По всему городу висели пропагандистские плакаты: "ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ В ЕВРОПЕ НА ВСЕХ ФРОНТАХ!", но в начале 1944-го каждый голландец знал, что Германия проигрывает войну. Сражения продолжали бушевать на Восточном фронте, и для всех было очевидно, что война не закончится скоро, а значит, не исчезала вероятность умереть от голода или от болезней. Нормы выдачи по продовольственным карточкам были сильно урезаны, поэтому те продукты, которые я воровал, всего лишь позволяли нам держаться на прежнем уровне.
* * *
Те два-три часа между окончанием занятий в школах и сумерками, когда я делал доставки, были самым радостным временем в моей жизни. Я находился на свободе, в городе, который любил, а не внутри огромного мрачного склада. Любая опасность только будила моё воображение, оживляла для меня улицы и кирпичные здания, чьи очертания выделялись на фоне неба.
Грустно было видеть, как всё вокруг стало чумазым, закопчённым. Грязные окна отражались в грязных каналах. Однако жизнь продолжалась, и ещё сохранялись некоторые характерные черты Амстердама. Например, уличные проститутки с их дерзкими взглядами.
В то же время, случались события, небывалые прежде. В один из дней, едва я приостановился, вспоминая маршрут попутного трамвая, здание на противоположной от меня стороне площади вдруг рухнуло на проезжую часть. Только что оно стояло, и вот уже исчезло в клубах пыли!
Позднее я узнал причину обрушения: брошенные дома растаскивали на дрова, и опорные балки тоже были кем-то утащены. Настал день, и ослабленные стены с грохотом обрушились прямо передо мной!
Доводилось мне видеть пьяных людей, падавших в каналы. С мостов и набережных им кричали зеваки, а выпивохи обычно отзывались руганью. Получалось про-сто-таки увлекательное представление!
Старый охранник нашего склада рассказал мне, что подобные события принадлежали к давним городским традициям. Единственный вопрос оставался невыясненным: где они могли найти в то голодное время достаточно выпивки, чтобы так сильно опьянеть?
Некоторые городские пьяницы были местными знаменитостями из-за их "способностей". Один из них мог спеть национальный гимн задом наперёд. Другой поедал на спор толчёное стекло; а ещё один, по прозвищу Балагур, умел цитировать голландских классиков на любую заданную тему. Таким способом они добывали деньги на спиртное.
* * *
Именно Балагур на моих глазах упал в канал весенним днём 1944 года, когда я нёс фасоль в дом на набережной Херейн. Прохожие, собравшиеся на мосту, выкриками комментировали происшествие. Мне не хотелось опаздывать с доставкой, но и пропустить зрелище тоже было жалко. Ранец в тот день был тяжёлый, однако я не посмел снять его и поставить на мост.
Борода и волосы Балагура были угольно-чёрные, острый подбородок выдавался при разговоре вперёд, как у многих беззубых людей. Глаза сверкали яркой голубизной, заметной даже с моста. Сначала он отвечал прибаутками, но отдельным крикунам посоветовал заткнуть языками свои задницы.
- Ты бы лучше вылез из воды, а то можешь умереть!
- Это молодой может умереть, а старый - должен!
- Тогда у тебя не так уж много времени, старик!
- И мы, и время - во власти Божьей!
- Ты, должно быть, сам придумываешь половину своих поговорок!
- Мир любит быть одураченным!
В этот момент глаза Балагура встретились с моими, и меня охватило странное чувство, что он заглянул в моё нутро, проверяя - понял ли я, что он подразумевал под смертью, и Богом, и временем, и миром, который любит быть одураченным.
Я ощутил головокружение и вцепился в перила…
В сознание я вернулся благодаря лямкам ранца, резавшим мне плечи. Пора было идти. Колокола близкой церкви Весткёрк уже пробили пять часов.
* * *
По этому адресу я уже приходил несколько раз. Вежливая пожилая женщина на нижнем этаже, всегда одетая в один и тот же желтовато-коричневый свитер, приглашала меня войти и угощала чаем, приготовленным на дровяной печке. Она была не только искренне гостеприимна, но ещё и не хотела, чтобы я вошёл и вышел слишком быстро, - это могло бы вызвать подозрение.
Когда я уходил, она обычно давала мне старые газеты и деревянные обрезки:
- Для твоего домашнего очага!
Но так было нужно и затем, чтобы ранец не выглядел при выходе пустым, будучи внесён наполненным.
Она носила очки, делавшие её глаза похожими на рыб в аквариуме, а в остальном была вполне приятная и умная женщина.
Я волновался, что задержался на мосту в то время, как она ждала моего прихода. Возможно, там были и другие люди, ожидавшие еду, пока я любовался пьяницей в канале!
Выйдя на набережную Херейн, я ускорил шаги, глядя себе под ноги. Поэтому я не заметил небольшое скопление людей перед нужным мне домом, пока почти не упёрся в них.
Это была полиция, выводившая людей из дверей и сажавшая их в полицейский фургон.
Крепкая рука вцепилась в моё плечо сзади, и ужасная мысль тут же пронзила меня: "Это конец!!! Она сообщила полиции, что придёт мальчик и принесёт продукты! Они дожидались меня!"
- Не двигайся! - послышался голос у меня за спиной. - Делай, что я скажу!
Голос показался мне знакомым, но я был слишком напуган, чтобы распознать его…
Мгновение спустя - пальцы продолжали сжимать моё плечо - он тихо произнёс:
- Всё в порядке! Мы идём, неторопливо прогуливаясь, мимо этого дома, просто два человека, занятые беседой и совсем не интересующиеся арестом нескольких прятавшихся евреев!
Как только прозвучало слово евреев, я узнал его - это был Крыса с моей работы! Всё еще смущённый, но уже менее испуганный, я посмотрел на него, и мы бок о бок двинулись дальше.
- Хорошо, что ты опоздал, - шепнул он. - Иначе тоже попал бы в облаву!
В этот момент полиция вывела из дома ту самую пожилую женщину в больших очках. На ней был знакомый мне коричневый свитер. Заметив меня, она грустно улыбнулась.
Крыса продолжал шёпотом информировать меня:
- Кто-то позвонил нам и предупредил об аресте, вот хозяин и послал меня найти тебя; он беспокоился, что ты можешь влипнуть!
На секундочку я загордился, что сам хозяин беспокоился обо мне, но тут же понял - его беспокоило, что я скажу полиции о том, где я взял доставляемые продукты.
"А что, если Крыса - один из тех, кто доносит в полицию? - подумал я. - Он ждал меня, чтобы я не пришёл во время ареста и не выдал тайную систему по распространению продовольствия со склада! Ведь она помогает ему находить укрытия евреев, а за это он получает плату!"
- Что делать с фасолью? - спросил я, когда мы отошли подальше от опасного места.
- Можешь взять её себе!
- Разве я не должен вернуть её на склад?
- Нет, она была оплачена вперёд!
Так я пришёл в этот день домой Фасолевым Героем!
Мать убрала часть фасоли, а остальное стала варить, и кухня сразу празднично преобразилась, наполнившись запахом изобилия впервые за эти годы.
Отец стоял, опершись на дверной косяк, и глотал эрзац-кофе, пока я подробно рассказывал свою историю: про пьянчужку, спасшего мою жизнь; про несчастную пожилую женщину в коричневом свитере; про Крысу, который, может быть, и порядочный человек, но, скорее всего, нет.
Я излагал события для обоих родителей, но адресовал рассказ отцу, чтобы он не увидел опять опасную глупость в моём поступке, в краже гораздо большего, чем он позволил мне.
В этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.
Я немедленно вообразил, что это хозяин явился за своей фасолью, что произошла ошибка - никто не платил за неё, а Крыса не знал или солгал.
- Пойди, узнай, в чём дело? - попросила мать ласковым голосом.
Она по-прежнему боялась подходить к дверям.
Отец слегка коснулся моего плеча, пока я миновал его на пути к двери, но я не понял, что означал его жест.
Я открыл дверь и увидел Франса в солдатской форме, сидевшего в инвалидном кресле на колёсиках. Несмотря на одеяло, покрывавшее его колени, я мгновенно понял, что у него нет ног.
19
- Гитлер - это мразь! Россия - это гадость! Война - это дерьмо! - кричал Франс за столом, держа в руке стакан джина; слёзы катились по его щекам. - Я был последним идиотом! Я думал, война - это романтика, героизм! Вы знаете, на что похожа война? Это взрыв на фабрике, промышленная катастрофа!
Он внезапно замолк, вспомнив нечто, сделавшее его глаза стеклянными.
Мы все сидели за тем же столом, за которым однажды вечером Франс донёс на меня родителям, что привело к сильнейшей порке в моей жизни и к потере доверия у моего отца.
Видимо, в этот момент круг замыкался.
Я стал сейчас Фасолевым Героем, а Франс превратился в безногого калеку, лившего слёзы. Теперь он не мог властвовать над нами, он стал зависимым от нас почти во всём - в пище, в жилье, в общении. Восхищение моей матери своим братом сменилось жалостью…
Наконец Франс заговорил, и его глаза стали менее стеклянными:
- Под Сталинградом я проходил мимо двух немецких солдат, сидевших на снегу около только что убитого коня. Они черпали ложками его мозги и ели их, пока те ещё были тёплыми!..
Франс лишился своих ног, когда его переехал немецкий грузовик при поспешном отступлении после сражения. Это произошло не в самом Сталинграде, а где-то поблизости. Он попал в госпиталь на Украине, и там в его документах что-то напортачили, затянув возвращение домой почти на год.
- Никто не был заинтересован в дальнейшей судьбе безногого, раз он не может больше воевать для Рейха!
Также никто не был слишком заинтересован в нём и в Голландии. Франс получил кое-какие льготы как ветеран, но их оказалось немного. Ресурсы были сильно ограничены.
Норма выдачи для взрослого человека составляла около четырёх килограммов картошки, две буханки хлеба, сто граммов масла и два литра молока в неделю.
Уже пришла весна, родились новые надежды, и люди вроде нас могли добавлять к своему скудному рациону овощи с маленьких огородиков во дворах домов. Потеплело, дети надели шорты и рубашки с короткими рукавами, и стало видно, как они отощали - кожа да кости. При достаточном везении ещё можно было надеяться продержаться лето, но грядущая зима не сулила ничего хорошего. Приближалась, без сомнения, последняя зима войны, а для некоторых - последняя зима в их жизни.
Иногда я ходил с Франсом получать его мизерные льготы, помогая ему в инвалидном кресле преодолевать мосты и разбитые тротуары. Для таких случаев он всегда надевал свой мундир.
Одни прохожие бросали на него презрительные взгляды, другие относились с выражением особого уважения, но большинство людей просто не обращали никакого внимания, слишком озабоченные собственными бедами, чтобы переживать о ком-то ещё.
- Я ненавижу тех, кто смотрит на мои ноги! - говорил Франс, прикрывавший обычно колени одеялом. - Но я ненавижу и тех, кто отводит взгляд в сторону!
Случалось, он кричал во сне среди ночи и будил всё семейство. Мать первым делом бежала успокаивать тебя, Уиллем, а потом к Франсу, который либо орал на неё, либо рыдал вместе с нею. Подождав некоторое время, мой отец сердито звал мать назад в постель.
Если после таких пробуждений мне не удавалось заснуть снова, я вылезал на крышу и наблюдал, как британская авиация возвращалась домой после бомбовых ударов по Германии.
* * *
В июне американцы высадились в Европе, и немцам пришлось теперь воевать на два фронта.
- Отлично! - говорили люди. - Но почему же американцы выжидали так долго? Успеют ли они пробиться к нам до наступления зимы?
В том же июне отец тяжело заболел. Пришёл доктор и сказал, что лучшим лекарством для восстановления после инсульта явилась бы здоровая пища, например яйца. Их, конечно же, не было и в помине в обычных магазинах, только на чёрном рынке, где их продавали по астрономической цене. С таким же успехом он мог прописать отцу питаться бриллиантами.
Даже с тем, что мне удавалось украсть, даже с пособиями Франса, даже с нашими пайками по карточкам - мы уже голодали. Тем не менее, было решено, что каждый из нас будет отдавать часть своей дневной порции еды моему отцу.
Вот тогда-то мы и начали употреблять луковицы тюльпанов, чтобы как-то возместить недостаток питания. Большинство голландцев не ели тюльпанов до наступления голодной зимы 1944–1945 года. Мы оказались среди первых. Мать варила тюльпановый суп, но мы также поедали и сами луковицы. Сначала вкус казался нормальным, но через короткое время начиналось сильное жжение в пищеводе и в желудке.
С тех пор как отец заболел, мать перестала успокаивать кричавшего по ночам Франса: её терпение истощалось от непомерного множества забот. Однажды ночью оно лопнуло окончательно.
Разбуженная в очередной раз, она ушла от отца сначала к тебе, Уиллем, а затем к Франсу, но не для того, чтобы дать воды или успокоить его. Она устроила ему ад!
- Это ты виновник болезни в нашем доме! Это ты принёс её вместе с твоими ночными кошмарами, которые не дают нам всем уснуть! Ты примкнул к нацистам! Ты отправился на войну! И что же ты получил за всё за это?! Ты приобрёл меньше, чем имел вначале! А сейчас ты убиваешь нас!!!
Разбуженный криками матери в эту ночь, лёжа в своей кровати, я поклялся убить Франса, если мой отец умрёт.
Это Франс вбил первый клин между мной и моим отцом! Это Франс преградил все пути для нашего примирения, лишил меня возможности услышать своё имя, произнесённое моим отцом с гордостью и любовью!
Я стал обдумывать способы убийства Франса.
Зарезать его во время сна!.. Спихнуть его инвалидное кресло в канал!.. Или вытолкнуть на дорогу перед мчащимся немецким грузовиком!..
* * *
На работе у меня также появились трудности.
С наступлением лета школьные занятия прекратились, поэтому мальчик с тяжёлым ранцем выглядел на улицах неуместно и мог привлечь нежелательное внимание. Поэтому сейчас мне пришлось вернуться к основной работе на складе, где было холодно даже в самые жаркие дни.
Тёплая погода уменьшила возможности для кражи. Не так уж просто утаить полкило гороха или фасоли, если вся одежда - шорты и лёгкая рубашка.
Всё вместе стало сильно действовать на меня - пробуждение среди ночи под вопли Франса, крики матери, медленно умирающий в своей комнате отец. Я недосыпал, не наедался, начал ошибаться в работе, и Крыса замечал это. Я опасался, что он сообщит обо мне хозяину.
Однажды, на обратном пути после очередной доставки, которая в тот раз была законная, я увидел людей, входивших в церковь Весткёрк, и присоединился к ним, надеясь найти внутри прохладу и покой. Я сел на скамью и стал молить Бога спасти отца от смерти: "Господи! Я согласен пожертвовать для Тебя любой вещью! Я даже готов выбросить в канал мой любимый складной ножик с костяной ручкой, если Ты продлишь жизнь моему отцу!"
Закончив, я стал напряжённо вслушиваться в церковную тишину в ожидании ответа, но всё, что я слышал, было покашливание и шарканье ног. Я не был страшно огорчён, так как, на самом деле, не надеялся получить Божий знак тогда же и там же.
Выходя из церкви, я заметил женщину в инвалидном кресле, которая не могла перебраться через церковный порог. На колёсах почти не осталось резины, поэтому они скользили, и кресло передвигалось со значительным трудом.
Я понял, что её руки слабы, и ухватившись за кресло сзади, как проделывал это сотни раз для Франса, подтолкнул его через возвышение на тротуар.
Женщина держала на коленях одеяло, так же как и Франс, но я видел, что ноги у неё есть. Она не сказала никаких слов благодарности, а вместо этого в один миг нашарила под одеялом и вытащила крошечное яблочко, которое положила в мою ладонь.
Я съел яблоко вместе с семечками за два укуса.
Может быть, прохладный воздух церкви и сладость яблока были тому причиной, но я чувствовал себя хорошо, вернувшись на склад.
Крыса дал мне деревянный совок и велел наполнять мешки горохом. Мне нравились и сама работа, и звуки падающих горошин, и появление заполненных мешков перед глазами. Я припоминал всё, что до сих пор приносило мне неприятности, но - удивительно! - не становился несчастнее от этих воспоминаний.
Удалось даже вздремнуть за кучей мешков. Такое нарушение я позволил себе впервые. Это был совсем лёгкий сон, настолько тонкий, что окружающие звуки были слышны, но сохранялись темнота и спокойствие.
Проснувшись, я огляделся - не заметил ли кто-нибудь меня спящим? - но склад выглядел тихим, почти пустынным; казалось, что даже солнечные пятна замерли на цементных стенах.
И вот именно тогда и там, пока я сидел на куче гороха и протирал глаза, в моём мозгу возникла великолепная мысль! Через секунду я уже был на ногах.
20
Франса я нашёл на берегу канала, сидящим в инвалидном кресле и глядящим на воду, и тут же рассказал ему свою идею.
- Мы будем использовать для доставок твоё кресло! Немцы не решатся поднять одеяло с колен безногого ветерана!
Предложение Франсу понравилось! Оно позволяло ему помогать в снабжении семьи едой, надеяться на возвращение доброго отношения сестры, и, может быть, даже выставить себя после войны достойным человеком!
- Да, - сможет он сказать, - я присоединился к германской армии для борьбы с коммунистами, но я заплатил за это своими ногами! Зато, возвратившись в Голландию, я помогал скрывавшимся евреям и бойцам Сопротивления!
- Впрочем, все эти бойцы Сопротивления - дерьмо! - рассуждал Франс, продолжая смотреть на воду. - Так же как и евреи! Ты знаешь, что означает Сопротивление для большинства из них? Немецкий солдат проходит мимо, а они суют руку себе в карман и показывают там фигу! Но уж после войны они же будут повсюду рассказывать о себе героические истории! А такие люди, как я, будут отброшены прочь тем же самым дерьмом!
Этой тирадой он выразил своё согласие на моё предложение, но при этом выдвинул одно условие:
- Для моих почек будет нестерпимо разъезжать на таких изношенных шинах по ухабам через весь город. Нам нужны шины получше!
- Но где же нам их взять?
- Есть у меня дружок в мебельной торговле! - ответил Франс с усмешкой.