- Хватит. Спи. Я слово себе дала - вернуться домой. И я вернусь. Спи, сестренка. Нам завтра на торгу по-лебединому, а не по-куриному стоять. Ты запомни: с высокого камня дальше прыгнешь.
О, как же он высок должен быть, камень-горюн, чтоб с него до самого дома скакнуть!
- Авдотьюшка, Авдотьюшка! - всхлипывая, дрожал тонкий голосок, но та, другая, сильная, не отвечала.
Надежда лежала, не меняя позы, ленивая духом, уставшая от своего прекрасного тела, а под сердцем у нее билось живое, маленькое, нежное, родное. И она не заметила, как и что в ней переменилось, но почуяла вдруг - лицо залито слезами и сама она как пустыня, на которую обрушился ливень.
* * *
Еще не померкли звезды, еще муэдзины - глашатаи бога на земле - спали сладко, а в покоях Кёзем-султан началась таинственная жизнь.
Быстро одевшись, не причесывая волос, не созывая слуг, вдовствующая султанша, содрогнувшись, вошла под своды комнатного камина, повернула по солнцу медный обруч дымохода, и задняя стенка камина отошла. Кёзем-султан закрыла за собой тайник и узким подземным ходом вышла из дворца. Подземелье вывело ее в небольшой сад возле неприметного дома. Не заходя в дом, Кёзем-султан дернула за шнурок на двери, и тотчас из дома вышли с паланкином заспанные слуги. Кёзем-султан села в паланкин, ударила трижды в ладоши, слуги подняли паланкин и пошли. Эти тоже были немые. Они не задавали вопросов. Для них один удар в ладоши - одна дорога, два удара - другая…
* * *
У крымского еврея Береки в Истамбуле был свой невольничий сарай. С выдающимся товаром Берека приезжал сам.
Его невольницы красотой уступали одному солнцу, зато они могли сиять в любое время дня и ночи. Они были учены манерам восточным и европейским, они знали турецкий язык, они пели, играли на музыкальных инструментах, они танцевали, они умели говорить сладкие речи, умные речи, смелые речи.
Берека был удачлив в делах, ибо деньги он чуял, как лошадь чует дорогу к дому. Удачливость обернулась несчастьем. В Акмечети за продажу девочек он получил столько палок по пяткам, что правая нога стала у него сохнуть. Теперь он ходил с костылем, но прибыльного дела не бросил. В эту ночь сон не шел к нему. Он оделся в лучшие одежды и с двумя телохранителями-караимами отправился к своему сараю.
Сердце ныло недаром. Возле своего сарая Берека увидал паланкин, который рослые слуги опускали на землю.
Берека благословил про себя своего еврейского бога и отворил дверь перед госпожой. Госпожа взяла факел и сделала знак, что хочет войти к невольницам одна.
Вскоре она снова показалась в дверях и поманила Береку. Госпожа указала на тоненькую, хрупкую девушку, доверчиво прижавшуюся к великолепной рослой красавице.
- Это русская! - испугался Берека, - Она не учена. Русские плохо слушаются…
Госпожа, не отвечая, вышла из сарая, села в паланкин, и уже оттуда к ногам Береки был брошен тяжелый кошелек.
- Девушку доставить в покои Кёзем-султан, - был голос из паланкина.
Берека открыл кошелек и увидал золото.
На невольничьем рынке Надежда стояла возле Авдотьи.
- Я за Нюрку боялась: худа, тонка, слезлива, - говорила Авдотья Надежде, - пропадет, думаю, девка. А вон как вышло… Уж к какому дворцу - не знаю, а только высоко улетела… Я по дури думала: коль велика да здорова, так мне и цены нет… А тебя-то, бедняжку, с брюхом-то… тоже сюда, на торжище, не посовестились.
Надежда молчала. Торг оживал, прибывали покупатели. Появился и Берека. Оглядел свой товар, изумился. Кликнул надсмотрщика.
- Откуда эта? - ткнул пальцем в Надежду. - У меня, Береки, лучший, отмепнейший товар. Кто строит козни? Кто портит мою торговлю?
Надсмотрщик наклонился к уху Береки и прошептал:
- Ее притащили ночью. По приказу из Сераля.
- А что мне Сераль! - зашипел Берека. - Значит, в Серале мои враги дали кому-то взятку. Моя торговля погибла. О проклятье!
Он поднял костыль, метясь Надежде в живот. Авдотья заслонила ее.
- Ну ты! Прыщ! - крикнула она по-русски.
Берека отшатнулся, он знал и по-русски. Все московские посольства одалживались у него.
- Взять, скрутить!
Надсмотрщик бросился к Авдотье, но тут заверещал бабьим голосом евнух:
- Почему мне мешают смотреть товар?
Только что шерсть на Береке дыбом стояла, и вмиг шелком льется. Мигнул надсмотрщику, и тот провалился сквозь землю.
- Извольте! У меня лучший товар. - И глаза на Авдотью: стой, мол, этак, заслони от позора.
Но евнух решительно отстранил красавицу и воззрился на беременную.
- На каком месяце? - спросил евнух.
- На каком месяце, отвечай господину, - пропел Берека.
Надежда молчала. Золотые волосы по груди, бледна, кожа
светится.
- Что же ты молчишь, надо отвечать, когда спрашивают! - почти уже пел Берека.
- Сколько она стоит?
- Самую малость.
Евнух достал из-за пояса сафьяновый мешочек и уронил. Берека поймал мешочек на лету.
- О господин. Аллах благословит вашу безмерную щедрость…
Надежда подняла ресницы, голубое хлынуло на евнуха.
- Господин, возьмите и ее. Она меня спасла. Она, как и я, русская.
Надежда говорила на прекрасном турецком языке.
У евнуха было белое отрешенное лицо, но он улыбнулся Надежде. Достал второй мешочек, развязал тесемки, вытряхнул на руку золотой, подумал и вытряс еще один.
- Я покупаю и ее.
Над великим Берекой издевались. Пожалуйста, на удовольствие, если это стоит денег. За приблудную ему заплатили по-царски, за царицу - по-нищенски. Как вам угодно, господа! Берека спорить не будет.
Он с поклоном принял деньги, но потом быстро достал из карманчика пару серебряных монеток и протянул евнуху:
- Господин, возьмите сдачу.
Евнух, поджав губы, посмотрел на согбенного Береку, на серебро и взял его. Засмеялся, подмигнул Береке, подкинул на руке мешочек с золотом, протянул его было еврею, но вдруг передумал. Опять засмеялся и, смеясь, пошел прочь, пряча за пояс свое золото. За евнухом в окружении его слуг шли Надежда и Авдотья - рабыни.
Зеленая чалма
Глава первая
Казачий лазутчик Федор Порошин, приставший к богомольцам в Азове, пройдя длинный путь степями, горами, морем, помолившись в крымских пещерных монастырях, наконец прибыл в Константинополь.
Богомольцев великий город не только не потряс, но и не заинтересовал. С пристани - гуськом до православного монастыря, прикладываться к святыням, потом в трапезную, поели и спать. А до ночи глаза вылупишь, солнце только- только гору зенита одолело. И впервые за всю дорогу инок Афанасий проявил несогласие с братией. Чтобы лишних разговоров не заводить, вышел как бы по нужде, а сам на внешний двор и к воротам. Ворота закрыты, сторож тут как тут.
- Куда, святой отец?
- На город поглядеть.
- У нас этак не положено - а сам в удивлении будто бы. - Гляжу я - русский, а по-гречески говоришь.
Спохватился Федор, в пути он никаких языков будто бы и не знал.
- Нельзя ли мне отца Никодима повидать?
- Можно. С охотой провожу русского ученого монаха.
По дороге стал вопросы задавать: кто, откуда, у кого грамоте обучался.
Смекнул Федор: зря спросил об отце Никодиме. Отступать, однако, поздно.
- Я из далекой пустыни, из-под славного города Костромы, где от поляков наш царь Михаил во время смуты скрывался. В пустыни наш святой отец Геннадий спасается, он был в Константинополе и велел мне отцу Никодиму передать благословение и поклон.
Наплел, может, и вовсе несуразное, но монах как будто поверил.
Отец Никодим жил в великолепных покоях. Не простой, видно, монашек.
- От отца Геннадия благословение тебе и поклон, отче, - забубнил Федор, ибо служка медлил уходить.
- От отца Геннадия? - обрадовался Никодим. - Рад, рад! Где он теперь?
- В нашей Сандогорской пустыни, близ Костромы.
- У него греческому учился?
- У него, у подвижника нашего.
- Как зовут тебя?
- Афанасий в иночестве.
- Прими же, инок Афанасий, благословение мое.
Служка ушел.
- Помолимся, - сказал отец Никодим и принялся читать молитвы.
Наконец он поднялся с колен.
- Как же это тебя, Афанасий, угораздило спросить обо мне у вратника нашего? Он не столько богу, сколько туркам служит.
- Прости, святой отец, дьявол попутал.
Федор достал с груди медный с прозеленью крест.
- Вон ты откуда, инок Афанасий! Зачем тебя послали твои друзья, я догадываюсь. Только не время нынче подобно времени Нерона. На православных в Константинополе ныне гонения. Были аресты и казни… Однако за дело! Нам придется искать помощи у человека премерзкого. Людьми тот человек торгует, но уж если он пошел на сделку, не выдаст и не обманет. Имя ему Берека!
- Иудей?
- Охотнику за тайнами нет дела до рода-племени и вероисповедания, брат мой. Берека мне кое-чем обязан, и он не откажет в помощи, разумеется, небескорыстно.
- Я привез деньги и драгоценности.
- Берека деньги умеет добывать сам. От казаков он потребует какой-либо другой мзды.
Порошин вел беседу натужно. Он все еще никак не мог прийти в себя от изумления. Он в Константинополе, хоть города не видал толком, но ведь увидит. Город за стеною. Сама Византия за стеною!
- Не знаю, что попросит Берека, - сказал, - но казаки ни верою, ни правдою не поступятся.
- Берека знает, что просить. Он торговец, и запросы его не превысят разумного. Встречу берусь устроить завтра.
- Как мне выбираться назад?
- Паломники пробудут в городе три дня… Я помогу тебе заболеть. Ты отстанешь от своих. Пока наше дело будет вариться, "выздоровеешь". А там я переправлю тебя…
- Отец Никодим, ты столько наговорил, что я хочу знать, где мне ждать в случае беды казачью чайку?
Отец Никодим задумался.
- Ты прав, брат мой! Загадывать на будущее в наши дни опасно… Слушай. В тридцати милях от Константинополя рыбачье поселение Акча… В одинокой сакле на самом берегу моря живет грек Константин. Придешь к нему в нужный день за час до заката. Скажешь: "Отец Никодим просит зажечь три свечи". Этот человек на лодке отвезет тебя в море. В море будут ждать… - Монах вдруг улыбнулся. - На твоем лице, сын мой, нетерпение. О ненасытность знания! Жаждешь зреть руины Византии?
- Истинно, отче!
- Изживай в себе беса, имя которому любознательность. Однако ж быть в этом городе и не увидеть его древней красоты - тоже грех. Будь осторожен. Турки терпят поражения, озлоблены. Им всюду чудятся лазутчики.
"Да ведь как не чудиться?" - подумал Порошин.
Берека, седой, ветхий, сидел в пустой комнатенке за пустым столом, в потертом бархатном балахоне, на пальце серебряный перстенек, но с таким бриллиантом - корабль можно купить. Отец Никодим привел Порошина на глухую крошечную улочку, указал дом, но не пошел к Береке. Федору предстояло самому вести переговоры.
- Спасибо тебе, что пришел час в час, - сказал Берека Федору. - Садись.
Порошин сел на лавку у стены.
- Атаманы-молодцы хотят знать, когда падишах пожалует к ним в гости? Я совершенно бесплатно скажу тебе, сын мой, что Мурад и сам не знает, когда он пойдет на войну. У падишаха хандра. Но если атаманы-молодцы хотят знать, что думают о войне с казаками в Серале, это будет стоить не меньше двух тысяч пиастров. Дешево. Нынче все измельчало. Даже секреты.
В комнате стояла полутьма: окошко узкое, как бойница.
Федор снял пояс, кинжалом разрезал его пополам. Ту часть, где был жемчуг, положил перед Берекой.
- Здесь две тысячи?
- Не знаю. - Федор распорол пояс, и на стол посыпались жемчужины.
- О! - сказал Берека. - Ради такого жемчуга разверзнутся уста самого бостанджи-паши.
- Велика ли эта птица?
- Бостанджи-паша отвечает за порядок в империи, и он же играет в нарды с самим Мурадом.
Берека, любуясь, раскатывал по столу жемчуг. От кучки откатил в сторону пять жемчужин. Три отгреб к себе, две - к Порошину.
- Это нам за комиссию.
- Но…
- Мы заслуживаем больше. Возьми эти горошинки. В чужой стране пригодятся. Запомни: каждая стоит не меньше пяти лошадей, за хорошую лошадь просят сто пиастров - отдают за шестьдесят… А теперь поговорим о деле.
Берека хлопнул в ладоши. Отворилась дверь, спрятанная в степе, и в комнату стали заходить женщины, одна прекраснее другой. Они принесли канделябры, блюда, ковры, оружие, курильницу. Мгновение - и комната преобразилась. Бриллиант Береки, отражая огонь свечей, рассекал пространство длинными голубыми мечами. Древнее оружие мерцало со стены серебром, синий дымок тремя тонкими струйками тянулся, как паутинка, из курильницы. На полу ковер, низкий столик, на столе длинногорлые сосуды и подносы с едой.
- Раздели со мной трапезу, - пригласил Берека.
Федор поколебался, но сел-таки на ковер.
- Я не налыо ни себе, ни тебе ни капли, хотя вина, дремлющие в сосудах, благородны и не одуряют. Я не налью до тех пор, пока мы не закончим нашего дела. Ты боишься, что я попрошу от Войска Донского некоего предательства, а мне и нужно-то, чтоб казаки весь этот год караулили на сакмах, на тех дорогах, которыми татары возвращаются из набегов на русские земли. Ты удивлен? Берека, торгующий невольниками, просит перехватывать полон… А между тем я пекусь о себе: цены на мой товар стали так низки, что дороже переправлять его через море… Более того, я через верных людей подскажу казакам сроки набегов, лишь бы через вашу сеть не проходила рыбка.
Берека не сказал Порошину, что ему "товар" доставляли из Польши, другими дорогами.
Жемчуг - слезы моря, приманка для людей. Клюет на эту приманку, однако, только очень крупная рыба, мелкой проглотить этакое потрохов не хватит.
Бостанджи-паша жемчуг взял. Отчего бы и не взять, если ни для кого не секрет: под Азов Мурад IV в ближайшио два года двинуть войска не сможет. Нужно поправить дела в Бахчисарае, закончить войну с Персией и уж только тогда возвращать потерянную твердыню.
Бостанджи-паша был убежден: никакой тайны он не выдал, - и потому, принимая у себя молдавского господаря Василия Лупу, показал ему жемчуг.
Лупу был поражен красотой и чистотой зерен и спросил, где и за сколько Мустафа-паша купил такой редкий жемчуг. Мустафа-паша засмеялся:
- Как своему человеку, могу сказать: мне отдали его в обмен на секрет, которого не существует. Меня спросили, пойдет ли падишах войной на донских казаков, которые осмелились захватить Азов. И я ответил - пойдет. Меня спросили - когда? И я ответил: когда покончит со своим главным врагом, с персами.
- Видимо, спрашивали купцы? - как бы из вежливости, для одного только разговора, полюбопытствовал Лупу. - Им для торговли нужен мир.
- Нет, не купцы. Я на всякий случай подергал за ниточку, и клубок сыскался в православном монастыре.
- Монахов наверняка подослали сами казаки, - лениво откликнулся Лупу и принялся обсуждать свои дела. Ему нужно было продлить действие фирмана на управление Молдавией.
А бостанджи-паша призадумался. То, что вопрос пришел из Азова, он знал, но если на этом и покончить с делом - дать Лупу козыри в руки. Когда-нибудь он на них сыграет.
Бостанджи-паша, не отвлекаясь от пира, позвал к себе субаши и пошептался с ним. Пир затянулся, а когда бостанджи-паша стал провожать господаря, он как бы между прочим сказал ему:
- Благодарю вас, государь, вы подтвердили мою догадку: монахи старались для донских казаков. Пока мы пировали, мои люди схватили паломников и от большинства из них добились признания.
- У вас надежные слуги, Мустафа-паша. Я лишний раз убедился в вашей поражающей воображение проницательности.
Бостанджи-паша был доволен: лазутчики-монахи изобличены, падишах за это наградит, а Лупу не получит своего козыря.
Но Лупу тоже был доволен. Он прищемил греческим монахам хвост: турецкие секреты атаманы Войска Донского должны покупать у него.
* * *
- Куда этого? - спросил главный тюремщик надзирателя. - Всех урусов велено рассадить друг от друга, а куда? Зиндан переполнен.
- Можно к одиночкам… Все равно он не понимает ни слова.
- О, верно. Мы сунем его к шуту. Пусть поболтают. Они так хорошо поймут друг друга. Если успеют.
Тюремщики захохотали.
Федор зажмурил глаза. Хорошо хоть ноги несут, не подгибаются.
"Неужто Никодим выдал? Не тронули святого отца. А может, турки про отца Никодима и не знают ничего. Зачем было всех паломников хватать?"
- Кто примет ислам, того от казни освободят, - сказал главный тюремщик.
"Я приму!" - закричало все в Порошине, но он шел и шел так же ровно и равнодушно, скрывая, что понимает турецкую речь.
Рука надзирателя легла на плечо. Остановился. Сторож вылез из темного угла, звякнул ключами. Подняли крышку. Удар - и Порошин ухнул во тьму, смрад, холод.
Упал на руки. Отшиб.
- Как славно у Мурада идут дела! - заверещал во тьме тоненький голосок. - Даже к опаснейшим преступникам подселяют. Зиндан скоро лопнет. Значит, свобода? Каменная стена, говоришь? А камень не бычий пузырь? Но ведь и падишах не море и даже не бочка. Поверь шуту, в наши дни если можно верить, так только шутам. Поверь мне, шуту, падишах скоро лопнет, как непробиваемая стена зиндана, как бычий пузырь, как взбесившееся море, как бочка. И когда он лопнет, я получу свободу, ибо следующий падишах тоже будет нуждаться до поры до времени в шутках, а значит, и в шутах… Что же ты молчишь? Ах да, чтобы заговорил ты, должен умолкнуть я. Но я не могу умолкнуть, ты первый мой слушатель за последние десять лет. Впрочем, я выступаю перед крысами. Приходится, друг мой. Самое удивительное - они слушают меня. Ну что ты содрогаешься? К ним нельзя привыкнуть первые полгода, а потом без них - как без дорогих гостей… Ах как я устарел! Ты ни разу не рассмеялся, а ведь за каждую мою шутку мне платили золотом. Когда шут прибегает к султану и кричит: "Мне жарко! На улице снег! Как мне жарко!" - ему платят медное пара, а мне платили золотом… Ты, конечно, хочешь знать, как я шутил? Вот одна из моих шуток, прославившая Коготь Таракана во взки веков. Я прячусь в самом тайном переходе Сераля под лестницу. Сижу. Долго сижу. И жду падишаха. Надишах у своей первой жены. Но вот он шествует. Ближе, ближе. Я выскакиваю и шлепаю его по заднице. Изо всех сил, звонко по падишахской заднице. Падишах немеет. Сначала от ужаса - покушение? Потом - при виде меня - от гнева. Но ведь я шут. На меня гневайся не гневайся, и тогда падишах изрекает: "Коли ты меня тотчас не рассмешишь, я повешу тебя за пупок". - "Твое величество! - я воплю в глубочайшем отчаянии. - Смилуйся! Я думал, что это идет твоя жена!" Падишах от смеха садится рядом со мной на ступеньку лестницы. Меня осыпают золотом. За что? За то, что, если бы падишах но засмеялся, я трепетал бы на своей пуповине, как паук на наутине. На этом свете, дружок, платят за страх. Мало страха - мало денег. Однажды падишах не засмеялся, и я здесь.
- Эй, шут! - крикнул надзиратель. - Ты поговори с ним, поговори. Он поймет тебя не хуже крысы. Он урус. Повесели его, а то ему скоро предстоит распрощаться с головой.
- Хи-хи-хи-хи! - завизжал шут, заходясь от смеха.