* * *
С сыном Баязидом Кёзем-султап встретилась при одной свече, в черной, крохотной комнатке верной Фатьмы. Своей спальне Кёзем-султан не доверяла.
Баязид был в женских шароварах, закутан женскими шалями. С ненавистью сбросил с головы покрывало, воззрился на матушку: лицо открытое, юное, румянец по щекам, губы как вишенки, а в глазах - смертельная коровья тоска.
- Сын мой, ты прекрасен! Ты совсем уже взрослый.
- Государыня, вы только затем меня и звали, чтоб сказать это?
Лицо Баязида стало белым. Ему так тяжко в Серале. За ним следят днем и ночью. Он не арестован и не брошен в тюрьму потому только, что у Мурада не было времени вспомнить о брате. Они живут под одной крышей, но Му- рад не видал Баязида, пожалуй, больше года. А если бы увидал? Если бы он увидал этот проклятый румянец, эту широкую молодецкую грудь, этот ясный взгляд здорового умного человека?..
Наследники султанов обречены на пожизненное заключение в гареме, покуда место на троне не освободится. Слабоумный, больной Ибрагим уже замурован в тюрьме. Вся его вина в том, что в его жилах - царская кровь, как у Баязида и Касыма. Только за одно это они достойны умерщвления.
Мурад медлит. Сначала он был молод, и не в его руках - у матери - были бразды власти. Теперь вся власть у него, но все его дети - девочки! Наследника у Мурада нет. Его младшие братья подросли, они стали угрозой, но и спасением. Мурад болен, силы покидают его, а жены никак не могут родить сына. Род Османа в опасности…
Ибрагиму Мурад решил сохранить жизнь, ибо он глуп и болен, под стать дяде Мустафе… Но вот и Баязиду перевалило за двадцать. Он искусно владеет оружием и ездит на коне, как степняк. Баязид пока еще на свободе, но ему запрещено видеться с матерью и государственными людьми.
- Что с тобой? - спросила Кёзем-султан, - Ты побледнел!
- В другой раз, когда я вам понадоблюсь, государыня, не ради того, чтобы вы смогли полюбоваться моим лицом, но для настоящего дела, я, возможно, и не явлюсь на зов. Каждый такой визит может для меня быть последним.
- Не сердись. В ярости человек теряет осторожность. Ты придешь на любой мой зов, если хочешь жить и… - Кёзем-султан глядела на сына не мигая; прекрасные, но
змеиные глаза, - властвовать. Ступай!
* * *
В ту же ночь Баязид был лишен последних свобод.
Кёзем-султан грызла ногти: хитростью Мурад в нее.
- О этот пьяница!..
Глава вторая
Юный меддах растравлял сердца бедных, полуголодных людей сказками о волшебном.
Не ищи, мол, счастья. Коли суждено - придет срок, и явится оно к тебе не спросясь. Вот полеживал себе ленивый детинушка, до того ленивый - мать из ложки кормила, ничего не хотел: ни денег, ни жены, так бы и про- коротал жизнь во тьме и грязи, но понадобился этот парень могучему дэву, и в единый миг получил парень золото, красавицу я^ену, любовь народа, который сделал его, ленивца, падишахом.
Рассказывал меддах сказки, веруя в чудеса, рассказывал от своего имени, будто с ним все это приключилось, напророчил.
Отныне он был властелином таинственного дворца.
Прежний мир, многолюдный и многотрудный; остался за пятиметровой глухой стеной. Все окна дворца смотрели на море. Дворец стоял на самом краю скалы, казалось, он вырос из нее. Два зеленых сада цвели в боковых галереях. Маленькие фонтаны целый день звенели в этих садах. Посреди главной залы был бассейн с голубой водой. Стены бассейна были выложены перламутром и огромными розовыми раковинами.
Спальня меддаха - розовая, как утро; стены розовые, потолок розовый, светильники под розовыми китайского фарфора колпаками.
Па диване мог уместиться хороший базар - спи хоть вдоль, хоть поперек, катайся из края в край, коли охота. В спальне ни одного окна, дверь не открывалась, а отодвигалась. Возле широкой стены по краям две золотые курильницы.
Слуги в доме все немые. Это были старые мужи-греки, которым не надо приказывать, они угадывали желания, исполняли их и исчезали, будто тени под солнцем полудня.
129
Роскошь напугала меддаха, он боялся притрагиваться к вещам - все они из золота, серебра, все усыпаны драгоценными камнями. Обед ему подали из сорока блюд. Потом заиграла веселая музыка. Меддах устал думать о чуде, пошел в спальню, разделся догола, музыка стала баюкающей, и он уснуя.
Проснулся от мелодичного шелеста. В отодвинутую настежь дверь парами входили темнокожие женщины. Они несли высокие серебряные светильники. Поставили светильники вдоль стен, поклонились меддаху и ушли.
Меддах понял, что теперь должно совершиться то самое чудо, ради которого его доставили во дворец.
За стеной ударили маленькие барабаны. Меддах устремил глаза на открытую дверь, в темноте блеснул огонь, и теперь уже не черные, а желтые женщины внесли большую курильницу в виде двенадцатиглавого морского дракона. Все двенадцать голов исторгали голубой яд, от которого мир терял очертания, и все в этом мире: дом, кровать и сам ты - становилось бесконечным и бессмертным.
На смену желтым явились белые гурии. Они постелили от глухой стены до ложа золотую дорожку. Это было самое настоящее золото - тонкий металлический лист.
- О аллах! Дай мне досмотреть этот сладчайший сон, - сказал себе меддах.
И увидел: идет к нему златокудрая пери с золотым кубком.
Он потянулся к пери, но она улыбнулась, покачала головой и жестом пригласила осушить кубок.
Он выпил нечто холодное, но это холодное обожгло ему грудь. Меддах зажмурился. И в тот же миг грянул гром, комната опустела, дверь задвинулась, но теперь зашевелилась стена.
"Меня опоили зельем!" - подумал с ужасом меддах.
Стена наполнялась светом, и когда этот свет стал ослепительным, там, за прозрачною стеною, возникла черноволосая красавица. Она подняла руки, отбросила прочь занавеску, словно на этом месте никогда и не бывало каменной стены, и сошла на золотую дорожку.
Золото под ногами горбилось, разбрызгивая лучи.
Женщина подошла к ложу, взошла на него и опустилась рядом с меддахом.
"О аллах! - пронеслось в его бедной голове. - Может быть, я уже в раю? Может, я не заметил, как меня убили?"
- Люби меня! - сказала меддаху женщина.
Когда она уходила по золотой дорожке в стену, меддах испугался, что больше не увидит ее, вскочил.
- Скажи мне, кто ты? Где искать тебя?
- Я сама приду к тебе. Меня зовут именем умершей богини. Я Афродита.
* * *
Меддах проснулся с тяжелой головой и больной совестью. Все, что совершилось ночью, если это только совершилось, а не привиделось, - было дьявольским грехом.
Меддах лежал не открывая глаз, вспоминая подробности чудовищно лживой ночи. Открой глаза - и увидишь себя обобранным в какой-нибудь яме.
А может, лучше не просыпаться?
Так и есть!
Меддах открыл глаза и обомлел: он совершенно голый. Встряхнулся и увидел все ту же царственную спальню.
Отодвинулась дверь, слуга, кланяясь, принес одежды, шелковые, усыпанные драгоценными камнями.
Удалился пятясь.
- Значит, я не сплю, - сказал меддах громко.
Облачился в драгоценные одежды. Они были удобные,
ласкали тело.
Снова отворилась дверь, и уже другой слуга принес серебряный таз и воду в золотом сосуде.
Меддах умылся.
Вода была холодная.
"Нет, я не сплю", - согласился он с чудом, которое произошло с ним, и решился на последнее испытание.
Он отослал слугу и стал молиться. Он молил аллаха разрушить чары волшебства. Молился страстно, пока не упал лицом на ковер, ожидая грохота, разрушающего дворец дьявола, но вместо этого за стенами спальни родилась неведомая музыка.
- О аллах! - закричал счастливец. - Я благодарю тебя за счастье, которым ты наградил меня, недостойного, в этой земной жизни. Я не знаю, чем я заслужил свое счастье, но это ведомо тебе, великий аллах, и я отдаю себя во власть твоего непознаваемого промысла.
Потекли чередой сладкие дни и ночи.
$ ^ $
И вскоре меддах обнаружил: та, что сходила к нему со стены, - женщина не молодая, у нее жирный живот и крашеные волосы.
Однажды он осмелился спросить ее:
- Ты сказала, что тебя зовут Афродита, но кто ты?
Она засмеялась.
- Тебе плохо со мной?
- О нет!
Она засмеялась пуще.
- Тогда зачем тебе знать, кто я? Наслаждайся, человек!
А наслаждаться было труднее и труднее.
Меддах привык к людям, но теперь вокруг него людей пе было, были слуги с вырванными языками.
Прошло время, и он настолько осмелел, что целыми днями изучал стену, из которой являлась к нему его пожилая богиня. Раньше он эту стену обходил стороной, а теперь ощупывал ее пядь за пядью, выискивая секрет. Ему хотелось в чайхану, в город, но он знал: стоит об этом попросить богиню, как случится непоправимое, возможно, его даже убьют. Он догадывался, что так и будет, если он только обмолвится о своем желании. Сказки, не рожденные, но созревшие в нем, просили выхода.
Рассказывать богине? Но это выдать себя, выдать свою тоску.
И меддах молчал.
* * *
Имя бостанджи-паши было Мустафа. Он уже десять лет занимал свою высокую и страшную должность, а от роду ему было тридцать шесть лет. Молодой падишах - молодые слуги, велика ли радость сшибать головы старикам. Оттого-то, может, не состарившись годами, умом, Мустафа поседел.
Вечером он должен явиться к падишаху. Все дела оставлены. Затворившись в личных покоях, бостанджи-паша учиняет допрос самому себе. Перед ним зеркало. Вопрос - ответ, вопрос - глаза метнулись в поисках нужного слова. Отставить. Каким бы ни был вопрос, глаза должны излучать ясность и правду. Неверный взгляд - хуже глупого слова. Посмотреть "не так" - значит заронить в сердце Мурада IV подозрение. Сегодня обычный вызов к падишаху, но Мустафа беспощадно дрессирует себя. "Привыкнуть" к падишаху столь же губительно, как привыкнуть к тигру. Даже очень выученные тигры ручными не бывают.
В Серале так заведено - перед сном к Мураду IV, по его назначению, является кто-то из ближних людей для игры в нарды. Играть с падишахом нужно всерьез: слабых игроков он вниманием не жалует, поддавков не терпит.
В игре падишах удачлив и потому выигрыш принимает спокойно, а проигрыш его только распаляет. Сердит Мурада слепое невезение. Он желчно придирается к противнику, перепроверяет его ходы, и если полоса невезения затягивается, впадает в уныние.
В это время подыграть ему опасно, все равно что совершить дерзкое государственное неповиновение.
Мурад больше всего и любит в игре эту роковую невезучесть, ибо всегда старается перебороть судьбу. Победит - счастлив, добр, щедр. Минуты личного торжества тотчас обращает на пользу империи. Мурад знал, что все его ири-
казы, отданные на радостях, отмечены гением великодушия.
Чаще всего с падишахом играл бостанджи-паша. Не вызывая подозрения, он умел две партии проиграть, одну выиграть.
Бросая кости и двигая фишки, сановники должны были доверительно рассказывать падишаху правду о делах, творящихся в империи. Бостанджи-паша - мешок с черными новостями. Такая у него работа - знать о дурном, об отвратительном.
Играя, падишах вопросов бостанджи-паше не задает, бостанджи-паша сам выкладывает самые важные гнусности. Горе ему, если он, выгораживая родственников или друзей, умолчит о ком-то. Мурад слушает многих, бродит по базарам…
Бостанджи-паша украдкой всматривается в лицо падишаха: он или все-таки не он был в его саду, когда обожгли маслом пьяницу?
Мурад молчит. Он никому не выговаривает, но до поры. А когда выговорит - судьба несчастного решена.
Мурад выбросил шестерку и пятерку. Удачное начало!
Бостанджи-паша тотчас спешит сообщить падишаху значительную свою новость. Она будет приятна.
- Госпожа просила денег у молдавского господаря Василия Лупу… (Госпожа - условная кличка Кёзем-султан).
- Снова шеш-беш! - Мурад ударяет ладонью о ладонь.
У бостанджи-паши один-два, ниже не бывает.
- Но теперь госпожа оставила все дела и ночи проводит в потайном доме на берегу моря…
- В третий раз шеш-беш! - Падишах изумлен, бостанджи-паше приходится туго, он трясет кости в кубышке, но игра не идет: один-один.
- В домике ныне хозяином - меддах. Он очень молод, очень красив. Умен, но неопытен. Верю, что будет преданно служить вашему величеству.
У Мурада шесть-шесть!
Это опасно, что он неопытен. Лучше его не трогать, - говорит падишах, - но если бы удалось сделать его нашим, я мог бы спокойно отправиться к моим войскам в Персию. Уезжая, я должен знать не только обо всех кознях Сераля, не только обо всех его мечтах, но и о его молчании. Я хочу знать, о чем молчит Сераль.
- Государь, меддахом я займусь сам.
- Шеш-беш! - Мурад вскочил с ковра. - Что за странное везение?
- Великого государя ожидают великие победы! - Бостанджи-паша все свое внимание сосредоточил на игре. Выиграть такую партию у падишаха - проиграть жизнь.
* * *
До чего ж государь к государскому действу привык - сидел, как надо, говорил, что положено, слушал будто бы со вниманием, а самого за весь прием послов не было в палате, витал в былом, как под облаками.
Очнулся от грезы, сидя за тайной трапезой: Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Лукьян Степанович Стрешнев, патриарх Иоасаф, Иван Никитич Романов, да князь Алексей Михайлович Львов, да три шведа: маршал посольства, комиссар, секретарь.
Книга вторая
Надежда Инайет Гирея
Глава первая
В Истамбуле интриговали, в Крыму щитами гремели. Калга Хусам и нуреддин Саадат Гирей со своими войсками, усиленные восемью тысячами ногайцев Урак-мурзы, перекрыли все морские и пешие дороги от Очакова до Днепра. Ждали высадки нового хана. Новый хан не являлся и не мог явиться. Его не было. Пока что был один хан - Инайет Гирей. Но этого не понимал даже сам Инайет Гирей. Турция молчала. Не пришло ответа и на письмо великому Муфти. Неужели Мурад IV проглотил обиду вместе с языком? Неужели турки изменили своему правилу при первом же случае метать под ноги "алмазы нити рода Чингисхана"? Или, может быть, положение самого Мурада столь шатко, что впору думать только о себе?
Первую неделю дозора калга и нуреддин рыскали по берегу моря, проверяя посты… Потом раскинули шатры близ Очакова, защищавшего устье Днепра, и предались мрачному пьянству, ибо не знали, каков будет завтрашний день.
Судьба Крыма в ханских руках, но судьба хана в руках султана и в руках крымских беев, а это чересчур сложно.
Не боли, голова, от страха - боли от вина.
Пили, теряя память. Даже друг с другом не заговаривали.
Первым пришел в себя младший, нуреддин Саадат.
Выполз однажды из шатра - ночь.
Звезды. Темно, как в яме.
Поднялся Саадат, не чует ног. Будто они сами по себе.
Подломились вдруг и пошли, а он, похохатывая, потянулся за ними. А ноги вдарились бежать, и он побежал. Тело заваливается то назад, то в стороны. И очень он дивился, что можно бегать и таким вот образом. Саадат, пожалуй, и полетел бы, да не хотелось руками махать…
И вдруг совсем близко голос человека. Саадат замер, но его качнуло, и он упал в жесткий, хлестнувший по лицу бурьян. Выстегал бурьян, да не выдал. Укрыл звук.
- …Об этом должен знать каждый ногаец! У каждого ногайца оружие должно быть наготове! Лошади наготове. Шатры должны стоять только для виду. Женщины должны быть готовы свернуть шатры, пока мужчины будут заняты делом. Все надо кончить разом. В единый миг. Теперь расходитесь. Готовьтесь. Ждите!
И - конский топот врассыпную.
Холодный пот заливал глаза Саадату. Лежал, как мышонок перед когтями кошки. Не дышал. Пот заполнял глазницы и застаивался в них…
Заломило в висках, стошнило. Громко, на всю степь. Он в ужасе вскочил на' ноги, но они были свинцовыми. Он все же помчался, вскидывая колени до самого подбородка, ударяя пятками в землю с таким безумным напряжением, словно хотел раздавить ее. Он топал, как тяжелый русский конь, он и впрямь казался себе конем, старым, загнанным. Он только для виду стучал ногами, понимая, что никуда не убежит, что он топчется на месте. И заснул. Спал и топал, а потом завалился на бок и увидал коня, дрыгающегося в предсмертной агонии всеми четырьмя ногами. Конь превратился в тысячи коней, тьма рассеялась, стало тепло… И когда Саадат вновь открыл глаза, высоко над ним стояло солнце. Над степью висел голубой прозрачный дымок, благоуханный и счастливый. Был дождь, земля очнулась после засухи, и все, что было на ней растущего, Росло, а чему дано было цвести, расцветало.
Саадат схватился за голову, но голова не болела. Встал - ноги слушались. Огляделся - до шатра версты три. И вдруг выплыли слова: "…оружие должно быть наготове! Шатры должны быть только для виду…" Что это? Бред или… Или ногайцы затевают недоброе?
Саадат побежал к шатру, потом, чтобы не потерять осанки, перешел на стремительный шаг. К шатру он подходил по-царски, достойно-медлительный, с лицом благожелательно-равнодушным и сосредоточенным.
Калга Хусам спал. Саадат, не церемонясь, вылил на него кувшин вина. Хусам встряхнулся, как пес, перевалился на другой бок - подальше от лужи - и не проснулся. Пришлось бить его по щекам, растирать виски и давать нюхать очищающее голову, резко пахнущее снадобье.
Только к ночи калга пришел в себя и с ним можно было разговаривать.
- У ногайцев заговор? - Хусам захохотал. - Эта слабая толпа ищет убежища под нашим крылом от страха наших же мечей. Был среди них Кан-Темир. Но Кан-Темир целует ножки султану. А без Кан-Темира где этим свиньям отважиться на возмущение!
- Прости меня, ты старше, мудрее и опытней, - нахально льстил Хусаму Саадат, - но ты пребывал в сладких грезах. Мне пришлось кое-что предпринять самому, ибо, не имея опоры в тебе, я был поглощен страхом…
- Говори смелее, Саадат! Я только калга, а не хан.
- Я, Хусам, решил испытать ногайцев. Я пригласил Урак-мурзу после вечерней молитвы быть у нас в шатре.
- Ну что ж, - благосклонно прошептал губами калга Хусам, - мы пили с тобой, как быки, теперь будем пить, как цари. Прикажи прибрать шатер, пусть будут свет, музыка, наложницы!