Пальцы, измазанные фиолетовыми чернилами, барабанят по пухлой папке. Право, Екатерине Сергеевне было легче, когда ее пальцы колола игла в мастерской мадам Жабо, или когда они стягивали бинты на ранах солдат, или пускали в ход станок. Тогда все было просто и ясно. А сейчас? Никак не выплыть из потока просьб, заявлений, жалоб. В пору самой кому-нибудь жаловаться. А кому? Придет она домой усталая, выжатая - ей бы отдохнуть, забыться, услышать ласковое слово. Но Семен зверем глянет: "Пришла, наконец, ответственная!" И начнет долдонить одно и то же: "Ну какая ты жена, если с другими мужиками видишься чаще, чем с родным мужем? Да и какая мужу радость, если его жена вся табаком пропахла?" И так каждый день. Чужие они друг другу, хотя и живут под одной крышей. Не любит она Семена...
Резкий телефонный звонок обрывает мысли. Екатерина Сергеевна поднимает трубку.
- Ты что же это, дорогуша, на актив опаздываешь? - слышит она голое секретаря парткома. - Приходи. Тут нам обоим баню устроят! Чего ж мне, одному отдуваться?
Куда идти? Домой? Володе все наперед известно. Отчим схватится за ремень, станет орать, что не хочет жить под одной крышей с босяком. Босяк - это он, Вовка. Мать будет сидеть молча, прижав к вискам пальцы, измазанные чернилами. Глаза у нее будут усталые, сонные. Почему у мамы всегда сонные глаза? Сначала она будет безучастно смотреть на мужа и сына, потом ткнет красным огоньком папиросу в пепельницу и начнет чистить их - и одного и другого. Семен это называет: "Гайки завинчивает".
Нет, домой неохота. Эх, махнуть бы сейчас в Харьков! К батьке! Он внимательно выслушает: за что из класса выгнали, что там учитель говорил. Если Вовка прав, отец его ругать не станет. Да, хорошо бы поехать к отцу. Да как? Деньги на билет мать не даст, нечего и думать. У бабки тоже не разживешься. А если без билета? Ездят же люди зайцем? А что ребята в школе подумают? Драпанул Рывчук! Струсил! Обидел хорошего учителя и убежал. Значит, и к батьке ехать нельзя. Разве что письмо написать? Начисто все, как было, выложить. Пускай рассудит...
Вовка сворачивает на бывшую Миргородскую - ныне улицу Калинина, - к бабке. Она-то обрадуется. Достанет из буфета банку крыжовенного варенья. Бабке очень хочется знать, как живет Катерина с мужем, что у них происходит дома. Прямо вопроса не задает, а все вокруг да около: здоровы ли? Почему не заходят? Будто сама не знает почему? Матери некогда. А Семен бабку с дедом иначе и не называет, как "отрыжка мещанского прошлого". Не жалуют Семена и бабка с дедом. Пришел Семен как-то к теще навеселе, прицелился сесть на табуретку, а попал в таз с водой. Приходит к теще в гости, а сам на ногах не стоит. А Катерина хвасталась, что муж у нее непьющий! Яков Амвросиевич, профессиональным взглядом официанта определив степень опьянения, раскрыл дверь и привычно крикнул: "Полиция!" Это происшествие и рассорило Семена Ягодкина с родней Катерины.
Верно, сразу, как поженились, Семен не пил, даже брата Кузьму за пьянство осуждал. А в последнее время и сам пристрастился. Все чаще домой пьяный приходит. Вовке жалуется, что, мол, нет у него семейной жизни: вроде женат, а жены дома никогда нет. А Вовке совсем не жаль отчима. Он "отрыжка мещанского прошлого" еще почище Якова Амвросиевича! Отец бы гордился, что жена на заводе уважением пользуется, а Семен из-за этого водку хлещет.
Вовка судит обо всех и обо всем прямолинейно и безоговорочно. В определении людей он признает два цвета: "красный" и "белый". "Красный" - значит наш. "Белый" - старорежимный. В газетах, которые мать приносит с завода, ясно пишут: "Кто не с нами, тот против нас", Вовка любит рассматривать в газетах карикатуры на "чужаков". Все художники рисуют "чужаков" с глазами, как у Якова Амвросиевича, - выпученными и злющими. И это правильно! Яков Амвросиевич - "чужак". Не зря он такой трус, всех боится, а сам шепотком всех ругает.
Незаметно для себя Вовка впитал лозунги, которыми пестрели в те годы газеты, слова, которыми обильно была пересыпана речь матери, постоянно готовящейся к докладам и лекциям. Все эти слова, мысли, полные большого значения, определяющие смысл жизни, существо происходившей в те годы ожесточенной классовой борьбы, Вовка понимал прямолинейно, по-своему. Вот и сейчас стоит он и думает, заходить или не заходить к классово чуждому деду?
Из-под ворот выползает на улицу желтый мохнатый клубок. Усиленно виляя хвостом, пес бросается к Вовке, становится на задние лапы, повизгивает, пытается лизнуть ему нос. Мохнатый Шарик, очевидно, от своей матери Зюрочки унаследовал не только пышную шерсть, но и привязанность к Вовке.
Но у Вовки нет настроения возиться с собачонкой. Шарик обиженно отходит. И тут происходит невероятное: мелькает длинная палка, раздается испуганный визг, здоровенный рябой парень в ковбойке тянет на веревке пушистый комок. Второй собачник стоит у повозки, на которую водружена будка с решеткой, и говорит:
- Ой, Иване! До чего ловко ты ее сцапал...
- Открывай! - мрачно бросает рябой и на петле поднимает в воздух Шарика.
За решеткой, понурив голову, сидит мохнатая дворняжка, в ее шерсти зеленеют репейники, мечется по будке белый с черными пятнами фокстерьер; не смирившись с неволей, зло скалит зубы похожая на волка овчарка. Шарик испуганно жмется в углу, жалобно скулит и умоляюще глядит на Вовку: "Защити! Я же тебя выбежал встречать!"
- Отдай! Это моя собака, - подходит к собачнику Вовка.
- Катись ты!..
Вовка, не помня себя, кричит:
- Отдай! А то худо тебе будет!
- Шарика, Шарика поймали! - выскакивают со двора ребята.
Свистит кнут, грохочет телега, зло рычит овчарка. Вовка бросается вперед и, схватив лошадь за узду, останавливает ее.
- Выпусти собаку! - требует Вовка.
Собачник ругается. Собирается толпа, с перекрестка спешит милиционер. Пока собачники спорят с Вовкой, мальчишки по-своему распоряжаются судьбой собак. Они вытягивают щеколду, запирающую дверь будки. Первым выскакивает фокстерьер, за ним выкатывается на руки ребятам Шарик, прыгает через головы своих спасителей на мостовую овчарка.
Рябой собачник видит улепетывающих с Шариком мальчишек и замахивается на Вовку кнутом.
- Только тронь! - выставляет вперед грудь с красным галстуком Вовка. - Я выпустил твоих собак, да?
- Заберите цього фулигана, товарищ милиционер! - жалуется рябой.
- Не вижу состава преступления, - говорит милиционер и предлагает: - Разойдись, граждане!
Собачники понукают лошадь, и телега отъезжает. Понурив голову, слезящимися глазами смотрит через решетку будки дворняга. Она так и не воспользовалась возможностью обрести свободу.
ШТУРМ
Екатерина Сергеевна вышагивала по заводскому двору впереди галдящего шествия. В руках у нее портфель-чемодан.
К окнам цеховых конторок приплюснулись носы, смотрят беспокойные глаза. Не у одного цехового начальника в эту минуту щемит сердце, мелькает тревожная мысль: "Неужели к нам?"
Несколько неприятных минут переживает и Семен Ягодкин. Шествие продвигается к механическому цеху, и Семен Ягодкин больше не сомневается: идут к нему. Надо же такому случиться! Именно в эти дни штурма он остался один. Начальник цеха Петр Александрович Кравченко слег в больницу. Точно знал старый хрыч, когда заболеть! Теперь позора не оберешься. Катерина тоже хороша. Нет, чтобы помочь, поддержать в трудную минуту! Ишь вышагивает! Целую ораву за собой ведет, чтобы все над мужем надсмеялись.
Семен переводит взгляд на стену конторки, где висит график выполнения плана механическим цехом. Красная линия лишь в конце небольшим гребнем взмыла вверх. Это было вчера. В первый день штурма цех впервые выполнил план. Сегодня красная линия снова упадет. Несколько рабочих не вышли на работу, а один токарь, неплохой мастер, пришел пьяный и сейчас отсыпается за ворохом стружек.
Но шум стихает. Значит, пронесло! Семен вытирает выступивший на лбу пот. Нет, все-таки Катерина молодец! Она-то понимает, что Семен может хорошо работать. Он и сам бы рад покрасоваться, походить в передовиках. Да что сделаешь с прогульщиками да лодырями! Один плана не вытянешь. Семен подходит к окну.
Шествие направляется к литейному цеху. Правильно! Давно пора сказать литейщикам: "Да как же вам, братцы, не стыдно! Из-за вашего литья и в механическом брак растет. Молодцы завкомовцы!" - одобряет Семен.
Парни в юнгштурмовках, с кимовскими значками на груди распахивают закопченные двери литейного. В цехе полумрак, лишь багровым заревом пылает топка вагранки. Литейщики понуро смотрят на гостей. Начальник цеха Борис Сергеевич Пидсуха, здоровяк лет сорока, безуспешно пытается спрятаться за низкорослого Виталия Глебова. Профорг литейного, вытянув руки по швам, растерянно улыбается.
Катерина перешагивает через опоку и протягивает руку профоргу.
- Здорово, герой! А ты куда прячешься, Пидсуха?
- Что же это, Екатерина Сергеевна! Помилуй! - Пидсуха всплескивает руками. - Ну, ей-богу, разве мы одни виноваты?
Шутки, одна злее другой, обрушиваются на литейщиков. Катерина извлекает из портфеля разрисованную бумагу и спрашивает:
- Константин Ивангора есть?
Из толпы, засунув руки в карманы замасленных брюк, вышел парень.
- Ну я Ивангора. Чего тебе?
- По поручению завкома тебе, Ивангора, как наиболее отличившемуся симулянту на заводе я должна вручить орден "Симулянта".
Парень хватается за ворот рубашки: трещат пуговицы, обнажается грудь атлета, разукрашенная татуировкой.
- Измываются над рабочим человеком, легавые!
- Ну ты, блатной, полегче! - рванулся к нему профорг литейщиков. - Кто это легавые?
Рабочие загудели. Почуяв недоброе, парень сник.
- Что же это, товарищи? Ведь я не контра какая-нибудь! Зачем прошлым попрекать? Ведь я...
- Силища-то какая! А все плачет - хворый, - сказала Екатерина Сергеевна и развернула карикатуру.
Художник изобразил здоровенного парня, размахивающего огромными кулаками над головой маленького, щупленького врача. Под карикатурой подпись: "Ивангора доказывает, что его руки слабость разобрала".
Все дружно засмеялись.
- Вылитый Костя Буржуй!
- Да, похож здорово!
Парень попытался укрыться за спинами литейщиков, но рабочие подталкивали его вперед:
- Не стесняйся, Ивангора!
- Получай орденок, знатный симулянт!
Катерина опять достала из портфеля какой-то сверток, обвела глазами присутствующих, встретилась с хмурым взглядом Кузьмы Ягодкина.
- Прошу вас, литейщик Ягодкин...
Кузьма не пошевелился, у него лишь насупились брови да отвисла нижняя губа.
- Сюда, пожалуйста, Кузьма Платонович. Пускай народ вами полюбуется.
В руках у предзавкома пол-литровая бутылка. Вместо казенной наклейки "Водка" на ней наклеено фото Кузьмы Ягодкина.
- Чего же вы робеете? Получайте орден "Прогульщика" № 1!
Парень в юнгштурмовке хохотнул и умолк, будто поперхнулся. В цехе воцарилось недоброе молчание. Литейщики недоуменно глядят на предзавкома: зачем смеяться над старым кадровиком? Бутылка дрожит в руках Катерины. Смущенная и раздраженная молчанием рабочих, она сама делает шаг к деверю и говорит:
- Чего стоишь? Получай заслуженную награду!
Шарахнулись в сторону рабочие, прикрыв голову руками, присела Катерина. Поллитровка, пущенная рукой Кузьмы, описала дугу, ударившись о вагранку, разлетелась на мелкие осколки.
- Запомни, Катька! Ты еще пеленки мочила, когда я в литейный пришел... - Кузьма скрежетнул зубами и, словно слепой, пошел к выходу.
Семен Ягодкин вначале было испугался за жену - изуродует ее Кузьма, а теперь ему стало жаль брата. Напрасно Катерина все это затеяла... И рабочие ее не поддержали, да и Кузьма не чужой человек.
- Молчите! Считаете, зря обидела? - спросила Катерина у притихших литейщиков.
- Нехорошо получилось, Катерина Сергеевна, - вступился кто-то из стариков.
- Человек он, конечно, пьющий. Зато мастер - другого такого не найти, - поддержал его второй голос.
- Его вам жалко! А завода не жалко? Славы нашей не жалко? Что мастер он хороший - не спорю. А скажите по совести, часто он в цех приходил со свежей головой?
- Неужели и выпить больше нельзя? - озадаченно спросил широкоплечий неразговорчивый формовщик Бутенко.
Именно потому, что он, никогда не раскрывающий рта на собраниях, вдруг заговорил, все повернулись к нему. Катерина потеряла нить мыслей, гнев ее прошел, и она безразлично ответила:
- Как пить...
На выручку поспешил Виталий Глебов.
- Ба, молчальник заговорил! Ты сам не первый день на заводе, руки у тебя - дай бог каждому! А вот что-то не приходилось мне видеть тебя в цехе пьяным. Значит, знаешь, где можно выпить, а где нельзя.
- Выходит, дома можно, - уточнил Бутенко.
- Мы говорим о работе, - уклончиво сказал Глебов.
- Нет, ты ответь: можно пить или нельзя? - наступает на профорга сосед Бутенко.
Разговор ушел в сторону от производственного плана, усиленно обсуждается проблема выпивки: можно или нельзя? Катерина переходит в наступление:
- Пьяницу пожалели, а рабочую честь забыли? Обязательства недавно принимали, а как выполняете? Не стыдно вам, литейщики? Всякую попытку срыва плана, проявления недисциплинированности мы обязаны и будем расценивать с политической точки зрения как проявление оппортунизма на практике.
Семен Ягодкин стал пробираться к выходу. На дворе закурил. Он думал о жене, о сложных отношениях, которые между ними установились. Не такой представлял он себе их семейную жизнь. Ему казалось, что вместе с женой в дом придут уют, ласка, спокойная, уравновешенная жизнь - все то, чего так не хватало ему, холостяку. Катерина была красивая, работящая, рассудительная. А что получилось? Уйти бы ей с этой работы. Да разве уйдет? Сколько он упрашивал. И ведь любит он ее. Хотя и не получилась семейная жизнь такой, как мечталось, а любовь не остыла. Может, он ее за то и любит, что непохожа она на других женщин. Смелая, гордая, самостоятельная. У всего завода на виду.
- Семен? Ты чего это? Опыт приходил изучать?
- Так, маленько... - Семен смотрит на усталое лицо жены и сочувственно спрашивает: - Голова болит? Ты бы сегодня пораньше домой пришла, отдохнула...
- А ты иди к Кузьме, поговори. Человек он не конченый. Литейщик отличный.
- Не станет он со мной разговаривать, Катя.
- Екатерина Сергеевна! Телеграмму принесли, - позвала секретарша завкома Оксана.
Семен уныло посмотрел вслед удаляющейся жене, натянул кепку до самых бровей и заторопился в цех.
Десятый день штурмуют на "Красной звезде". Завком не успевают проветривать. Запах табака пропитал стены, столы, стулья. Табачный дым стал такой же постоянной принадлежностью завкома, как и краски, разложенные на полу, рулоны обоев, бумага и длинные ноги художника в узких брюках и стоптанных туфлях.
Заводской художник, некогда блиставший на Дворцовой сын колбасника Кока, привык к своему месту на полу между столом председателя и дверью. Он считает, что вся тяжесть штурма легла на его плечи. Если бы не он, не его талант художника, не было бы никаких штурмов, ударных бригад, орденов лодырей и симулянтов.
В дни преуспевания нэпманов Кока гулял с шикарными девушками и жил нетрудовыми доходами. Нетрудовые доходы лопнули, колбасное предприятие отца, конвульсивно дернувшись в цепких объятиях фининспектора, приказало долго жить. Костюмы, уцелевшие от распродажи за неуплату налогов, были снесены на "толчок", шикарные девушки испарились вслед за костюмами. Вот тогда Кока и вспомнил о данном ему богом таланте, начал малевать афиши, извещавшие о чемпионатах французской борьбы. Особенно ему удавалась фигура любимого борца елизаветградцев Данилы Посунько - чемпиона мира и его окрестностей, как однажды окрестили Посунько на манеже.
Потом цирк пригласил художника с более пролетарским происхождением, и Кока остался не у дел. Судьба занесла его на "Красную звезду" в трудную для завкома минуту. На заводе была настоятельная нужда в наглядной агитации. Екатерина Сергеевна не приняла "чужака" в штат. Но и не отпустила позарез нужного заводу художника. Она поручила Коке писать лозунги, рисовать карикатуры на "чужаков", пролезших на завод, лодырей и прогульщиков. За этот труд Кока получал талон на обед в заводскую столовую и иногда ордер на носки в Церабкооп. В конце концов в завкоме к Коке привыкли.
Как-то раз Екатерина Сергеевна, оглядев продукцию Коки, недовольно хмыкнула. Кока тоскливо подумал, что останется без обедов, но предзавкома его не выгнала, приволокла из библиотеки пыльные комплекты "Бегемота", "Смехача", "Лаптя", "Крокодила".
- Бескрылый ты человек, художник! Не можешь из головы рисовать, так хотя бы с журналов срисовывай!
Кока набросился на журналы. И дело пошло на лад.
Однажды председатель завкома веером разложила перед Кокой пачку фотографий.
- Вот этих изобрази.
- В каком же виде их изображать? Этот что? Пьяница? А эта симулянтка? - Кока ткнул пальцем в фотокарточки.
- Ты мне брось контру разводить! Это лучшие ударники завода.
Пятый день Кока рисует ударников. Вот этот парень с непокорным вихром, взметнувшимся над широким лбом, - Владимир Вялых - придумал какое-то приспособление к станку и стал обрабатывать вдвое больше деталей, чем раньше. Видать, башковитый парень! Кока решает облагородить его лицо и рисует на портрете вместо широкого, упрямого юношеского лба высокий лоб мыслителя.
- Это кто же? - склоняется над портретом Екатерина Сергеевна.
- Владимир Вялых.
- Что-то непохож...
Попробуй успей сделать портреты похожими, если ударников на заводе все больше и больше! И Кока спрашивает:
- Много ли еще этих ударников?
Екатерина Сергеевна смеется. Кока не понимает, чем он развеселил эту женщину с усталыми глазами. Ему не понять, что, если ударников на заводе все больше и больше значит, завод выходит из прорыва. Звонит телефон. Екатерина Сергеевна снимает трубку. Улыбка не сходит с ее лица на протяжении всего разговора, и, заканчивая его, она говорит:
- Хорошо, товарищ директор! Сейчас изобразим. - Кладет трубку и обращается к Коке: - Пиши: "Могучею волной социалистического соревнования вынесем десять тысяч тракторных сеялок на колхозные поля".
В дверь тихо стучат. Входит Ивангора.
- Вот заявление принес, - говорит он.
Екатерина Сергеевна пробегает глазами старательно выстроенные в ряд корявые буквы.
- Читай, - возвращает она Ивангоре бумажку. - Твое заявление - ты и читай.
Сбиваясь и краснея, Ивангора читает:
- "Я, рабочий литейного цеха Константин Ивангора, все время к работе относился беспечно, попросту говоря, халтурил, а в самый напряженный момент штурма сделал прогул и без всякой на то уважительной причины. Кроме того, пошел к врачу и поднял хай, чтобы он мне выдал больничный лист. Чем поступил как настоящий симулянт и опорочил свое рабочее звание. Так что мне по заслугам вручили позорный орден "Симулянта". Сейчас я понял, что совершил большие ошибки, подрывал трудовую дисциплину.
Обещаю перед целым рабочим коллективом больше не допускать подобных явлений, не совершать прогулов и не болеть на симуляцию. Буду настоящим ударником. К сему подписал: Константин Ивангора".