- Великолепно, - ответил он на обращение к нему, не откладывая бумагу в сторону и продолжая набрасывать рисунок. - Я хочу нарисовать господина и уже делаю это. Сначала только маленький набросок. А потом будет большая картина, в новой манере Тициана. Правда, заказа у меня еще нет, но такую вещь я всегда сумею сбыть. Заморские звери, морские чудеса, странные фигуры, люди, заставляющие о себе говорить, авантюристы - этим у нас интересуются. Два года тому назад у нас тут был гроссмейстер Родоса. Ну и мужчина, скажу я вам! Метал громы и молнии, словно не турки его побили, а он их! В прошлом году сюда в гавань привезли верблюдов и носорога. Их можно было потом осматривать в садах на Джудекке. Разумеется, я немедленно побывал там и зарисовал их - первый!
Все в комнате ожидали, что Реубени немедленно прогонит наглеца. Но, к их изумлению, он велел переводчику спросить:
- А ты знаком с Тицианом?
- Я знаю всех выдающихся художников и знатных людей Венеции.
- И знатных евреев?
- Я ведь сам еврей. - И художник указал на желтую шляпу, которую он оставил на кресле у дверей.
Реубени испытующе взглянул на этого человека, который со своим гладко выбритым лицом и обнаженной головой - у всех остальных в комнате головы были покрыты маленькими шелковыми шапочками - никак не производил впечатления еврея.
Нисколько не показывая своего изумления, Реубени продолжал разговор.
Художник немедленно повиновался. Взор господина не допускал никакого возражения и сопротивления. Стоя у окна, старик Эльханан не без зависти смотрел, как cap принимал с почетом богоотступника Кастелина, тогда как ему, богобоязненному человеку, был дан такой резкий ответ. Но он не сомневался в том, что все, что делал праведник, а следовательно, и это странное внимание, оказанное дурному человеку, имеет наряду со внешним, явным смыслом еще некоторый сокровенный, доступный только постигшим высшую мудрость.
- Как живется евреям в Венеции? - спросил Реубени художника.
- Перец поднялся в цене, - ответил Кастелин и, тщеславно улыбаясь, погладил себя по волосам, которые по венецианской моде носил гладко причесанными и длинными, так что они доходили до воротника его платья.
Ответ был рассчитан на то, чтобы поразить остроумием, но на сара это, по-видимому, не подействовало. Он равнодушно, не отвечая на улыбку художника, сказал ему в тон:
- А ваше влияние растет в такой же мере, как и ваше богатство?
- Этого нельзя сказать. Венецианцы всегда относились к нам, как кровожадные псы. Не любят, когда кто-нибудь зарабатывает. Только, когда французская армия надвигалась на лагуну со стороны Аньяделло, тогда мы стали свободными гражданами и нам было разрешено помогать отражать врага. А потом нас снова заперли в высоких домах.
- И как относятся евреи к этому позору?
- Позору? - Кастелину показалось, что он зашел дальше, чем это допускала его гордость. Он поднял голову. - Я уже сказал, что нам живется очень хорошо.
- Да ты оставь перец в покое!
- Нет, мы не можем жаловаться в смысле нашего влияния и оказываемой нам чести. Разве не разрешено Якову Мантино носить вместо желтой шляпы черный берет. Правда, разрешение дано только ему одному, но отраженным светом оно падает на всю общину. А "магистр искусств и медицины" рабби Халфон был недавно приглашен послом английского короля, и ему было поручено составить докладную записку о том, допустим ли по библейскому праву брак короля с женой его покойного брата.
- Это несмотря на разрешение папы?
Кастелин уже успел нарисовать странного чужеземца, но ему показалось, что только теперь впервые он по-настоящему разглядел его. Только теперь он с изумлением заметил на этом искаженном худобою лице черты большого внутреннего превосходства и достоинства. Каким образом мог этот полудикарь, прибывший из далеких стран, так отчетливо разбираться в политических делах Европы и даже знать о семейных делах английского короля Генриха XIII! Кастелин сразу словно преобразился. Как это бывает с низменными натурами, его высокомерие немедленно перешло в лакейскую угодливость. Этот cap Реубени, очевидно, пожаловал сюда неспроста. С ним надо держать ухо востро. И художник стал отвечать с готовностью по существу дела, без всяких фокусов.
- Именно так, как изволили сказать, ваша милость. Несмотря на разрешение папы. Его величество испытывает мучения совести вследствие библейского запрета. Правда, некоторые подозревают за этим только любовную интрижку. Говорят, что королю просто надоела его жена. Таково и мнение Мантино, который по поводу заключения, данного рабби Халфоном, высказал даже опасение, что папа, пожалуй, очень рассердится, зачем опорочивают данное им разрешение. А кто же будет нам опорой - когда я говорю "нам", то имею в виду граждан Венеции - если папа покинет нас. Французы снова стоят у Кремоны и Комо. Неизвестно, удержится ли Колонна в Милане. Правда, рабби Халфон с уверенностью рассчитывает на Пескару и германских ландскнехтов, но Мантино, наоборот, полагает, что папа, возможно, перейдет на сторону французов…
- Довольно, - воскликнул cap. - Это все, о чем говорят в гетто?
- Именно, как вы изволили сказать, - только об этом и говорят. Мы просыпаемся с заключением рабби Халфона и ложимся спать с ним.
Реубени умолк, глаза его закрылись, в углах рта обозначились глубокие впадины.
Художник с испугом смотрел на неподвижное лицо. Что он наделал? Ведь, право, у него не было никаких дурных намерений. Но, к счастью, cap вскоре снова открыл глаза и сказал совершенно спокойным тоном:
- Послушай, Мозе Кастелин, мне надо передать послание знатнейшим членам вашей общины. Я хочу предстать перед ними, но желаю сделать это только тогда, когда они все будут в сборе и когда заседание будет созвано исключительно с целью выслушать меня.
Кастелин испуганно вскочил:
- Это невозможно!
Но так как он не знал, с кем надо больше считаться - со старшинами или с Реубени, то, не решаясь противоречить Реубени, добавил:
- Я, бедный человек, готов попытаться - но господин Мантино никому не позволяет ему приказывать. Вы уже простите, ваша милость!
Не обращая никакого внимания на заискивания художника, Реубени грубо и резко прикрикнул на него:
- Ты скажешь им, что я жду приглашения в совет. Скажешь им также, что я буду у папы - и что конец приближается.
Эльханан вздрогнул при этих словах. Он слушал невнимательно, потому что рассматривал знамя Реубени, стоявшее в углу окна. Оно заполняло его душу восторгом и надеждой. На двух сшитых полотнищах белого шелка красовались четыре еврейских буквы: "М. К. Б. И.", начало слов: "Кто подобен тебе среди сильных, о Господи" - старое победное знамя Иуды Маккавея! Бормоча про себя молитву, которой благодарят Бога за чудо, старик Эльханан стоял перед знаменем, словно своими потухающими глазами он увидел то, к чему стремился всю свою жизнь. А тут еще с другого конца комнаты до него как раз донеслось великое слово. Близкий к обмороку, он поднял руки и, повернувшись лицом к Реубени, сказал:
- Да будет благословен благочестивый, снискавший благоволение у царя царей…
Голос у него оборвался, он заплакал. Но cap снова жестоко прервал его:
- Для тебя у меня нет благих вестей, Эльханан, - повторил он.
- Согрешил я, согрешил, - пробормотал старик, и стал бить себя в грудь.
В этот момент лицо Реубени как бы пожелтело от гнева, и в темных глазах вспыхнули желтые насмешливые огоньки.
- Нет, грешить ты, старик, наверное, не грешил. Но заметь себе одно: нельзя бормотать, когда стоишь перед великим мира - ради красоты Израиля и ради достоинства учения не следует этого делать.
Старик дрожа смотрел на него. Он не все мог понять, а каждое слово было для него полно значения, губы его неслышно шевелились, словно он повторял сказанное ему, чтобы не забыть чего-нибудь. Тогда сару, по-видимому, стало жаль его, и, как ребенку, которого ласково уговаривают, гладя по головке, он сказал ему:
- Будь мудр и бодрствуй. - И тихо повторил ему на ухо: - Близок конец.
Радость сияла в лице Эльханана. Он выпрямился и пошел к двери, словно почерпнув новые силы в этих словах.
Яростный крик заставил его остановиться, его и художника, который быстро присоединился к нему, словно торопясь как можно скорее покинуть неуютную комнату, где у него, очевидно, прошла вся охота воспользоваться властным иностранцем в качестве модели. Этот яростный крик остановил их в дверях. Лицо Реубени было искажено.
- Неужели вы не можете ходить как следует и должны раскидывать ноги, как карлики, делающие исполинские шаги!
Он взял знамя и, держа его древком вперед, набросился на них. Еще минута - и он ударил бы их этим древком.
Но они выскочили за дверь и изо всех сил пустились бежать по лестнице.
IV
Уже к концу субботы пришел синагогальный служка и принес Реубени приглашение на следующий день.
Кастелин, очевидно, недооценил того впечатления, которое произвело на старшин общины появление загадочного чужестранца.
В воскресенье cap Давид Реубени в сопровождении двух своих слуг проследовал через "Понте Гетто". Высокие дома выделялись как крепости над серовато-зеленой водой, а огромные дымовые трубы на крышах казались зубами крепостных стен. На всем лежала печать замкнутости, ни одна уличка не вела отсюда, только узенькая "сотто портико" служила проходом сквозь мрачные, темные каменные массы. Со всех сторон их обступали дети и любопытные. В Венеции всюду живут скученно, но здесь, на тесном острове, предоставленном евреям, человеческих тел, казалось, было больше, чем воздуха. Площадь, занимаемую обеими улицами - более элегантной "гетто нуово" и совсем грязной узенькой "гетто веккио", не разрешалось расширять. И новая жизнь, подобно раковой опухоли, болезненно врастала в старую.
В синагоге его ждали девять наиболее видных членов общины. Во главе их рабби Шимон бен Ашер Мешулам. Недоставало только рабби Халфона; он уехал в Болонью, чтобы собрать подписи тамошних раввинов для своей докладной записки. Но зато присутствовал его противник Якоб Мантино, которого легко было узнать по совершенно не еврейскому одеянию. На нем был короткий сюртук с дорогою пряжкою у пояса и черный небольшой плащ, который венецианцы называют "бекка". Он еще больше, чем художник Кастелин, изображал собою "гражданина Венеции". На длинных, спадающих вниз волосах сидел черный берет венецианского дворянина. Щеки и шея были тщательно выбриты, и только длинный, горбатый нос и толстая верхняя губа с бородавкой резко выделялись на этом лице.
Весть, которую передал cap собравшимся через своего переводчика, была кратка:
- Я еврей из пустыни Хабор и послан семьюдесятью старейшинами. Я отправляюсь к папе в Рим, да возвысится слава его. Так как речь идет о деле, направленном на благо всех евреев, то я требую вашего содействия. Тогда и вы будете иметь долю в этом деле и вскоре услышите благие вести.
Последовало продолжительное молчание. Старшины с некоторым разочарованием переглядывались, они ожидали большего, рассчитывали получить более подробные сведения. Они стали перешептываться, затем старый рабби Шимон взял слово. Он был сильно возбужден; рука, которой он перебирал бороду, дрожала.
- Мы просим тебя сказать нам, кто ты такой?
- Меня зовут Давид, я родом из колена Реубен.
Снова молчание, словно присутствующие боялись поближе заняться странным чужеземцем, словно уж одни расспросы могли создать видимость соглашения, вступать в которое опасались так же, как и боялись необдуманно отказать мощному союзнику.
Наконец, некоторые, помоложе, почти одновременно начали:
- Ваши слуги говорят, что вы принц. - Верно ли это? - О чем говорите вы, называя колено Реубен? Кто эти семьдесят старейшин? И какую весть несете вы папе?
- То, что я имею оказать папе, предназначается только для его святейшества, - ответил Реубени лишь одному из вопрошавших, как бы считая это достаточным для того, чтобы поставить в должные границы всех остальных. Затем он слегка поклонился, встал со своего места и знаком приказал слугам открыть ему дверь. Шепот перешел в громкие беспорядочные разговоры. Рабби Шимон попросил гостя подождать, пока совет в соседней комнате обсудит свое решение.
Не прошло и минуты, как решение было принято. Старшины заявили, что они готовы помочь этому предприятию. В частности, ему дадут рекомендательное письмо к евреям в Риме, затем охрану из наемных ландскнехтов, так как путешествие по Романии, где теперь свирепствует война, не вполне безопасно. Но они ставят только одно условие: cap должен сообщить, является ли он тем благочестивцем, о котором до Венеции уже дошла весть в письмах, полученных из Дамаска, и который вызвал возбуждение в Святой земле своими проповедями.
- Я не проповедник, я воин, - ответил Реубени. При этом он немного отступил назад, как это обыкновенно делают низкорослые, но смелые люди, желающие смерить противника с головы до ног. Не возвышая голоса, он велел переводчику сказать, что он вел много войн и в боях убил более сорока врагов. Раны на его теле еще не совсем зажили, и их можно видеть, а знамя, которое с ним, - его военное знамя. При этом он схватил это знамя, которое слуга все время нес за ним, и протянул его участникам совещания.
- Мы мирные люди, - воскликнул старшина Шимон, отмахиваясь обеими руками.
И, действительно, евреям Венеции чужда была мысль о возмущении против своей судьбы. Может быть, более чужда, нежели всем остальным еврейским общинам. Правда, венецианцы всегда жестоко обращались с ними, как со всеми конкурентами в торговле, и допускали их только ко второстепенным занятиям. Но они привыкли к этой строгой власти, которая не терпела правонарушений, но зато и сама их не позволяла себе. К этому присоединялось еще и другое обстоятельство: островная республика Святого Марка тщательно избегала допускать к себе чужих граждан и поэтому запретила переселение евреев из других мест. Еврейская община уже много столетий состояла только из давно осевших здесь семей. Преследования, которым подвергались евреи на континенте Европы, редко перекатывали свои волны через лагуну, и даже великая разруха, постигшая испанских евреев, занесла сюда только отдельных оторвавшихся от общей массы беженцев, тогда как все остальные еврейские общины в Италии были заполнены потрясенными своим горем и мистически настроенными изгнанниками.
Этим объяснялось, почему здесь, в роскошном зале с мраморными колоннами и золоченой резьбой, дело, которое как будто касалось всех евреев, но в действительности затрагивало интересы преследуемых чужеземных евреев, было принято с некоторой холодностью. Старшины общины недоумевающе покачивали головами, они привыкли разрешать трудные вопросы и, как ученые люди, знали и умели находить выход из всякого положения. Но на сей раз они искренно недоумевали, как им поступить.
Сар не стал долго ждать. Он отстранил переводчика и заговорил на своем плохо понятном еврейском языке, грубом, как те горы и пустыни, откуда он пришел. Он обращался непосредственно к собранию:
- Я понимаю вас. Вы мирно настроены. Вы уже не сознаете позора, который вам приходится выносить. Вы трусливы и поэтому хотите как можно скорее избавиться от меня. Вы боитесь сеньории, совета десяти, государственных инквизиторов, которые могут обратить свое внимание на вас и на меня. И вы собираетесь послать меня под охраной в Рим?! Как умны мудрецы Израиля! Ведь все равно ваши товары на будущей неделе отправляются под вооруженной охраной в Рим. Так можно заодно отправить и меня. Это ничего не стоит. А перед властями умный ходатай может изобразить дело таким образом, что вы выслали меня как пленника, под надзором ваших солдат. - С его уст собирались сорваться резкие слова, но он внезапно подавил свое раздражение и совершенно спокойным тоном продолжал: - Может быть, было бы приличнее и отвечало бы правилам обихода, которыми вы так дорожите, если бы вместо того, чтобы предлагать ничего не стоящие письма и наемных стражников, вы бы сначала спросили меня: скажи, чего ты желаешь, и мы исполним, выслушаем и сделаем.
В зале затихло. Невиданное дотоле явление стало оказывать свое действие: бурное настроение иностранца, его пылающие взоры, его простая манера говорить, без цитат из Библии, как это любят ученые, твердо и решительно, - все это производило впечатление. Более молодые члены совета были, по-видимому, потрясены этим внезапным вторжением живой жизни. А старого хитрого рабби Шимона бен Ашер Мешулам еще больше тревожило то обстоятельство, что чужеземец так тонко разгадал, какое намерение скрывалось за рекомендательными письмами в Рим и предоставлением охраны. Разве это не свидетельствовало о чрезвычайном уме: человек, который явился из Александрии, а по его словам - даже из более далеких мест, за несколько дней своего пребывания так хорошо разобрался в нравах и в общем положении евреев в Венеции или сумел изучить их исподволь и заблаговременно. Ведь было совсем непостижимо, каким образом он с первого же взгляда разгадал даже его самого, мудрого рабби Шимона! Умудренный опытом старшина все в большем возбуждении теребил рукой свою бороду. Человека, который разгадал даже его самого, он не мог не уважать.
- Чего же вы желаете от нас?
Он с трудом произнес эти слова. Можно было заметить, насколько неприятна была для него вся эта история и как он боялся зайти дальше, нежели это было абсолютно необходимо. И в то же время он не видел никакого другого выхода.
- Воин - на что нам воин? - громко воскликнул один из участников заседания, но был призван к порядку рабби Шимоном.
Лицо Реубени снова стало совершенно неподвижным, как у человека, приученного к спокойствию долгими упражнениями.