Сестра Ингрид протянула мне ребенка. В нем не было заметно никакого уродства. Я взяла девочку на руки, и на меня вдруг нахлынула волна нежности. Ее густые черные волосы были мягкие, как шелк. Машинально я поцеловала ее в лобик. Обе немки не сводили с меня глаз.
- Убей же ее, - произнесла почти с нежностью Роза Шеффер.
Я покачала головой и протянула ей ребенка.
- Убей, или я убью твоего сына!
Задыхаясь, Сара прижимала к груди руки. Леа, вся дрожа, очень тихо сказала:
- Хватит, не говори больше ничего. Ты только терзаешь себя.
- Ты говоришь, что я терзаю себя, но на самом-то деле ты не хочешь, чтобы терзали тебя! - взвизгнула Сара.
Подруги стояли лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза. Сара первая отвела взгляд и продолжала:
- Доктор Шеффер по-прежнему держала моего мальчика вниз головой в вытянутой руке. Его личико налилось кровью, он задыхался.
- Убей ее!
- Не могу.
Она тем временем раскачивала ребенка, личико которого все больше и больше наливалось кровью, а крики становились все слабее. Тогда я обхватила обеими руками шею девочки и сдавила ее…
Леа с трудом сдерживала приступ тошноты.
- В этот самый момент в комнату ворвалась полураздетая окровавленная женщина. Ее громкий вопль остановил меня. Она вырвала у меня из рук ребенка, а я в ужасе уставилась на свои пальцы… Цыганка прижала к груди новорожденную и начала пятиться к двери, не сводя с нас полных ярости глаз. Но она не дошла до двери. Автоматная очередь прошила ее насквозь. Я наклонилась над тельцем девочки и подумала: "Она еще теплая…"
Потом я осторожно положила маленький трупик на грудь убитой матери. Тут меня начало неистово рвать. Роза Шеффер с искривленным в гримасе ртом не сводила с меня сверкающих от злорадства глаз. Я упала на колени и поползла к ней, протягивая руки к сыну.
- Отдайте его мне!
Она засмеялась.
- Не беспокойся, отдам.
Я задрожала от безумной радости и поднялась с колен… Она же стала вращать ребенка все быстрее и быстрее… Я закричала, попыталась схватить его, но она отпихнула меня ногой и с размаху ударила ребенка головой об стену.
Леа начала медленно сползать на пол. По подбородку Сары стекала пена, ее бритая голова была мокрой от пота, а сухие глаза смотрели в одну точку, в угол комнаты. Потом она направилась туда походкой сомнамбулы, наклонилась, как бы подбирая что-то, сложила руки крест-накрест и принялась укачивать в них невидимое дитя, тихо напевая немецкую колыбельную. Продолжая укачивать то, чего на самом деле не было, она подошла к дивану, осторожно села и с нежностью в голосе проговорила:
- Спи, мой маленький, спи. Какой же ты красивый… Ты, наверное, проголодался… Вот, возьми, солнышко мое, пососи…
Расстегнув платье, Сара вынула грудь и протянула ее несуществующему ребенку.
Леа не могла это выдержать. Она вскочила и с силой дважды ударила Сару по щекам. В полном спокойствии молодая женщина застегнула пуговицы платья и, встав с дивана, сказала:
- Спасибо.
На ее совершенно белом лице проступили красные пятна от ударов Леа.
- Извини, но я доведу свой рассказ до конца. Ты должна знать… Ты только что видела то, что я тогда сделала. Я подняла тельце сына и прижала его к груди, пытаясь согреть и накормить… Мне удалось втиснуть сосок в его еще теплый ротик…
- Замолчи, умоляю тебя, замолчи!
- Я стала напевать ему колыбельную, которую перед сном играл мне отец. Я забыла, что в комнате лежали трупы новорожденной девочки и цыганки, что там находились обе немки. Я почти не слышала, как они смеялись. Меня переполняло счастье - у меня на руках был мой ребенок! Чтобы он не озяб, я завернула его в простыню с койки. Потом босая, в одной рубашке, измазанной кровью, я вышла из санчасти… Шел снег… Мои ноги тонули в мягких белых сугробах, но я не чувствовала холода и шла, как во сне, бесконечно счастливая от того, что прижимала к груди и несла домой моего мальчика… У входа в мой блок стояло с десяток заключенных, дрожавших от холода в своих полосатых робах. Они расступились и дали мне пройти. Одна из них подвела меня к печке и усадила на табуретку. Кто-то набросил мне на плечи одеяло, кто-то натянул на ноги разноцветные шерстяные чулки. Мне подумалось, что, наверное, потребовалось немало терпения, чтобы связать их из подобранных там и сям обрывков пряжи, Полная признательности, я повторяла слова благодарности. За все время моего пребывания в лагере они не относились ко мне с таким вниманием. Мне протянули кружку с чем-то горячим, и я с наслаждением выпила ее содержимое.
- Покажи нам твоего ребенка.
Я осторожно приоткрыла простыню.
- Только не разбудите его.
Над моим сыном склонились бритые и покрытые косынками головы. Но почему они вдруг отпрянули назад, почему закричали и заголосили? Вслед за ними подошли другие, потом еще и еще. И все отходили с криками и рыданиями.
- Тсс! Не шумите, вы разбудите его…
Они разом смолкли. Только редкие всхлипы нарушали тишину барака… Я не понимала, почему они плакали вместо того, чтобы радоваться вместе со мной… Пять дней подряд эти женщины, раньше казавшиеся мне бесчувственными, эгоистичными, готовыми на все ради корки хлеба, кормили меня, умывали, гладили по голове, не говоря мне ни слова о моем безумстве. Думаю, что только благодаря их заботам я окончательно не сошла с ума и поняла, наконец, что качала на руках труп. Они помогли мне завернуть его в саван и, выстроившись в траурную процессию, под тихое пение колыбельной моего отца проводили меня с сыном на руках до крематория. Там я в последний раз поцеловала моего мальчика и положила его на груду других тел, приготовленных к сожжению.
7
- Хватит тебе пить, так ведь и заболеть недолго, - проговорила Лаура и вырвала из рук Леа только что наполненный стакан виски.
- Оставь меня!
- Два дня подряд ты не ешь и не спишь, а только беспрестанно пьешь. Что произошло у вас с Сарой? Что такое она тебе сказала, что ты вдруг ударилась в пьянство?
Леа ничего не ответила. Она лежала в одежде на кровати сестры и не могла унять дрожь во всем теле.
- Ты больна, я вызову врача.
- Врач не сможет меня вылечить, - ответила, усмехнувшись, Леа. - Дай лучше выпить.
- Не дам!
В дверь позвонили, и Лаура побежала открывать.
- А! Франк! Входи быстрее. Мне нужна твоя помощь.
- Что случилось? На тебе лица нет!
- Ничего удивительного. Я не сплю уже две ночи подряд.
- Снова влюблена?
- Не говори глупостей. У меня Леа.
- Леа? Великолепно! Значит, она вернулась из Германии? И давно?
- Два дня назад. Не успела она приехать, как одна из ее подруг, бывшая заключенная концлагеря Сара Мюльштейн… Да ты ее знаешь, я говорила тебе о ней. Так вот, эта подруга пригласила ее к себе. Леа тотчас же к ней отправилась, даже не переодевшись с дороги. А вернулась очень поздно и совершенно пьяная. Она мне все тут заблевала, а наутро снова принялась пить. Она пугает меня, говорит о каком-то мертвом ребенке, опытах, колыбельной песне… Ничего нельзя понять. А я была так рада ее возвращению!
- Ты вызывала врача?
- Она не хочет никакого врача.
- Подожди, я поговорю с ней.
Франк вошел в комнату, где царил неописуемый беспорядок и вонь. Увидев его, Леа скрючилась на разобранной постели.
- Леа, это я, Франк.
- Франк?..
- Да, приятель Лауры.
- Ах да, Франк!
Она попыталась встать, но тут же снова рухнула, ударившись при этом головой о спинку кровати. От боли она расплакалась, как ребенок.
- Я сейчас ею займусь. А ты позвони домой моему брату Жан-Клоду и скажи, чтобы он сразу же пришел и захватил с собой свой инструмент.
- Думаешь, он сможет ей помочь?
- Он же на последнем курсе медфака, - ответил Франк и потащил Леа в ванную.
Будущий врач нашел Леа сидящей в кресле в махровом халате и с мокрой головой. Франк и Лаура меняли постельное белье.
Осмотрев больную, Жан-Клод сказал Лауре:
- Пока что дайте ей кофе и таблетку аспирина. Она не просто так напилась, она пережила нервное потрясение. Я позвоню своему, профессору, он лучше меня знает, что в таких случаях надо делать.
Против всякого ожидания Лаура оказалась прекрасной сиделкой.
К вечеру пятого дня сильный организм Леа победил недуг, хотя она по-прежнему оставалась замкнутой, молчаливой и упорно отказывалась рассказать и врачу, и Лауре, что именно с ней произошло. Спустя неделю она решила повидаться с мадам де Пейеримоф и сообщила ей, что хочет уволиться из Красного Креста.
- Нам жаль с вами расставаться, - сказала ей мадам де Пейеримоф при встрече. - Ваше участие в нашей работе было исключительно полезным… Но вы неважно выглядите… Вам нездоровится?
- Нет, мадам, я просто устала.
- Это пройдет. В вашем возрасте рано говорить об усталости. Я знаю ваши семейные затруднения и понимаю как причины вашего ухода, так и ответственность, которую вы собираетесь на себя возложить.
Леа молча кивнула в знак согласия, радуясь, что ей не задавали других вопросов по поводу ее просьбы об увольнении. Она без сожаления покинула стены штаб-квартиры Красного Креста. Начиналась новая страница ее жизни.
Продолжая жить в квартирке сестры на улице Грегуар-де-Тур, Леа попыталась подвести итоги. Денег, полученных от Красного Креста, ей едва хватит на то, чтобы обзавестись гардеробом и вернуть небольшие долги теткам. Оставаться в Париже она не могла, так как не имела ни работы, ни доходов, ни собственного жилья. Леа не хотелось каким-то образом изворачиваться или спекулировать по примеру Лауры. Ей очень недоставало Франсуа Тавернье. Уж он-то нашел бы для нее выход из положения. Но, к ее удивлению, он не давал о себе знать. Скорее всего, ему пришлось задержаться в Нюрнберге. Может быть, Сара что-нибудь знала о нем? Но идти снова к Саре было выше ее сил. Нет, говорила она себе, только не теперь, когда столько жутких картин постоянно стоит перед ее внутренним взором. Она до такой степени страшилась услышать голос Сары, что всякий раз упрямо отказывалась подойти к телефону, когда та, зная, что Леа больна, звонила ей. С другой стороны, тетя Альбертина просила Леа поторопиться с приездом в Монтийяк, где было необходимо ее присутствие. В конце концов, Леа с чувством облегчения покинула Париж, так и не повидавшись с Сарой.
Зима была очень холодной, а весна дождливой. На нормальное отопление просторного дома не хватало денег, а кроме того, недоставало и угля. Франсуаза, Руфь и дети большую часть дня проводили на кухне. Усевшись у зажженного очага, женщины слушали радио или занимались домашней работой, приглядывая за Шарлем и Пьером. Шумные игры и смех детей вносили некоторое оживление в их монотонную жизнь. По утрам Шарль отправлялся в школу в Верделе и возвращался только вечером. Мальчик был не по годам серьезен, и все свободное время посвящал чтению и рисованию. Малышу Пьеру в декабре исполнилось четыре года. Мать во всем потакала своему непоседливому и часто капризничающему сыну, вызывая тем самым возмущение Альбертины, не одобрявшей воспитания без принуждения. Однако Франсуаза не могла ни в чем отказать ребенку.
Молодая женщина думала, что возвращение в родной дом, многочисленные заботы по содержанию имения, помогут ей забыть пережитые муки. Ничуть не бывало! С наступлением каждого нового дня она погружалась в состояние мрачного одиночества, из которого ничто не могло ее вывести. Она не переставала думать о любимом человеке, о его смерти, об унижении, которому ее подвергли, обрив голову на церковной паперти в Париже, об оскорблениях, которыми ее осыпали, о презрении, которое ей демонстрировали знавшие ее с детства лавочники Лангона, о замечаниях, бросаемых в ее адрес занятыми в хозяйстве рабочими, об отказе принимать ее у себя со стороны подруг и родственников, живших в Бордо. После ее возвращения никто не попытался повидаться с ней, понять ее или хотя бы проявить по отношению к ней немного участия. Теплая забота теток и Руфи оказалась явно недостаточной. Только новый управляющий Ален Лебрен, похоже, не интересовался ее прошлым. Франсуаза была ему за это признательна и с удовольствием работала вместе с ним.
Приезд Леа поначалу всех обрадовал, но радость вскоре угасла при виде хмурой, печальной и молчаливой девушки. Работы внутри дома были закончены, мебель расставлена по местам, занавески и картины повешены. Леа все время казалось, что где-то в углу коридора она вот-вот столкнется с отцом или матерью. Всю первую неделю она провела, уединившись в своем "владении" - кабинете отца, где снова воцарилась атмосфера незыблемого спокойствия и уюта, рассеивавшая когда-то ее детские страхи и умиротворявшая вспышки гнева. Забившись в угол старого дивана, и укрывшись одеялами, большую часть дня она дремала или же часами смотрела на огонь в камине. Она едва притрагивалась к блюдам, которые приносила Руфь.
У Альбертины хватило благоразумия переждать неделю прежде, чем подступиться к Леа с расспросами. Однако Шарль опередил ее. Он пробрался в комнату Леа и, заливаясь слезами, спросил, почему она его больше не любит.
- Дорогой мой, я по-прежнему люблю тебя, - ответила она и обняла мальчика.
- Нет, неправда, ты больше не рассказываешь сказки, не играешь со мной… Ты даже не садишься с нами за стол и не разговариваешь. Я отлично вижу, что ты меня больше не любишь.
Мальчик так рыдал, что Леа испугалась за него.
- Прости меня, голубчик, прости… Я тебя люблю, люблю больше всех! Не сердись на меня… Мне было плохо, я очень горевала, но теперь все кончено!
- О чем ты горевала, если я так тебя люблю? - проговорил мальчик, обхватив Леа за шею, неуклюже целуя и орошая слезами ее лицо.
- Ну, будет, будет, мне щекотно!
Он отпрянул от нее и захлопал в ладоши.
- Ты засмеялась, Леа, засмеялась!..
Шарль прыгал от радости вокруг нее, а она смеялась все громче, глядя на выкрутасы, которые он выделывал.
- Что здесь происходит? Что это вы так расшумелись?
Это была Франсуаза, за ней следовала любопытная, как всегда, Лиза, шествие замыкала Альбертина.
При виде вопросительного выражения их лиц веселость Леа мгновенно испарилась.
- Благодарю вас всех за терпение. Если бы не Шарль, не знаю, смогла бы я отделаться от мучительной тоски…
- Ты могла бы, по крайней мере, попытаться поделиться с нами своими переживаниями.
- Но только не с тобой, Франсуаза, - сухо ответила Леа и тут же пожалела об этом.
Молодая женщина с короткими волосами и печальными глазами вздрогнула и побледнела. Выходит, и родная сестра, как и прежде, осуждает ее за любовь к немцу!.. Она столько надежд связывала с ее приездом, думала, что после всех ужасов, которые ей пришлось увидеть, она сможет лучше понять, что жизнь не всегда укладывается в те рамки, которые ей навязывают люди. Она рассчитывала обрести друга, которому можно было бы довериться, а увидела перед собой судью и врага. Франсуаза стояла, дрожа всем телом, униженная, неспособная произнести ни слова. Леа было стыдно, она не знала, что сказать, и ее молчание только усиливало неловкость. Лиза и Альбертина, сознавая свое бессилие, оставались немыми свидетельницами драмы двух сестер. И снова Шарль разрядил обстановку.
- Пойду скажу бабушке Руфи, что Леа выздоровела и что по этому случаю надо испечь сладкий пирог.
Это заявление вызвало смех у Лизы и бледную улыбку у Альбертины. Леа подошла к сестре и обняла ее.
- Прости меня. Вижу, что причинила тебе боль, но клянусь, это получилось нечаянно. Ты - жертва, как тысячи других, которых они искалечили…
- Отто был не такой, как они!
- Знаю, но он виноват вместе с остальными…
- Нет, он был добрый и не мог никому причинить зла!
- Он был немец!
- Остановитесь, девочки, - вмешалась Альбертина. - Вам обеим надо попытаться забыть прошлое.
- Забыть?.. - воскликнули обе разом.
- Да, забыть. Нельзя жить, постоянно пережевывая свои горести. Ты, Франсуаза, должна думать о сыне, а ты, Леа, отвечаешь за Шарля. Ради этих невинных детей вы должны сделать все, чтобы забыть. Это не только ваш долг, это - единственное разумное решение.
Пока тетка говорила, перед глазами Леа стояла Сара с невидимым ребенком на руках. Она зажмурилась и до боли сжала кулаки.
- Тетя Альбертина права. Ни к чему погружаться с головой в грустные воспоминания. Надо сделать над собой усилие. Я помогу тебе, Франсуаза, а ты мне.
Плача и нервно смеясь, сестры обнялись.
И вновь настали ясные дни - как в природе, так и в отношениях между обитателями Монтийяка. На семейном совете было решено, что Альбертина и Лиза будут жить в большом доме на втором этаже, где для них будут обустроены удобные комнаты, и что они без промедления дадут объявление о продаже домика в Лангоне. Не прошло и недели, как появился покупатель - молодой врач, желавший обосноваться невдалеке от родителей-пенсионеров, живших в Вилландро. Продажа домика принесла определенный достаток всей семье, позволила приобрести кое-какой инвентарь для виноградника, а также новый маленький грузовичок и подержанную легковую машину. В начале лета сестры де Монплейне не без грусти перебрались на постоянное жительство в Монтийяк. Лиза предпочитала, как она выражалась, "жить в городе", подразумевая под этим Лангон, что неизменно вызывало смех у Леа.
- Не волнуйся, милая тетя, я буду возить тебя за покупками в магазины Бордо, - утешала она старушку.
Пожилая модница и вправду успокоилась, услышав такое обещание. Альбертина же, не знай она о своей тяжелой болезни, никогда не согласилась бы на переезд из одного только опасения стеснить племянниц. Однако больше всего на свете она боялась оставить одну-одинешеньку свою ненаглядную и простодушную Лизу после ее, Альбертины, смерти. Не сказав никому ни слова, она купила участок на кладбище в Верделе недалеко от могилы Тулуз-Лотрека и от места захоронения Изабеллы и Пьера Дельмасов. Эта скромная и скрытная женщина готовилась в последний путь с единственной заботой: свести к минимуму хлопоты близких и любимых ею людей по ее погребению. Она хотела уйти из жизни со свойственным ей достоинством.
Каждый день Леа поджидала на пороге почтальона, но время шло, а от Франсуа не было никаких известий. Наконец, как-то утром ей вручили помятый конверт с множеством марок и штемпелей. Письмо было отправлено из Аргентины три месяца назад.
Леа бегом спустилась к террасе и, усевшись на металлическую скамью, на которой любил по вечерам отдыхать отец, нетерпеливо разорвала конверт.
"Буэнос-Айрес, 6 марта 1946 года.
Мой нежный ангел!