину...
Так за мыслями, шутками, беседами летели версты. Вот уже проехали и Конотоп.
Где можно было не останавливаться, коли особой нужды в том не было, те города миновали. Наконец добрались до Чигирина.
В гетманской канцелярии распоряжался есаул Михайло Лученко. Державцев принял радушно. После долгой дороги отсыпались на мягких перинах в доме гетманского есаула.
Котелкин неделю бы так лежал. Но Жаденову не лежалось. Государев наказ: быть скорее в таборе гетмана.
И снова, выполняя указ государев, тряслись в повозке, каждый думая о своем. Чем ближе к Волыни, тем больше поражало запустение в селах и городах. Где ни остановишься – одни бабы да девки. Старики держали себя гордо... Но когда узнавали, что за люди, откуда и куда едут, языки развязывались.
В воскресный день проезжали село Байгород. У церкви остановились.
Протиснулись в середину. Котелкин пал на колени, самозабвенно бил поклоны.
Жаденов, стоя, неспешно крестился. Старенький поп пошел между народом.
– Из каких краев, православные? – спросил, остановясь перед Котелкиным.
Тот поцеловал руку попу.
– Из Московского великого царства, батюшка.
Жаденова досада брала. Снова теперь придется потерять время. Так и вышло.
После службы вышли на майдан перед церковью. Старенький дед, подтягивая штаны, то и дело сползавшие, ударял себя правой рукой в грудь:
– Я – дед Лытка. На Москве не слыхали про меня? – Не дождавшись ответа, посочувствовал московским людям:
– А жаль, что не слыхали! Едете куда, православные?
Жаденов сказал. Вокруг загомонили. Дед восторженно пояснял:
– Бачите, – людей нема, одни бабы остались. И я над ними гетман наказный, а еще есть казак Терновый Максим, да из него вояка нехватский, потому – на одной ноге; когда паны ляхи утекать будут, так на одной ноге догонять неспособно...
Дед Лытка толковал бы еще битый час, если бы не появился, хромая на деревяжке, Максим Терновый и не вмешался в разговор:
– Может, где под Збаражем сына моего побачите, зовут Мартын, так скажите: "Батько говорит – нехай жизни за волю не щадит", а гетману от нас поклон передайте, пусть за нас держится, а мы за него. А будет беда и шляхты не осилим, то так и знайте – все пойдем до вас, в московскую землю...
Дед Лытка сорвал с головы потертую шапку, ударил ею об земь так, что пыль поднялась:
– Все чисто пойдем, и тут ничего шляхте не оставим, все огню предадим. Ежели Максим Терновый так сказал, так будет.
Дед хотел еще что-то добавить, но батюшка легонько отпихнул его и повел Жаденова и Котелкина к себе – обедать. Вдогонку им дед Лытка кричал:
– Так и знайте – все, как один, до вас, на русскую землю. Примете?
Жаденов обернулся. Остановился и крикнул:
– Московский царь и люди русские к вам с дорогой душой, люди! Будьте в том надежны.
Котелкин, расчувствовавшись, смахнул пальцем слезу, которая набежала на глаза и туманила взор.
Еще долго в дороге вспоминали Байгород, деда Лытку и Тернового.
Котелкин в грамотку списал, что сказывал Терновый. А по сторонам уже бежали навстречу повозке колосистые поля. Сулили щедрый урожай.
Дьяк Котелкин мечтательно повторял:
– Злаки, злаки!
Жаденов задумался. До гетманского табора оставалось немного.