– Я, значит, не болван. Потому что кое-что да значу. – Пекарь поразмыслил немножко и сказал: – Но перед семером я – болван. Перед женою его – болван. Перед его величеством – ничтожество, прах его ног. Вот кто я такой!
Пекарь говорил с упоением и о своем ничтожестве, и о своем превосходстве. Это был выходец из немху, из тех самых самодовольных немху, которые почувствовали себя людьми при его величестве Наф-Ху-ру-Ра. Однако они знали свое место. На это им постоянно указывали. В свою очередь, эти люди довольны тем, что могут запросто осадить другого, который пониже их положением.
Мааниатон выпучил глазища. Засопел. Закашлялся.
– Да, да, Нефтеруф, ты – болван. А если поточнее, то и дурак! Скажи, что не так?
– Ну, видишь ли…
– Что вижу?
– Ты же со мною мало знаком…
– Я?!
Нефтеруф поспешно отступил:
– Я хочу сказать, что ты мало видел, как работаю с обезьяной.
– И это ты называешь работой?
– А почему нет?
Пекарь презрительно сплюнул:
– Нет, ты больше так не должен думать!
– Повинуюсь, господин Мааниатон.
Пекарь внимательно оглядел Нефтеруфа. Да так внимательно, что у того мелькнула мысль: уж не признал ли в нем Мааниатон аристократа из Уасета?
"… Этот хлебных дел мастер так свободно разглагольствует… Он ведет себя так странно. И не боится ушей своих подмастерьев. Или пекарню эту охраняют сами боги, или ахятский семер в родстве с этим домом? Что касается доносительства, то это, по-видимому, исключается. Ибо сей муж никому рта не дает раскрыть…"
– Послушай, Нефтеруф, – сказал пекарь, прикинув кое-что в уме, – почему ты мне так ужасно нравишься?
– Я? – удивился бывший каторжник.
– Да, ты. Воображаю, какой из тебя получился бы помощник. С твоими ручищами. Да с твоим львиным торсом. Если ты пожелаешь бросить своих обезьян – моя пекарня к твоим услугам.
– Из меня – пекарь?! Да я сроду не видывал, как тесто… – Нефтеруф осекся. Он явно поторопился со своим ответом. А куда спешить? Или за углом его ждут обезьяны в клетке?
– Ты не обижайся, Нефтеруф. Я вовсе не хотел обидеть твоих мартышек. Я говорю это к примеру. Если вдруг тебе взбредет в голову эдакое… Я хочу сказать, что мне это было бы приятно. Я готов взять тебя в компаньоны. Учти: не каждому дано держать в столице пекарню. Даже такую захудалую, как моя.
"…Никогда не надо давать волю языку. Забежишь вперед – опозоришься… Сам себя ругать станешь. Ничего плохого этот пекарь не предложил. В моем положении это сущее благо. Подумай, Нефтеруф, дважды и трижды. Ка-Нефер – женщина своенравная. Уж если захотела она что-нибудь – своего добьется. А тебе должно быть известно, Нефтеруф, что измена замужней женщины не остается в тайне. Во всяком случае, рано или поздно она раскрывается. Так что не горячись. Ты же не конь…"
– Ты прав, уважаемый Мааниатон: предложение твое вполне достойное. И хлебопечение ни в какое сравнение с мартышками не идет. Если ты разрешишь, я обдумаю твое предложение, если от него не отказываешься.
– Я? Отказываюсь? – Пекарь возмутился. И крикнул: – Эй ты, Хапу! Поди-ка сюда, Хапу!
Тотчас же появился Хапу. Рыжий подмастерье. Посыпанный мукой. Такой юркий. Лет двадцати пяти.
– Слушаю, хозяин.
– Скажи этому господину: что есть мое слово?
– Сказанное тобой?
– Да, мною!
– О, хозяин, я не видел ничего тверже. Оно выходит из твоих уст чистым золотом. И оно не темнеет. Оно не приобретает иного смысла. Или разит, как меч, или несет благо, подсобно божеству.
– Ты слышишь, Нефтеруф?
– Да, господин.
– Эй, Нофер! Нофер! Глухой заяц! Поди-ка сюда!
Пекарь позвал другого подмастерья. И тот ввалился в комнату, подобно плохо выпеченному хлебу: тяжело, с притопом. Это был коротышка, притом коротышка толстый. Губастый. Лопоухий. Рот до ушей. С высоким лбом. Издали приметным и помятым носом.
– Вот он, красавчик! – Пекарь брезгливо указал пальцем на урода, чтобы не было никакого сомнения в том, кто есть этот красавчик. – Нофер, что ты можешь сказать о моем слове?
Нофер улыбнулся, точно испробовал патоки: губы зашлепали, точно кто-то прошелся босыми ногами по мокрой земле. И загнусавил:
– М… м… м… твое слово… крепкое… и… и… м с… словно… м… м… м… кость…
– Ладно, убирайтесь! – приказал Мааниатон подмастерьям. – Нефтеруф, ты слышал все сам. Не правда ли? И мы не сговаривались. Хочешь, я позову рабов моих? Это азиаты. Я их помыл и обрил. Они – приличные.
– Верю, верю! – поспешил Нефтеруф. – Ка-Нефер хвалила тебя так, что я позавидовал.
– Ка-Нефер – красавица. – Пекарь облизнулся. – Достойная женщина. Достойная хозяйка дома.
– Разумеется, разумеется.
Мааниатон причмокнул языком и погрозил пальцем Нефтеруфу:
– Скажи, а не приглянулась ли тебе красавица?
Он состроил гримасу, словно догадывался кое о чем…
– Мне?
– Да, тебе.
– Я всего-навсего гость в ее доме.
– Ну и что же?
Нефтеруф развел руками. Что так настойчив этот пекарь? Он будто хочет уличить в чем-то, да ждет, пока признается сам повинный во всем. Повинный? Но в чем же?.. Нет, он просто шутит. У самого на уме скверные мысли. А подозревает другого. Только и всего…
– Я вижу, я вижу, Нефтеруф! Ты не прошел мимо нее. Руки ее ухватили-таки нечто между твоих ног!
И пекарь захохотал. Он отпил пива и продолжал хохотать. Нефтеруф на миг растерялся. Нет, он и в самом деле растерялся.
– Ладно, – сказал Мааниатон, понемногу успокаиваясь, – охотно верю, что ты устоял. Однако я готов спорить с тобой.
– Со мной?
– Да, с тобой. Дай руку!
– О чем спорить?
– Не о чем, а на что. На десять кувшинов отменного пива.
– То есть?
– Я говорю: она пленит тебя. Возьмет тебя силой. А что скажешь ты?
Более дурацкого положения Нефтеруф и не представлял себе. Что за спор? Причем весьма обидный: для нее и для него! Но куда там! Пекарь держал свою волосатую руку на весу.
– Дай свою! Подай свою! – кричал он.
Уж очень сильно желание ударить по морде этого оплывшего жирком пекаря! И уйти… Но разве ради этого прибыл сюда бывший каторжник? Для того чтобы драться с Мааниатоном?
И он подал руку. И они пожали друг другу руку. И Мааниатон "разрезал" руки левой рукой: пари было заключено! И пекарь успокоился. Выдув остаток пива.
Нефтеруф осторожно сказал:
– Но мы начали совсем не с этого.
Пекарь выпучил глаза:
– А с чего?
– Э… э… э… Да! Ты сказал, что его величество – жизнь, здоровье, сила! – выбрал нового соправителя.
– Да, да, да, да, да! – чуть не пропел легкомысленный содержатель пекарни. – Верно ведь! Бывает же вот так – зацепишься за что-нибудь, и – пошло! Его величество Нефер-Хеперу-Ра Уен-Ра – жизнь, здоровье, сила! – действительно избрал себе соправительницу, а царицу Нафтиту он прогнал прочь. Она в Северном дворце проливает слезы.
– Царица плачет?
– А что ей остается делать? Ревность! Его величество вчера утром появился в Окне явлений. Ее величество Кийа, говорят, была что солнце, как бог восходящий. – Пекарь рассказывал об этом со злорадством, непонятным для Нефтеруфа.
– Я вижу, насолила тебе эта Нафтита, господин Мааниатон.
– Разве только мне?! – Пекарь поднял кверху сжатый кулак, словно грозил кому-то. – Я и мои друзья, может быть, и не богаты. Каждый в отдельности. Но мы – сила! Мы не боимся даже вельмож. А кто настраивает фараона против нас? Против немху тоже? Кто?
– Неужели царица?
– Она самая! Пока они там во дворце боролись против Амона и прочей нечисти – мы были им нужны. А когда Амон повержен, а знать поджала хвосты, – видишь ли, мы им стали в тягость. Мы уже не люди. Новая знать растет. Прямо из грязи! А кто строил этот город – Ахяти? Мы! Кто помогал его величеству? Мы! А теперь, когда столица блистает на всю вселенную, нас всех можно и на свалку?! И это все царица! Поверь мне!
"…Пожалуй, мне пора уходить. Дал бы мне хлеба – и я бы убежал отсюда. Этот пекарь раскричался. Не приведи бог, всевидящий Амон-Ра, – заглянет сюда кто-нибудь из этих чиновников!.."
– Уважаемый господин Мааниатон, не готов ли хлеб для госпожи Ка-Нефер?
Пекарь не хотел его отпускать. Он еще не выговорился. Не с этими же скотами беседовать, которые и облика человеческого лишены! Которые хлебы пекут в неимоверном чаду…
– А ты очень торопишься?
– Очень.
– Жаль. Мне столько еще надо сказать! Так много накипело на душе! Когда же ты придешь?
– Не далее как завтра.
– А работать со мною хочешь?
– Позволь поразмыслить ночь.
– Дай ухо! – И пекарь шепнул Нефтеруфу: – Только не испорть свою хозяйку.
И захохотал. Хохоча, пошел за хлебом, вынес две буханки – горячие, пахучие – и всучил их Нефтеруфу:
– Помни мой совет – ты слышишь? Не испорть хозяйку…
Нефтеруф с удовольствием запустил бы этими буханками в негодяя. Но он хорошо помнил о себе: кто он, зачем здесь и во имя чего живет. Только бы не сорваться! На каком-нибудь пустяке.
Хлеб обжигал руки. Свежий пшеничный хлеб…
Часть вторая
В парке южного дворца Мару-Атон
Вечер великолепен, как на панно зодчего Юти: иссиня-черное небо, медно-золотая луна, словно только что отлитая на синайских медных рудниках, черно-зеленые пальмы и сикоморы, неподвижные, как гранитные глыбы, и вода – такая светлая и прозрачная вода.
Здесь, в отдаленном углу дворцового парка, почти пустынно. А там, на пруду, музыка и пение, смех и яркие огни. Фараон отдыхает с Кийей.
Пруд достаточно просторен. Достаточно глубок. В длину – триста шестьдесят локтей и три тот, в ширину – сто восемьдесят локтей и четыре тот. Глубина почти равномерна – семь локтей. Посредине – островок, отдохновенье для взора: с пальмами, шатром пестроцветным, зеленой, подстриженной травою.
Вода – цвета неба. По ночам – чернильная. И огни на ней – как живые.
Царица-мать Тии увела отсюда его высочество Эйе – старинного друга своего покойного мужа. Она сослалась при этом на головную боль. Правда, фараон заметил: "Еще со времен его величества Джосера все знатные дамы ссылаются на головную боль, когда желают удалиться".
Царица выбрала открытое место – подальше от стен, деревьев и кустов. Так вернее уберечься от посторонних ушей.
Они неторопливо осмотрелись вокруг: никого! Вдали звучит музыка. Она подобна пению тысячи птиц, наделенных природой высоким певческим мастерством. Казалось, даже лунные лучи звенели, как струны: таков был вечер, и такова была музыка…
– А мне совсем не весело, – проговорила царица.
– Была бы моя воля – сюда бы вовсе не явился. Не знаю, почему я здесь? Мне кажется, что я долго лежал, сраженный тяжким недугом: все во мне перегорело, ноги едва носят. Голова пуста. Как тыква. Дорогая Тии, у меня нет от тебя тайн: дело очень плохо.
– Я только что то же самое хотела сказать тебе, достопочтенный Эйе. Кому же я скажу, если не тебе? Близкие уходят: одни – на поля Иалу, другие – всё дальше и дальше от сердца. Скажи мне, что случилось? Сын мой избегает меня, словно я прибыла из вражеского стана. Что же будет дальше?
Царица говорила тихо, почти шепотом. Она стояла ровно, такая маленькая рядом с высоким и сухим, как старый тополь, Эйе.
– Пути царице Нафтите отрезаны, – жестко проговорил Эйе. – Больше никогда не появится она ни здесь, ни в Главном дворце. Считай, что посажена под замок. Как птичка в золотую клетку.
– Он так решил?
– Пока нет. Но дело идет к этому.
– Отговорить его невозможно?
– Ты же знаешь его нрав!
Царица глубоко вздохнула. Такая маленькая, со вздернутым носом митаннийка. Аменхотеп Третий сосватал ее у царя Митанни. Однако мира с Митанни она не принесла.
– Увы! – сказала Тии. – Я знаю его хорошо… Когда родился мой сын, нам всем казалось, что не проживет он и дня. Но каким он стал могучим!..
– Духом, – поправил ее Эйе.
– Да, духом. Он поставил на колени врагов своих. Он свергнул великого Амона! Кто бы это сумел сделать?
– Только твой сын!
– Да, только мой сын! И вот когда он достиг вершины, с ним происходит что-то невообразимое… Я спрашиваю: что будет с Кеми?
Эйе ответил:
– То, что суждено.
– Разве в делах государственных полагаются на судьбу? – Царица поправила парик, поплотнее закуталась в шерстяной платок, как это делают женщины Митанни.
– Нет, – ответил Эйе, – но с некоторых пор – да.
– Как это понимать, Эйе?
Жрец не сразу ответил. Он прислушался к музыке, поглядел на лунные блики, рассыпанные на земле.
– Дело в том, что никто не знает, что собирается делать Кийа. Каковы ее планы? Кто знает? Фараон влюблен в нее по уши…
– Да, но мой сын умеет отделить чувства от дел. Это качество или свойство – как тебе угодно! – характера никогда его не подводило. Вспомни, что ты говорил когда-то.
– Что именно? Что ты имеешь в виду?
– Ты сказал мне однажды: "Твой сын сломает себе шею. Он взялся за непосильное. Сокрушить жречество Амона не так-то просто. Ибо за жрецами – вся знать".
Жрец не стал отрицать: да, действительно, он говорил нечто подобное. Насколько помнится, он хотел тогда предостеречь от непродуманных шагов. Свергнуть Амона в Кеми – это все равно что сбросить луну с неба, эту самую луну, которая так ярко светит. Эйе решил освежить царицыну память.
– Твой сын вознамерился совершить это неслыханное дело в один год. Выслушав мои возражения, он переменил срок: два года! А ушло на это больше десяти лет пота, крови и жизни! Десять лет на то, чтобы можно было наконец сказать: Амон свергнут! Но я спрашиваю тебя: Амон свергнут? Жречество побеждено? Знать, противостоявшая замыслам фараона, низринута в бездну?
– Да, – ответила царица не колеблясь.
– Нет! – в тон ей произнес жрец.
– Ты уверен, Эйе?
– Да.
– У тебя есть доказательства?
– Да. Ты видела, как тлеет огонь в золе? Его не видно глазом. Если поднести ладонь на близкое расстояние, то жар дает о себе знать. Я полагаю, что в Кеми, в глубине его, тлеет нечто подобное. Но сквозь золу увидеть это не так-то просто. Ее величеству не мешало видеть сквозь толщу золы.
– Ты говоришь о…
– Да, о Нафтите… Она помогала, она содействовала кое-что увидеть. То, что ускользало порою от его глаза.
Музыка доносилась отчетливо. Особенно с порывами ветерка, дувшего с Хапи. Заливались флейты. Точно соловьи…
– Я совсем не знаю Кийю, – почти простонала Тии. – Нет, я видела ее, она красива, привлекательна. Но больше ничего не могу добавить к этому. А ведь она – соправительница!
Царица произнесла это последнее слово с таким значением, что Эйе даже насторожился, может, старая царица знает больше того, что говорит? Не делится ли с нею сын заветными мыслями?
"…Да нет же, нет! Старая Тии, милая старая Тии никогда не лгала мне. Я помню, как однажды явилась ко мне, пренебрегая опасностью, чтобы сообщить наиважнейшую фараонову тайну о походе на хеттов. Тайну Аменхотепа Третьего, своего мужа… Тии не станет скрывать от меня и сейчас, если только владеет хотя бы малейшим секретом…"
– Он таится от меня, – пожаловалась Тии на сына. – Он молчит, как сфинксы в храмах Мен-Нофера. И я ни о чем не могу спросить, потому что она все время с ним.
Флейты залились веселой трелью. Только в Кеми способны играть подобным манером и услаждать слух своего владыки. Нет в мире лучше этих флейт!..
– Мне сообщили, Тии, что Нафтита сильно грустит. Она плачет тайком.
– Не поверю!
– Да, да, плачет.
– Нафтита? Эта гордая дама? – Тии посмотрела на Эйе снизу вверх: маленькая, сильная женщина на мудрого мужчину – высокого и худого. – Если злые языки и сообщили это – ты не придавай никакого значения!
– Не злые языки, Тии, а твоя внучка. Принцесса Меритатон.
– Как? Эта девчонка?! – Тии топнула ногою. – Задам же я ей таску. И не посмотрю, что у нее муж.
Эйе улыбнулся:
– Не надо. Я уже сказал ей все что полагается.
– Сказал?
– И очень даже внушительно.
– И что же она?
– Кажется, уразумела.
– О бог великий наш, Атон! Как все мы малы и как обширен Кеми! Как же управлять им, если вокруг такие болтушки, такие легкомысленные дети!
Эйе не стал ее переубеждать. Напротив: он добавил, что детей, мол, вокруг развелось довольно много. Главная беда заключается в том, что дети эти – царственные. Если случится нечто ужасное, то кто поведет Кеми по дороге благоденствия? Кто?!
– Ты спрашиваешь меня, Эйе?
– Да, тебя.
Ах, эти флейты! И эти арфы, чьи гордые, низкие звуки только что коснулись уха! Сейчас бы слушать да слушать их, вместо того чтобы…
– Тебя спрашиваю, Тии.
Эйе настойчив. Он желает услышать ее ответ. А ведь знает всё наперед. Так зачем это ему? Чтобы в чем-то убедить ее? Или что-то проверить? Упрочить свое мнение или опровергнуть его?
– Кто поведет Кеми? – спрашивает Тии.
– Да. После нас. – Эйе не говорит: "после его величества". Вместо этого он употребил более туманное: "после нас". А кого это "нас"? Царица-мать? Пенту? Хоремхеб? Сам Эйе?
– Не знаю, как тебя, но меня одолевают мрачные предчувствия.
– Какие?
– И сама не могу разобраться. Звери, говорят, предчувствуют землетрясение. Они разбегаются в разные стороны. Прячутся в укромных местах. Кто им сообщает о предстоящем несчастье?
– Не знаю.
– И я не могу сказать кто.
– Ты же не зверь, Тии?
– Я – мать, Эйе.
Оркестр заиграл танцевальную мелодию. К флейтам и арфам присоединились барабаны. "Рабыни исполняют любимый танец фараона, – подумал Эйе. – Не слишком ли сгущаем краски? Его величество не хуже любого зверя чует опасность. Если он находит время для веселья, значит, не все так уж плохо, как кажется…"
– Я верю в него. – Эйе кивнул в сторону пруда.
– А головные боли?
– Он еще молод. Всего тридцать пять, Тии!
– Он – совсем маленький. Для меня. И я должна думать о нем, если это даже и ни к чему. Все, что делал мой покойный муж, все, что делает сын, не может, не должно рассыпаться в один злосчастный день!
Барабаны неистовствовали. Они даже заглушали звуки остальных инструментов.
– Нет, – отрезал Эйе.
– Ты совершенно уверен?
Эйе вытянул вперед свою смуглую, сильную руку:
– Это – рука. Не правда ли? Вот так я уверен!
– Очень, очень?
– Да, очень!
– Я всегда доверяла твоей мудрости. Твоим чувствам.