…Где он, корень зла? В роскоши? Но роскошь неистребима. В проникновении чужих? Но разве не замечательна была мысль великого визиря Якула? Придумав янычар, он обрек детей христиан на покорение христианских государств. Да, когда-то в янычары брали только из арнаутов, босняков, греков, болгар и армян. Из других наций набор воспрещался. Но ведь это было когда-то. Турция разрослась. Турция вышла на северный берег Черного моря. Перед нею огромные просторы русских. Полупустые и сказочно богатые. Для покорения северных народов нужно такое войско, какого еще не было ни у одного самого великого султана. О аллах! Вместо того, чтобы всей силой ударить на московского и польского царей, приходится тратить силы на мелкие стычки со своими же вассалами. Врешь, Кучибей, обвиняя во всех смертных грехах евреев. Может ли государство называться великим, коли какая-то жалкая нация в состоянии развалить то, что создавалось веками, то, что называется Великой Оттоманской империей! Сам же ты, Кучибей, дерзновенно сообщаешь мне, что "такого стеснения и угнетения, в каком находятся бедные поселяне, никогда ни в одной стране света, ни в одном государстве не было". Вот он, корень зла. И я, султан Мурад, клянусь перед ликами своих величайших предков, что вырву этот корень. Я наведу порядок в империи и обрушу все силы на русских. Тогда у нас будет столько земель, что каждый турок станет бейлербеем. А пока я готов выслушивать нотации своих мудрецов.
И Мурад с удовольствием прочитал еще две выдержки из книги Кучибея.
"Веющие холодом вздохи угнетенных сокрушают династии, слезы глаз страдальцев потопляют государство в воде погибели. От безверия мир не разрушится, а будет стоять себе, от притеснения же не устоит. Справедливость есть причина долгоденствия, а благоустройство положения бедняков есть путь падишахов в рай".
Ноздри Мурада гневно раздулись.
"Никто не мог в былые времена сопротивляться мечу. Меч ислама был всепобеждающ и во все четыре стороны запускал острие свое.
Разрушить такое прелестное государство взяточничеством не годится".
Мурад горько и долго хохотал. Хохотал до тех пор, пока из глаз у него не полились слезы. Тогда он хлопнул в ладоши и приказал слуге:
- Позовите ко мне Бекри! Бекри и поэтов!
* * *
Хранитель книг и рукописей появился, как тень, и унес фолиант Кучибея Гёмюрджинского.
Султан Мурад стремительно прошел через дворцовые залы и переходы в комнату с бассейном. Сбросил, наконец, маскарадные одеяния. Вошел в воду.
В тот же миг явились толпою наложницы. Его перепугал их щебет. Вода растворила страдающую плоть, и дух его впал в блаженство безволия. Слово - враг покоя. Сказать - уже властвовать. Властвовать - ввергнуть себя в суету.
Нашел глазами евнуха. Евнух заколебался - верно ли он понял, и, заглядывая издали султану в глаза, бросился па свое, сверкающее белизной тел, стадо и, шипя, как гусь, погнал вон.
Мурад прикрыл глаза в знак одобрения и вдруг вскочил на ноги. Вспенивая воду, стремительно пересек бассейн. Грудью бросился на мраморный барьер и поймал-таки за прозрачное покрывало замешкавшуюся наложницу. Она оглянулась в испуге, увидела, что это Его величество, обмерла, но султан тянул ее к себе. Она, невольно упираясь, приблизилась к нему, присела на корточки, потому что Мурад снизу шептал какие-то слова. Наконец она услышала:
- Роди мне сына! Ты будешь первой под солнцем!
- Повелитель! Я готова выполнить твою волю!
Мурад озадаченно глядел на ее прекрасное лицо и засмеялся. Это было смешно. На этом свете все было настолько нелепо и смешно, что смеяться хотелось до тех пор, пока не лопнет сердце.
- Ступай!
Мурад выпустил покрывало девушки и спиной прыгнул на воду.
Евнух почтительно уводил осчастливленную беседой и приглашением на ложе, а Мурад, забившись в уголок бассейна, смотрел им вослед, мучительно морща лоб, словно у него ломило виски.
В следующее мгновение он хлопнул в ладоши и окружил себя слугами. Ему растирали спину, его одевали, его несли в алую комнату, где его ждал верный Бекри.
О! Бекри был единственным в Серале, перед которым Мурад представал не Убежищем Мира, падишахом, гением войны и богом правосудия, а всего-навсего человеком. Смертным, как все; как все, и счастливым и несчастным. Слабым, как все. Как все, ожидающим радостей и перемен к лучшему.
Встреча с Бекри была удивительной и роковой. О том, что она роковая, Мурад знал. Знал, но не желал что-либо изменить в своей жизни.
Шел однажды Мурад по Истамбулу. Шел, окруженный вельможами и немыми. Встречный человек, будь то мужчина или женщина, спешил пасть ниц. И вдруг на пути султана встал пьяный. Раскинул руки, загораживая улицу.
- Поцелуй прах ног владыки! - зашипели на него в ужасе придворные.
Но человек в ответ на их слова сплюнул и шагнул к Мураду.
- Приятель, а не продашь ли ты мне свой паршивый Истамбул? Сколько возьмешь за него? Да я и тебя вместе с твоей столицей куплю. Продавай, не думай долго. Ты, невольницею рожденный, будешь доволен платой!
Человек был пьян - непростительное нарушение шариата. Человек не склонил головы перед султаном - непростительное попирание чести Его величества. Человек первым заговорил с султаном, и не просто заговорил, но смеялся ему в лицо, - непростительное унижение власти и основ государства. Наконец, человек нанес личное оскорбление султану - назвал султана сыном невольницы. Жены султанов рабыни, но что обиднее правды, о которой все знают и все молчат?
Сверкнули мечи.
Но Мурад поднял руку.
- Не трогать. В Сераль его.
И наутро пришел в комнату, где продирал глаза мрачный, как туча, пьяница. Он опять не поклонился султану. Мурад спросил его:
- Как тебя зовут?
- Бекри.
- Бекри, я готов продать Истамбул, но себя продавать не буду. Если ты берешь Истамбул без меня, бери, но чем ты готов платить?
Бекри выпучил на Мурада глаза. Но потом махпул рукой.
- Я оставлю тебе твой Истамбул и могу дать самого себя в придачу, если ты велишь принести вина.
Вино принесли. Бекри припал к горлышку кувшина, а когда отвалился, по его лицу расплылась улыбка благодати.
Бекри подмигнул султану.
- Ты, я так думаю, и не пробовал этого? - Постучал костяшкой указательного пальца по кувшину. - А зря.
И снова присосался к горлышку.
- Не пробовал, - признался Мурад, который смотрел на Бекри во все глаза. - Но я попробую. Этот напиток делает тебя нечувствительным к земным делам, суть которых - страх.
Султан приказал подать еще один кувшин вина, для себя.
Выпил. Понравилось. Принесли еще кувшин, этот выпили с Бекри, глотая из горлышка по очереди. Что было потом, Мурад не помнил. Проснулся с головой, которая, казалось, вот-вот лопнет, как переполненный пузырь.
- Я тебя сейчас подлечу! - пообещал Бекри и приказал нести вина.
Султан выпил, и боль в голове угасла. Будни показались праздником, всякому вопросу нашелся ответ. И они снова напились.
С той поры Бекри стал жить в Серале, а Мурад стал пить вино. Он пил каждый день, а чтобы вразумить весь этот неразумный и упрямый мир, разрешил пить вино всем подданным империи. И никто не смел перечить султану Мураду IV, а Бекри восхвалял его.
Вот и теперь султан пришел к Бекри, возлежащему на коврах, и Бекри без лишних слов протянул султану золотой рог, наполненный вином до краев.
- Критское, мой повелитель. Я нахожу его замечательным.
Мурад отхлебнул глоток, подержал вино во рту, смакуя.
- Ты прав, Бекри!
Осушил рог, бросил его Бекри и пошел к поэтам.
Поэты ждали Его величество в киоске султана Ахмеда.
Вечерело.
Пахло розами.
Звенели струи фонтанов.
Мурад сел на ковер. Голова после купания и вина кружилась, но легко. Он не вглядывался в лица поэтов. Они - как цветник, в шелках и бархате, - чиновники, имеющие сытные посты. Мурад медленно прикрыл огромные свои глаза тонкими веками с негнущимися стрелами ресниц.
Когда ресницы, пройдя друг сквозь друга, сомкнулись, кто-то из поэтов, поднявшись, заговорил стихами:
Заботы в сторону!
Во имя бога, посмотрите,
Сколь приятен юноша,
Подносящий нам вино!
Как волшебная роза,
Предстал он перед нами - невеждами.
Время веселия!
Слова лились, ласкали слух - и только. Все эти стихи, как южный ветерок в холодный день, который, касаясь щек и губ, не в силах разорвать одежды и бить наотмашь в грудь, покуда ребра не лопнут, покуда сердце, обнаженное и беззащитное, не обмакнет те разрушительные строки в закипевшую от неприятия или от восторга кровь.
Стихи лились, а в голове Мурада, как тяжелые камни, ворочались слова Кучибея: "Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного - не распознать стало… Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь…"
Мурад открыл глаза.
- Здесь ли Нефи?
- Я здесь, государь! - С ковра поднялся маленький коротконогий человек с толстой бычьей шеей, с толстыми руками борца.
- Друг мой Нефи! От благоуханий роз, потока вин, льющихся в стихах наших сладкозвучных поэтов, хотелось бы перейти за стол, где едят мясо. Друг мой…
"А давно ли этот друг был изгнан из Сераля, отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть приближенным?"
- …Розы прекрасны, но от их запаха, если их много, душно. Ветерку бы! Нет ли у тебя новой сатиры?
- Есть, государь.
- Спасибо, Нефи. На кого же обращены стрелы твоего неспокойного ума?
- На Байрам-пашу, мой повелитель.
- На нашего великого визиря? Я жажду послушать… По правде говоря, я боялся, что те гонения, которым ты подвергся за свои "Стрелы судьбы", сделают тебя благоразумным, как благоразумна овца, пасущаяся возле пастуха.
- Государь, я, говорят, родился поэтом, поэтом и помру. Я в это верую.
- Похвально, Нефи. Читай!
Нефи начал глухо, но, раскаляясь на каждой новой строке, взвинтил себя, и голос его зазвенел, как хорошая сталь.
Проклятие чужим, которые без
церемоний лезут на жирные, почетные места! Но если в Дверь посмотрит правоверный, его взашей, - правоверными у нас пренебрегают. Отчего ж, скажите мне,
лукавцы у нас купаются в лучах доверия? Не верь визирям, о державный владыка мой!
Это самые лютые враги веры и государства! На визирское место влетело и
заседает целое стадо животных. О, из них нет ни единого человека,
служащего вере и государству. Это стыд, позор, гибель веры и государства - Печать Соломона в руках у черта. О ты, чужеземная свинья, Где тебе быть блюстителем государства? Горе стране, где устами закона Служит рыло осла, воплотившегося во пса. Увы! Увы! Близка наша гибель! Это окаянное животное гнетет и теснит нас, Оно готово все пожрать в державе Османа!
- В поэзии ты воин, Нефи! - воскликнул Мурад. Его глаза блистали. - Вина! Выпьем за храбрецов! Подойди ко мне, Нефи.
Нефи приблизился к султану.
- Я хочу выпить с тобой. - Султан протянул ему свой кубок, слуга подал Мураду другой. - Позовите к нам Байрам-пашу. Я хочу, чтобы он послушал новую сатиру Нефи.
Бесшумные слуги метнулись выполнять слово султана. Заиграла музыка.
По лимонному вечернему небу покатилась синяя волна ночи, а с моря наперегонки летела грозовая туча.
Когда явился великий визирь Байрам-паша, по листьям сада щелкали, как майские жуки, крупные капли дождя.
Нефи снова читал свою сатиру. Он стоял, как глыба. Неровный лоб его в качающемся пламени походил на нетесаный камень. Но под этим лбом, непримиримая до злобы, любовь к правде зажгла черные глаза удивительным черным огнем.
Нефи замолк. Было слышно, как майские жуки за беседкой сшибают головки розам. И никто не видел, но это видел султан - из глаз Байрам-паши выплеснулся бисер слез.
"На таком необъятном лице такие крошечные слезинки", - удивился Мурад.
Он маленькими глотками опрокинул новый кубок и медленно, будто для себя только, сказал:
- А все-таки допускать сатиры на визирей не подобает государям!
Залпом выпил еще один кубок.
- Байрам-паша, я люблю Нефи, но на мне государство. Я думаю о его благе. Это благо превыше всего, поэтому разрешаю тебе казнить Нефи за то оскорбление, которое он нанес тебе и в твоем лице моему государству! Спокойной вам ночи, поэты!
Мгновение тишины - и вдруг пламя в лицо султану. Синее - как огонь преисподней. В небе хрустнуло, и запахло гарью.
- Это молния! - прошептал Мурад. - Она уже сверкнула.
Допил вино. Не торопясь пошел из пылающего киоска.
* * *
Когда поэты, без Нефи, вышли за ворота Сераля, историк Рыгыб-паша, в молчании отбывавший прием у султана, сказал поэтам твердо, с назиданием:
- Люди, не поступающие по смыслу изречения, которое гласит: "Истинный мусульманин тот, от чьего языка и рук безопасны правоверные", - не почивают на ковре другой истины: "Спасение человека в хранении уст его".
- Почтенный Рыгыб-паша, обязательно запиши это изречение свое в книгу твоей мудрости, - тут же посоветовали летописцу жизни и деяний Мурада IV.
- Я запишу, - ответил Рыгыб-паша. - Этот день, отмеченный молнией, должен быть донесен до потомков.
Сказано было без улыбки. Да и никому из поэтов не улыбалось в час, когда задушили сатирика Нефи.
Глава пятая
Ночь над Истамбулом, как пропасть. Мурад IV снова поменял одежды. Теперь он был одет в костюм секбана 33-го белюка. Секбаны - ловчие, псари. Одна из трех частей, на которые делился янычарский корпус. Когда-то секбаны были самостоятельным войском, но за вымогательство денег из казны их слили с янычарами. Из 196 янычарских орта-рот (их еще называли белюками) секбаны имели 34. Это было в основном пешее войско. Рядовому секбану платили по 6–8 акче в день. Но секбаны 33-го белюка были на особом положении. Сюда записывали только детей высших сановников. Они много получали, и султан доверял им. Он с ними охотился в горах… и в Истамбуле.
Мурад выбирал саблю. Сегодня ему была нужна очень острая сабля.
- Великий падишах, сын мой, ты бодрствуешь?
Перед Мурадом - Кёзем-султан, мать. Она пережила отца и еще двух султанов, и все еще молода и прекрасна.
Белое, без морщин лицо. Точеное, но не худое. Черные, как стрелы, брови. Тонкий с горбинкой нос. Маленький алый рот. Лоб высокий и чистый. В черных глазах, огромных, ясных - безудержная власть, недосягаемый ум и необоримое презрение. Мурад любил Кёзем-султан, но и ненавидел же он ее!
- Что тебе угодно от меня?
- Я тревожусь. Ты все время в одеждах простолюдина, скитаешься, как дервиш…
- Чтобы править людьми, надо людей знать.
- Здоров ли ты, мой великий падишах?
Мурад посмотрел матери в глаза.
- Я пьян. Не знаю, здоровье это или болезнь…
Он выбрал наконец саблю. Опоясался.
- Такая ночь… Гроза…
- Я сегодня задолжал, Кёзем-султан. Верну долг и приду спать. Помолись за меня.
Чашечка кофе плясала перед его глазами.
- Сын мой, твои ночные походы опасны. Не забывай - ты государь.
- И что это чужие так пекутся о благополучии турок?!
- Чужая? Я - твоя мать? Мать падишаха?
- Коли ты наша, скажи, что это такое - ал-карысы?
- Это что-то из сказок…
- Из наших сказок, из турецких, не из греческих. Но что это? Не знаешь?.. Ты чужая! - Мурад потянулся к матери лицом и обнюхал ее, как пес. - Ты пахнешь табаком. Ты куришь. А я тех, кто курит…
Показал на саблю, засмеялся. Уходил и смеялся. И она знала, он вернется в черной от крови одежде, с черными от крови руками… Она содрогнулась, но не от испуга. Она пережила трех султанов. Один из них был ее сын. Теперь у власти тоже ее сын, и живы еще младшие: Ибрагим, Баязид, Касым.
Она пришла в свои покои и раскурила кальян.
- Ал-карысы?
Глава шестая
Московский беглец Георгий, окунувшись в разоренные необъятности русской земли и не зная толком, куда он идет, а если на казачий Дон, то где это, - вконец изголодался. Деревеньки брошены, а то и сожжены, по селам - сыск, беглых крестьян ловят. Подался в лес, а весенний лес тоже не кормилец. И когда поплыли у парня в глазах зеленые круги, услыхал он стук топоров. Лесорубы, все те же крестьяне, отрабатывали одну из бессчетных крестьянских тягот, валили деревья и строили засеку против татар.
Сметливый мужичок, накормивший Георгия, тотчас нанял его за харчи вместо себя валить лес, а сам, не мешкая, уехал в деревню, ибо подходило время пахать и сеять.
Георгий, парень совестливый, работал, сколько сил было. Помаленьку в себя пришел, к работе приноровился. Мужички его хвалят, а он - бирюком. Вся эта доброта ему - ножом по сердцу.
Бродя по лесу, слушая у костра лохматых мудрецов, выглядывал Георгий, выведывал дорогу на вольный Дон. Может, и убежал бы, да стоял у него в глазах воющий по-волчьи мужик, у которого дорожный дружок лошадь увел.
Заря зарю меняла, отцветали одни цветы, нарождались другие, а Георгий все тянул свою лямку. И вдруг слушок: едут на засеки московские приставы беглых ловить. Георгий лицом потемнел. В полночь его разбудил главный артельщик. Дал на дорогу припасов и отпустил на все четыре стороны.
Легко было Георгию бежать лесами, через топи лезть, через овраги. Случился побег не по его затаенной шкоде, а по доброй воле артельных людей.
Друг его - по счастью ли, по несчастью - грамотей Федор Порошин к тому времени дошел уже до казачьего города Азова и сразу в нужные люди попал.
Великое Войско Донское обживало новую свою столицу. Всяк выбирал дом по корысти, всяк наряжался по прихоти. Войсковой атаман Михаил Татаринов отхватил самый видный дворец, и тотчас объявилась у него привычка возлежать па пышных турецких коврах, на шелковых да атласных подушках. Кальян научился курить. На каждый палец водрузил по два перстня. И уже не саблю искала его короткопалая жестокая рука, а бог знает из каких сундуков добытое жемчужное ожерелье.
Целыми днями атаман крутился с боку на бок, попивая да покуривая. Правой рукой жемчужины перебирает, левой усы топорщит кверху.
Дитя тешится, а умный дело делает. Богатей Тимошка Яковлев, когда Азов брали, не торопился на стенку лезть. Но когда город пал, этот неловкий казак себя не щадил. И днем и ночью рыскал из дома в дом, и люди его были, как волки. А когда у домов появились новые хозяева, Тимошка, опережая купчишек, кинулся продавать прибереженное на счастливый случай винцо. Говорили, обобрал кого-то. Не то чтобы отнял, а скупил, платя полторы цены за вино, табак и хлеб, а потом продал эти же вино, табак и хлеб своим азовцам, принимая вместо денег кольца, перстни, ожерелья, ковры.
Слава Азова осеняла крыльями героя Мишку Татаринова, но золото Азова, ведрами и по капельке - капельками тоже не гнушались, - переливалось во вместительные корчаги Тимошкиных тайников.
Так составились в Азове две силы, две партии: одна стояла на стороне Татаринова, другая, прикормленная, на стороне Яковлева. Одни кичились победами, и все им было трын-трава, другие подумывали, как выгоднее распорядиться богатым городом, принимали купцов и заводили торговлю.