* * *
Солнце не взошло, а Иван поднялся. Июнь - пчелам самая работа. В июне шалфей цветет, донник, синяк, мышиный горошек, а главное - липа да гречиха.
Иван уже десять ульев поставил, а сегодня поутру еще два. Из сильных ульев, где много было молодых пчел и где пчелы-кормилицы заложили роевые маточники, Иван взял рамку с личинками маток и поставил в новые ульи. К этим
рамкам присоединил еще по две рамки печатного расплода. И - с богом! Плодись, пчела, работай!
После утренней молитвы к Ивану на пасеку пришли его помощники, старший сын Абдула Халим и приблудный татарчонок Амет Эрен. Обоим по шестнадцать. Но какие разные!
Халим * и вправду кроткий, хотя отец назвал его так, надеясь, что сын, обманув судьбу, вырастет сильным.
Амет Эрен имя получил в честь святого татарского воина. И тоже имя свое оправдывал. Йлой, угрюмый. Одна рука на пистолете, другая - на сабле, того и гляди голову снесет.
Амет Эрен уехал из дома поступить к новому хану на службу. Не взяли - молод. Домой, однако, возвратиться не пожелал. Решил ждать лучших времен у дальнего родственника сеймена Абдула. Абдул, чтобы занять мальчишку делом, приставил его сторожить Ивана, приказал строго-настрого не обижать русского.
- Сегодня далеко нам. К большой липе пойдем! - сказал Иван своим стражам и помощникам.
- В горы? - Амет Эрен снял с пояса пистолет, сел на камень и нарочито тщательно стал заряжать.
Иван усмехнулся: "Волчонок".
В горы поехали на лошадях, впереди Халим, за ним Иван, позади Амет Эрен.
Ехал Иван, дорогу примечал, думал, как сподручней цепи выломать, мужиков освободить.
- Вот что, - сказал Халиму строго, - меду пчеле на зиму надо оставлять фунтов пятьдесят, понял? Матку больше двух лет держать нельзя. Каждый год половину маток менять надо.
- А зачем ты это мне говоришь? - У Халима в глазах огонек подозрения.
Халим и вправду кроткий, хотя отец назвал его так, надеясь, что сын, обманув судьбу, вырастет сильным.
Амет Эрен имя получил в честь святого татарского воина. И тоже имя свое оправдывал. Йлой, угрюмый. Одна рука на пистолете, другая - на сабле, того и гляди голову снесет.
Амет Эрен уехал из дома поступить к новому хану на службу. Не взяли - молод. Домой, однако, возвратиться не пожелал. Решил ждать лучших времен у дальнего родственника сеймена Абдула. Абдул, чтобы занять мальчишку делом, приставил его сторожить Ивана, приказал строго-настрого не обижать русского.
- Сегодня далеко нам. К большой липе пойдем! - сказал Иван своим стражам и помощникам.
- В горы? - Амет Эрен снял с пояса пистолет, сел на камень и нарочито тщательно стал заряжать.
Иван усмехнулся: "Волчонок".
В горы поехали на лошадях, впереди Халим, за ним Иван, позади Амет Эрен.
Ехал Иван, дорогу примечал, думал, как сподручней цепи выломать, мужиков освободить.
- Вот что, - сказал Халиму строго, - меду пчеле на зиму надо оставлять фунтов пятьдесят, понял? Матку больше двух лет держать нельзя. Каждый год половину маток менять надо.
- А зачем ты это мне говоришь? - У Халима в глазах огонек подозрения. Зачем? Учу уму-разуму. Я у вас не век буду. Глядишь, на что-либо осерчает отец - продаст.
- Тебя не продаст, - горячился Халим. - Ты хороший. Отец тебя любит. И я тебя люблю.
- А я - нет! - крикнул Амет Эрен. - Гяуров надо убивать. Всех!
- Всех не убьешь! - Ивану холодно между лопатками. Бешеный парень за спиной, того и гляди пальнет.
- Когда я пойду в набег, пленных у меня не будет!
- Всех убьешь - работать некому будет, - возразил Халим.
- Все вы жалкое племя! - сердился Амет Эрен. - Великие батыры не щадят врагов. И потому, когда являются великие батыры, - границы империи продвигаются вперед. Теперь нет великих батыров, и мы теряем города.
- А ты, видать, хочешь батыром стать? - подзадоривал Иван.
- Я им стану!
- Ну, это дело не скорое. А сейчас пойдем рой брать, мед качать. От сладенького-то небось не отказываешься?
Амет Эрен отвернулся.
* * *
Подошли к огромной липе. Медвяный дух на всю луговину. Трава кругом выше пояса. И все цветы. И каждый цветок сочится нектаром, зовет пчел. Пчелы гудят. Чудится, не по траве - медвяной рекой бредешь.
Иван принялся за дело. Оглядел подступы к дуплу. Растопил дымокуры, наладил мешки, в которые собирался взять пчел. И взял. Обошлось без приключений. Матку добыл. Еще улей будет. И хороший!
Дупло было широченное, трое влезут. Меду - полное дупло. А сдавалось Ивану, что дупло это через все дерево, до корня. И, стало быть, меду здесь видимо-невидимо. Захотел проверить. Сел под липой, стал деревянную затычку строгать.
- Что ты еще задумал? - спрашивает с подозрением Амет Эрен.
- Да вот хочу посмотреть, сколько меда в дупле. Сколько сюда бочек везти: одну или все десять. А чтоб добро не пропадало, мы дырку-то, поглядевши-то, закроем.
- О каких ты бочках врешь? Домой поехали, вечереет.
- Тебе велено охранять меня, вот и охраняй. А мне велено мед искать - вот я и нашел.
Скрипнул татарчонок зубами и на дерево полез. В дупло сунулся, да и оступись! А дупло и вправду до самого корня. И не пустое.
Стал Амет Эрен тонуть в меду, закричал, как заяц. Руками за ветку вцепился, а она тонкая, гнется, не держит. Халим туда-сюда, перепугался. Того и гляди из леса убежит к матери под подол.
Иван не торопится, но все ж полез выручать Амет Эрена.
Обвязал веревкой под мышками, веревку через надежный сучок и, как бадью из колодца, помаленьку стал тянуть. Потянет - отдохнет. Еще потянет. Выдернул Амет Эрена из дупла, спустил на веревке же на землю.
- Ну, домой, что ли? - спрашивает. - Вижу, десять бочек тут будет. Теперь и пробивать дерево не надо.
А татарчонок весь в сладком. Мухи его облепили и всякая другая мошкара. Себя готов убить, да ведь и рукоятку пистолета обмажешь медом. Из такого застрелиться противно.
Привели Халим с Иваном Амет Эрена к ручью. Обмыли маленько, чтоб хоть к седлу не прилип - и домой.
Амет Эрен волком на русского смотрит. Как же - русский мужик свидетель татарского позора. Такое простить невозможно.
Абдул, как дитя малое, чуть не прыгает.
- Десять бочек меду! А воску сколько, говоришь, пудов? Пу-дов! Ха-ха-ха! Пудов!
Слово русское понравилось.
- Говоришь, всех русских с тобой к липе отпустить? Сбежать хочешь? Ха-ха-ха! У меня не сбежишь.
Халим верит Ивану. Показывает отцу, какая огромная липа. Такую свалить непросто. Татары такое дерево не свалят.
Абдул тоже верит Ивану, да есть среди пленников - овец хороших - дурная овца, Сеней зовут. Этот только и думает о побеге, других смущает. Продать его надо. Убить нехорошо. Русские упрямые. Узнают, работать бросят. Тогда придется всех убить, а пока от них прок.
* * *
Вечером в аул прибыл большой отряд.
Младший сын Ширин-бея шел в набег. В отряде триста сабель. Перед походом на русских татары рассыпали по дорогам и шляхам разведчиков.
Приехал к Абдулу в ту ночь человек Маметiи-ага. Маметша приказывал Абдулу ехать с молодым Ширин-беем. Бей молод, ему надо помочь, и присмотреться к нему следует. Хорошо бы из первых рук узнать, что ширинские беи говорят о новом хане Бегадыре.
С Абдулом ушел в набег и Амет Эрен. Жить рядом с Иваном невыносимо. И разве только для того родился он, Амет Эрен, чтобы сторожить рабов? Его дело - брать в рабство. И не людишек - народы.
Отряд ушел на заре. Жена Абдула плакала. Дочка радовалась - отец наряды из похода привезет. Халим за ночь повзрослел. Все хозяйство теперь на его плечах.
Некогда печалиться. Пора за медом. Иван десять бочек велел брать. Война татарину - прибыль. Только ведь за эту прибыль жизнями платят. А тут одно дерево вон какую прибыль обещает. В походе столько не награбишь.
Задумался Халим. Крепко задумался.
- Пора запрягать, - Это Иван подошел. Хмурый он сегодня. Видно, спал плохо.
* * *
Десять арб, десять бочек, десять лошадей - десять возчиков. Девять возчиков - русские, десятый - валах. Три татарина с ружьями и саблями - охрана. Халим тоже на лошади, а Иван верхом на бочке на первой арбе, где возчиком Сеня, опасный мужик.
Сеня от Ивана нос воротит: больно весел что-то прихвостень басурманский. И вдруг то ли ветерок, то ли шепоток:
гт Сиди как сидишь! Слушай! - И громко Халиму: - Топоры не забыли взять? Веревки? Пилу?
- Не забыл, Иван.
- Хорошо! - И опять ветерок-шепоток: - Будем липу валить, шепни ребятам, чтобы готовились…
Халим к арбе подъехал. Иван в разговоры тут же пустился…
- О чем, молодой хозяин, кручина?
- За отца что-то боюсь. Сердце ноет. Зачем в набеги ходить? Разводи пчел, медом торгуй.
- У вас тут рай. Такие сады можно поднять. Только работать надо.
- В походы ходить тоже работа, - усмехнулся Халим.
- Не горюй. Привезем, Халим, меду, кислушку заделаем. Не пивал небось? На ведро воды - шесть фунтов меда, хмельку в него, и на запор, в бочонок. Чем дольше простоит, тем крепче. А какой квас медовый! Не пивал? Эх, Халим! Запоминай, брат, пока жив Иван. На пару ведер воды - два-три фунта меда и столько же изюма. Воду вскипятить надо, но остудить. Муки пригоршню, дрожжец. Пять дней постоит - готов квасок.
У Халима двигаются губы, шепчет про себя слова, запоминает. Иван вокруг своей головы рукой покрутил.
- Улеглось?
- Улеглось! - улыбнулся Халим Ивану, проскакал вперед, дорога пошла узкая.
Иван шепчет:
- Как дерево станет валиться, бросайтесь на стражу. По трое на каждого. Я за Халимом присмотрю.
У Сени по лицу красные пятна: то ли стыдно, что об Иване плохо говорил, то ли на радостях кровь загуляла.
- Па-берегись!
Качнулась столетняя липа. Замахала ветками, за небо цепляется, как тонущий за воду.
- Па-берегись!
Побежали лесорубы в стороны. Татары тоже глядят, как дерево перед смертью танцует. Поглядка вышла накладной. Накинулись на них! Кого до смерти зашибли, кого поранили. Раненых Иван добивать не велел. Халиму руки-ноги сам вязал и все о пчеле говорил:
- Помни: постареет матка - меняй. Новая матка - новые пчелы. Как матку сменишь - старые пчелы тоже вымрут. Пара месяцев - и готово. На зиму не скупись, оставляй пчелам больше меда, самое малое фунтов сорок…
Ивану кричат:
- Кончай тары-бары!
- Кончил. Харч забрали?
- Взяли.
- Меду берите больше. Чтоб у каждого был. Дорога у нас голодная и далекая, господи, помогай!
Поскакали, и валах тоже с русскими подался.
Двигаться решили к морю. Морем на Русь выходить.
Через Перекоп не прошмыгнешь. Там теперь все татарское войско.
Господи, как далеко ты, родина!
Господи, окрыли!
Глава третья
Беглец Георгий увидал пашню, и сердце у него заколотилось в виски - соображай, парень. Ему в странствии уже пришлось улепетывать от татар и от своих прятаться, просить подаяния, воровать курей да гусей.
Коли пашня, так и жилье. Чье вот только?
Господи! Где ж они, казаки? Далеко ли еще до них?
Подошел Георгий к пашне - озадачился.
Земля наизнанку после утреннего дождя, чернее дегтя. Тяжелые, неборонованные пласты под небом и солнцем сияли и синели.
Какой пахарь, на каких таких дюжих конях распорол сохою стожильную кожу дикой степи? Может, исполин какой? Место - простор и безлюдь… Тут жди такого, чего промежду людей не слыхано, не видано, да и не выдумано.
Встревожился Георгий, а отчего - сам не поймет. Туда- сюда головой закрутил: в небе - жаворонки, в степи - никого. Колдовская пашня. Невесть откуда начата, борозды за бугор уходят, а до вершины бугра чуть помене версты, и еще одна притча: десяток борозд у ног Георгия, а другой десяток едва через бугор переполз, а третий на самом бугре, на вершине споткнулся.
И тут Георгий увидал человека.
Заслонясь ладонью от солнышка, глядел человек на жаворонка. Жаворонок толстенький, кубышкой. На одной песне в небе держится. Плоть вниз его к земле жмет, а песня подкидывает в сферы, в синеструй, к благодати.
Подошел Георгий к человеку, поклонился ему, поздрав- ствовался. Человек на поклон ему поклоном ответил, а глазами все на жаворонка.
- Одна радость у меня теперь. Сам, как птица, того гляди улетишь.
Сказал и улыбнулся тихо, как блаженный. Лицо у него желтое, без кровинки.
- Это моя пашня. Сеять пора, а сила меня покинула.
Заплакал.
И уже через нять минут знал Георгий немудреную историю горемыки Матюхи.
Бежал Матюха в степь из лесного вологодского края. От недорода и голода, от бедной земли. С женою и тремя детишками мыкался, покуда не набрел на Офремово городище. Здесь принял его к себе дворянин Иван Юрьевич Тургенев. Земли дал сколько по силе, а брать обещался в первый год пятую часть урожая, а в другой год - четвертую, и на потом столько же. Избу помог поставить, дворню на стройку присылал. Коровенку дал, две пары овец на развод, деньгами ссудил на лошадь.
Матюхе и почудились райские кущи, взыграла в нем сила непотраченная. На самого себя впервой работать пришлось. Вокруг городища мужички земельку поразобрали. Так Матюха от самой избы рванул в матушку степь и, кабы конь не захрапел смертно, всю бы ее Пробороздил. Офремовские мужички глядеть на чудака приходили. На две версты с гаком борозду завез. И ведь по целине! Хватило коня на десять борозд - подох. А Матюха не сдается. Пришел к Тургеневу на подворье, у приказчика его Ивашки Немчина двух волов за седьмую часть урожая внаем взял. Присмирел малость, борозду тянул версты на полторы. Да волы тоже не без живота, десять борозд выдюжили и устали. Бил их Матюха, только силу зря тратил, а тут примчался на коне Ивашка Немчин и отнял у мужика животин.
Озверел Матюха. Жену в ярмо впряг. И уже на версту согласен был. Жена не вол. Не противилась. Шла бороздою, пока ноги шли, а потом на землю легла и трое суток в себя не приходила.
Опамятовался Матюха, да поздно. Сам кровью ходит, в глазах зеленые круги, жена - колодой, люди от глупца поотворачивались. Со старшим, семилетним сыном, кое-как засеял сотенник - сто саженей в длину, десять в ширину и тоже слег.
- Своей силой богатым захотел стать, а на своей силе себя только и прокормишь, - изрек Георгий, послушав Матюхину беду.
- Вот тебе истинный крест, - встрепенулся Матюха, - не думал я о богатстве. Каюсь, без долгов хотел жить. Своим зерном сеять, на свой прибыток скотину покупать, одежонку… Была бы у меня другая лошадь! Эх!..
- Знаешь что, - сказал Георгий. - Ты, я тут гляжу, напахал десятин с тридцать. Я своего живота надрывать не собираюсь, но пять десятин тебе засею. Зерно есть?
- Есть…
Шепотом пролепетал и в ножки Георгию - бух!
Лошадей раздобыли в тот же день.
Мужики на Матюху уже не косились, жалели дурака. Сами отсеялись, сообща пришли на чужую беду. Пять десятин ржи посеяли мигом, да, расщедрясь, еще пять десятин - репой да горохом. Десятину Матюхе, четыре - себе.
От щедрости своей захмелели, а тут и водочка приспела: Матюха последнего не пожалел.
Выпили, запели…
И, как снег на голову, страшное слово - сыск!
Влетела на двор к Матюхе растрепанная баба да крикнула:
- Сыск!
Мужики и остолбенели.
Глава четвертая
Дворянин Иван Юрьевич Тургенев сидел посредине скотного двора на низкой, но с высокой спинкой, очень удобной скамеечке, сидел, грелся и чесал хворостиной розовый бок хряку по прозвищу Пузырь.
Было жарко, но в ту минуту, когда на двор приволокся взмокший от бега, потерявший маленько голову приказчик Ивана Юрьевича - Ивашка Немчин, - на его счастье, над поместьем явилась туча, заслонила солнышко и сбрызнула нехолодной, крупно просеянной влагой осоловевшее лицо хозяина. И хозяин, выслушав Ивашку Немчина, своего приказчика, не убил его тотчас, а вник в слова и трахнул Ивашку скамеечкой, на которой сей только миг нежился, шмякнул, стало быть, скамеечкой не по голове - тут бы и дух вон, - а по горбине. Горб у Ивашки зарос жиром, урону от удара приказчик не понес, а в голове его прояснилось, и он кинулся со двора усадьбы в городище, по дороге выхватив из ограды жердь.
- Ну, дьявол веснушчатый, петухом у меня запоешь!
Так он кричал, да как было не закричать.
Лет никак десять тому Иван Юрьевич Тургенев, дворянин, прибыл в Офремово городище и поселился тут. И стал богатеть. Был Иван Юрьевич человеком сердитым, но руку свою прикладывал только к собственной жене да к приказчику. Крестьян не обижал, а, наоборот, был лютым их защитником. Про то в округе знали хорошо и, коли крестьяне прибегали спасаться на земли Ивана Юрьевича, с него не спрашивали, по судам его не волочили. Пробовали, но охоту потеряли быстро. У жалобщика-то, мало того, крестьянин утек, глядишь - и сама усадьба сгорела, а то и весь хлеб.
А народу на Офремово городище приходило много. Земли здесь были славные, хозяин хозяйственный. Он хоть своего и не упустит, но зато уж и не выдаст. Бежали в основном из-под Курска. Татары житья не давали. Бежали с московских худых земель от ненасытных московских дворянчиков.
Иван Юрьевич прибыл на Офремово городище с одним, можно сказать, соколом. Любил с соколами охотиться - дворянин, - тут уж ему и вина не надобно, а за десять-то лет разбогател несказанно. Народу много, и еще идут, а Иван Юрьевич не гонит. Рад!
И вот первая беда. По челобитной московского боярина Никиты Одоевского с государевой грамотой на сыск прикатил в Офремово городище пристав с писарем и тремя стрельцами, а с ними человек Одоевского для опознания беглых.