Царевичей и царевен берегли от наговора и дурного глаза, а потому вели по улицам, загородив со всех сторон суконными покрывалами. И в церкви людям нельзя было смотреть на царственных чад. Для них отводили особое место и завешивали его тафтой.
Страшно было царевичу Алексею. Не за себя, не за батюшку - не впервой батюшка захворал. Невесть отчего, но страшно было очень.
У матушки лицо снежное, и губы такие же, как лицо, будто они алыми никогда и не были. В глазах ни слезинки, но сияют, словно их подожгли изнутри. Сияют, как глаза мучеников на иконах, и все бегут, бегут! Опору, что ли, ищут? И не видят опоры. Кружат, торопятся, словно птица над ограбленным гнездом.
В который раз вот так, через Красную площадь, по церквам… Как гусята от лисы. Впереди гусята, прикрытые крыльями гусыни, а позади невесть-кто, лисы-то нет. А глаза у матушки мучаются.
Страшно! Покрывала серые - ни неба впереди, ни города по сторонам. Успевай только под ноги глядеть, чтобы не упасть. И все время бегом. Молитвы в церквах короткие, жгучие, словно язычок свечи, вцепившийся в ладонь. Больно непонятно…
Во дворец вернулись затемно. И - господи благослови! - батюшке полегчало. А Федор Степанович Стрешнев нашел в тюрьме умельца лечить ножные болезни.
Лекарем оказался все тот же бежавший из Кремля Емелька-бахарь.
* * *
Ножные болезни Емелька-бахарь умел лечить взаправду. Секрет ему перешел от матери, и был тот секрет на семи тайнах, и держать бы его за семью замками.
Да уж больно мокрая башня досталась Емельке для сидения. Ухватился за Стрешнева Емелька, как утопающий. И выплыл - опамятовался. Лекарство было такого рода, что за него не токмо в тюрьму, а прямым ходом на костер. Что делать? В тюрьму попроситься поздно. За обман великого государя до смерти засекут: колдун. Вот и выбирай, что слаще: огонь или плеть?
Но Емелька был рязанский.
- Хотите, чтобы государя вылечил, ведите к государю!
Привели Емельку в спальню. Распластался Емелька на
полу лягушкой, позабыв все своп присказки.
- Вылечу, государь! Только дозволь мазь составить! Вылечу, государь! Только дозволь…
А у Михаила Федоровича такая ломота в ногах, хоть на весь Кремль кричи.
- Составляй, да скорее! - простонал.
Емельке большего и не надо. Дали ему двух стрельцов да попа и в лес повезли. Стрельцов для помощи и для присмотра за ним, Емелькой, чтоб не сбежал, а попа, чтоб все чисто было, освящено и окроплено святой водой.
Лес Емелька выбрал сырой и густой. И здесь, в лесу, на свежем воздухе, сообразил: раскрывать все свои секреты - себе вредить. Попросил он попа за успех дела помолиться, а со стрельцами в дебри полез. Вышел к болоту и, чтоб отвести стрельцам глаза, велел им собирать можжевеловые ягоды. Сам вырезал из бересты кружечку и неподалеку от стрельцов принялся искать нужное.
Копал корешки одуванчиков, собирал молодые листья, срывал цветочные корзинки пижмы - все это и для дела, и для отвода глаз.
Искал Емеля гадюку. Нашел. Поймал. Взял ее за головку, сунул ей в пасть нож, а каплю яда стряхнул в свою кружечку. Надо было бы трех гадюк, но попалось две. Темнеть стало, пришлось возвращаться.
Чудное дело! Утром в тюрьме сидел, а вечером ближние царевы люди ждут от него приказов.
Приказал Емеля баню топить, а сам принялся готовить лекарство. Отвар из корешков одуванчика велел царю выпить.
Коли царь болеет, половина дворца лечится. Сначала отвар сам знахарь выпил, потом повар, потом стольник, потом другой стольник, пробовал настой Борис Иванович Морозов, пробовал Федор Иванович Шереметев, последним перед государем Константин Михалков - постельничий. Листиков одуванчика Емелька приказал поесть государю. И опять все накушались. Ну, да все это на пользу. Отвар жар понижает, пот гонит, листья от малокровия и суставы лечат.
Из отвара можжевеловых ягод велел Емеля поставить припарки на государевы ножки. Сначала, конечно, сам полечился, двух-трех стольников полечил, а потом и до Михаила Федоровича дело дошло.
Тут и баня истопилась.
Емелька сидит на кухне, медвежий жир растопляет, а сам кумекает, как бы ему неприметно развести на водке змеиный яд, а к нему князь Петр Андреевич Хилков с докладом:
- Баня готова!
- Угу! - отвечает Емелька, а сам чугунок с медвежьим жиром из огня достал и в плошку льет. - Посторонись, боярин, не ровен час капля в глаз попадет.
Князь стоит, ждет. Емеля ложкой помесил-помесил варево, глянул быстренько вокруг, словно помощника надо, и к боярину:
- Принеси-ка большую чару двойной водки.
Все засуетились, и вот уже несут. А князь Петр Андреевич опять про свое докладывает Емельке:
- Баня истопилась!
- Вот и хорошо! - весело закричал Емелька. - Снимите с государевых ножек припарки, вытрите ноги насухо и в баню ведите. Да пусть государь валенки наденет, чтоб ног не застудить! Горе не горе, лишь бы не было боле!
Шумит Емелька, руками, как мельница ветряная, машет, а сам дело делает. Плеснул водку в берестяную кружечку, помешал лучиной, поболтал и в медвежий жир выплеснул. Все! Готово дело! Пронесло!
У Емельки даже пот на лбу выступил.
- Жарко тут!
* * *
Царева мыленка помещалась в одном ярусе с жилыми комнатами.
Перед мыленкой - мовны, сени для раздевания и мовной стряпни. Здесь на столе, покрытом красным сукном, лежал царский колпак, простыни, опахала.
Емельку привели сюда раньше государя, велели разоблачиться. Снял Емелька свою одежонку, свернул в комочек, а куда положить, не знает. Лавки чистые, сукном синим крыты. А для Емелиного кафтана и пол дюже хорош. Переминается мужик с ноги на ногу, но тут к нему подскочил великанище в белых исподних штанах и в белом же колпаке. Выхватил у Емели его барахлишко, выкинул кому-то за дверь, Емелю за руку - в мыльню, шарахнул на него ушат кипятку не кипятку, но такой воды, что у Емели аж волосы на затылке заскрипели. Раз-два - напялили на Емелю белые портки да белый колпак, поднесли ковшик квасу, чтоб опамятовался, и кричат ему:
- Снадобье готовь! Государь идет!
Встряхнулся Емеля, огляделся. В углу изразцовая печь с каменкой. Камни как и положено: крупны, круглые - спорник - и мелкие - конопляник. От печи по стене полок. Ступени на нем широкие, удобные. Вдоль других стенок лавки. Двери и окна обиты красным сукном, по красному - зеленые камни. В переднем углу иконка в серебряном окладе и серебряный поклонный крест.
Посреди бани стояли две липовые кадки, медный таз со щелоком, у стенки березовые туеса с квасом.
На полке лежало душистое сено, покрытое полотном. На лавках душистые травки, цветы, свежие веники.
В обеих кадках была вода: в одной горячая, в другой холодная.
- Еще бы кадку! - попросил Емеля великана-банщика.
Тотчас вкатили свеженькую липовую кадку.
Емеля налил в кадку кипятку и бросил в нее охапку цветов пижмы.
- Государь идет! Государь! - покатилась издали волна пронзительного шепота. Все замерли на своих местах.
Дверь в мыльню отворилась. Банщик махнул ковшом, выплеснул квас на горячие камни. Колыхнулась пахучая горячая пелена банного воздуха.
- Спасибо, Егорка! - кивнул Михал Федорович банщику и полез на полок.
Полежал, подремал даже, в мыленке все, как мышата, в углах своих жались. На полок забрался банщик Егорка, стал мыть государя. Помылся государь, слез с полка на скамейку. Подышал. Помахали над ним опахалами. И тут Емелька услыхал:
- Ну, где он?
Емельку тотчас вытолкали из его угла на середину мыленки.
- Лечи! - сказал Емельке государь.
Емелька подскочил к своей кадке, где настаивалась пижма. Сунул руку, пробуя воду, охладилась ли.
- Вот сюда, великий государь!
- В кадку? - малость удивился Михаил Федорович.
- В кадку.
Государь с помощью банщика послушно полез, куда ему было указано. Сильно, видать, болел.
- Долго сидеть-то?
- Самую малость, великий государь!
- Да я посижу. Пахнет терпимо. Травой.
- Трава и есть, великий государь! - осмелел Емелька. - Цветы!
- А я тебя вспомнил. Ты в сад ко мне залез, а теперь бахарем у Алеши.
- Провинился я, великий государь. Помилуй!
- Бог простит! Сказки Алеше нестрашные рассказывай. Страшные не надо. Страшные научают боязни.
- Великий государь, можно выходить! - быстро сказал Емелька.
- И все лечение?
- Нет, государь! Растереть еще тебя надо. Только в постели бы…
- Вытираться! - приказал государь.
* * *
В ту ночь, растертый самодельной мазью бахаря Емельки, Михаил Федорович спал, не видя снов. А проснулся - не поверил. Боли ушли из ног.
- Где лекарь? - спросил государь постельничего Михалкова.
- Царевичу сказку сказывает.
- С утра?
- Царевич обрадовался, что бахаря сыскали.
- Как сыскали? Он что, сбегал?
- Сбегал, великий государь.
- Ну, коли теперь сбежит, я вас всех за ним в погоню пошлю! - пошутил Михаил Федорович, щупая недоверчиво пеболящие свои ноги. - Пошлите ему, бахарю-то, рубль. Скажите, государь, мол, жалует.
Глава четвертая
16 сентября нуреддин Сафат Гирей пришел под Яблонов. Вновь испеченный городок не устоял. В бою погибло пятнадцать человек защитников, в плен татары взяли двестп. 21 сентября нуреддин разорил Духов монастырь в Новосильском уезде. Пожег многие села и деревни, убил и взял в плен полторы тысячи человек.
Крымцы проникли в Орловский уезд - триста человек полона. Медленно, с опаской двинулись к Туле.
А Москва жила под мирный звон колоколов. Сентябрь - месяц богомольный, государь, как всегда, собрался в Троице-Сергиевскую лавру.
Перед отъездом Михаил Федорович сделал два больших дела: принял-таки посольство донского казачества и утвердил на год воевод.
В Казани сидел Иван Васильевич Морозов, в Нижнем Новгороде - Андрей Сатьевич Урусов, в Астрахани - Федор Васильевич Волынский, в Новгороде - Петр Александрович Репнин, любимец государя из молодых.
В Тобольске оставались Михаил Михайлович Темнин- Ростовский да Андрей Васильевич Волынский, в Томи - Ивап Иванович Ромодановский да Андрей Богданов, на Таре - Федор Петрович Борятинский да Григорий Кафтырев.
Приказом большой казны по-прежнему ведал Иван Борисович Черкасский. Разбойным - Михаил Михайлович Салтыков. Судным - Дмитрий Михайлович Пожарский.
Никто из близких да знатных людей государства не был обойден или забыт.
20 сентября Михаил Федорович наградил великой своей наградой легкую донскую станицу атамана Осипа Петрова и отпустил ее на Дон со своей государской грамотой.
В грамоте к Войску Донскому было писано: "Предосудителен буйный поступок ваш с послом турецким. Нет случая, который бы давал право умерщвлять послов. Худо сделали вы, что взяли Азов без нашего повеления, не прислали старейшин своих, атаманов и казаков добрых, с которыми бы можно было посоветовать, как тому быть впредь. Исполните сие немедленно, и мы, дождавшись их, велим выслушать ваше мнение и тотчас с ними же пришлем указ - как поступить с Азовом".
За бережение границ государства московский царь казаков хвалил и обещал пожаловать по службе и радению.
На словах атаману Осипу Петрову было сказано, что вслед за его легкой станицей на Дон будет послано сто пудов зелья ручного, сто пудов зелья пушечного и сто пятьдесят пудов свинца.
В тот же день, 20 сентября, государь отправился на богомолье.
Веселый, он пришел проститься с сыном Алексеем. И у сына весело - потеха. Накрачеи в бубны бьют, на канате пятеро метальников пляшут, кувыркаются и не падают! Алексей так и бросился к отцу.
- Батюшка, гляди! У меня теперь пятеро метальников! Было два, а теперь пятеро. Видишь, как искусно обучились.
Накрачеи в лазоревых своих кафтанах на заячьем белом меху при государе пустились колотить по барабанам что есть мочи.
- Славно! Славно! - сказал государь, наклонился к уху сына, шепнул: - Казаков-то я на Дон отпустил.
У царевича руки так и взлетели, так и потянулись к отцу: обнять хотел, да сдержался. Слуги кругом.
- Батюшка, господь наградит тебя! - только и сказал.
А отцу радостно: сын - дитя совсем, а умеет держать себя по-государственному.
* * *
На Москве остался у дел Федор Иванович Шереметев. В помощь ему назначили хранителя государственной печати, старика Ивана Тарасьевича Грамотина и думного дьяка Федора Лихачева.
День 21 сентября прошел обыденно и скучно.
Федор Лихачев, сидя в своем Посольском приказе, к делам не притрагивался. Тут бы, пока государя нет, пока привычная монотонность деловой жизни нарушена, и закрутить бы что-нибудь значительное. Господи, да хотя бы главные улицы в самой Москве начать мостить. Ведь, коли начали, пришлось бы и закончить. Так нет! И Шереметев и Грамотин не то чтоб развернуться, притормаживают колымагу российской государственности. Им удобнее жить в старом, привычном миру. Они старого мира хозяева. А ведь умны оба. И весь этот ум идет на то, чтобы отживающее удержать. Неужто сие в обычае у старости? Весь бы день просидел думный дьяк перед чистым листом бумаги, да протиснулся к нему дотошный подьячий Тимошка Анкудинов. Молодой, в Москве без году неделя - выкормыш Вологодского митрополита. Учен! А все равно глуп. Приехал в Москву судьбы мира вершить, подьячишка несчастный! Судьбы мира… Знал бы, дурашка, что твой величайший начальник, сам Федор Лихачев хочет да не может замостить московские улицы. Послы со всего света грязь московскую месят! Стыдобушка!
Ни ростом, ни статью, ни красотой лица господь Тимошку не обидел. Был бы княжеского рода - рындой при государе бы состоял. А все равно дурак. На ум свой полагается.
- Что тебе? - намолчавшись, спросил Лихачев Тимошку.
- По сибирским вестям…
- Ну, что по сибирским вестям?
- Полгода дело лежит… Решить бы надо.
- Ну и как бы ты его решил?
Лихачев нарочно не глядел на Тимошку: попадется на крючок или нет.
- Я думаю…
"Попался! "Я думаю". Много ли ты надумать можешь, червяк? Вот коли я надумаю… Не место тебе в Посольском приказе".
Однако прислушался.
- …дьяк Савва писал о сибирской земле, - говорил Тимошка, - "И быть реки пространны и прекрасны зело, в них воды сладчайшие и рыбы различные многие". По этим рекам казаки выходят к студеному морю. Казна от них бесценна и бессчетна! Соболь, зуб морского зверя, русское золото… И всего-то на Лене крошечный острог. Поставлен пять лет тому назад, а казаки уже покорили на реке Вилюй тунгусские племена. Из городка Жиганска, который поставлен на Лене же, казаки ходили на Яну, на Собачью реку…
- Что же ты хочешь, Тимошка?
- На приказчика Парфена Ходырева, который сидит на Лене, жалобы страшные. Ходырев творит зло. Он мешает притоку сибирской казны и своей злобой и алчностью может иссушить источник. На Лене нужна сильная государственная власть. Нужен большой город. Нужно создавать Ленское воеводство.
"А ведь все правильно надумал, бумажный червяк!" - зло отметил себе Лихачев.
- Уж не хочешь ли ты воеводой поехать?
- Я бы поехал, да родом не вышел.
"Ишь ты как! Гордыня-то какая непомерная".
- Вот и знай свой шесток, Тимошка. Воеводства создавать - дело государя, а твое дело - бумаги переписывать. И гляди у меня, за каждую кляксу головой будешь отвечать. Ступай.
Тимошка, бледный, улыбнулся-таки побелевшими глазами…
"От страха или злости?" - с тоской подумал Лихачев.
И вспомнил вдруг библиотекаря Никиты Одоевского. Сбежал, говорят.
"Умники! Кланяться бы сначала научились. С наше бы спины погнули, чтоб "Я думаю"!" - И совсем уже с яростью решил: "А ведь город на Лене давно пора ставить. И без воеводства нового не обойтись".
Торопливо набросал черновик государева указа. Запер бумагу под замок и уехал домой пить водку.
А ночью его поднял с постели гонец.
- Татары в Новосиле!
- Какие татары?
- Войско ведет нуреддип.
- Если в походе нуреддин, значит, большой набег. С нуреддином ходят и десять и все сорок тысяч.
На самых легких дрожках помчался через всю Москву к дому Шереметева.
- Нуреддип в Новосиле? Духов монастырь разорил? - Шереметев в исподней рубахе, в шубе, накинутой на плечи, стоял посреди горницы, не приглашая сесть.
Пожевал тяжелыми губами, медленно поглядел на Лихачева, на гонца, и вдруг на серые щеки его вспорхпул румянец. Хлопнул в ладоши и стал сыпать на головы набежавших подьячих приказ за приказом.
- Гонца к государю! Втолковать - опасность великая. Государь должен вернуться в Москву. К государю поедешь… ты поедешь, Лихачев.
- Собрать Думу! Чтоб все бояре утром были в Кремле.
- Найти стольника Телятевского. Это самый расторопный воевода. Пусть готовится в поход, в Тулу, на место Ивана Хованского.
- К Хованскому гонца! Пусть едет в Москву.
- Москву приготовить к осаде. У Серпуховских и Калужских ворот быть Ивану Андреевичу Голицыну и Федору Андреевичу Елецкому.
- За Яузою будет стоять окольничий и воевода князь Семен Васильевич Прозоровский.
- За Москвой-рекой деревянный город ставить боярину Андрею Васильевичу Хилкову, ему же вести земляной вал от Яузы по Чертолскую башню.
- За Чертолскими воротами встанет Михаил Михайлович Салтыков. Как вернется с государем, так и встанет.
- За Яузой деревянный город будет ставить Дмитрий Михайлович Пожарский.
- Поднять стольников, стряпчих, жильцов, стрельцов. Всем быть готовыми к походу.
- Назначения предварительные, покуда Дума и государь не укажут.
Государь повернул к Москве из Братовщииы. Всю дорогу молчал, молча сидел в Думе и произнес лишь два слова:
- Все так.
Назначения Шереметева были приняты.