- Ну, голос–то у нашей песни везде один! - вздохнул глубоко цехмейстер. - Слышал уже ее, я думаю, пан сотник в каждом местечке, в каждом городке… Надежда в бозе, в нем одном, - прошептал он едва слышно и прибавил громко, - ну, а если показать что пану, - с дорогою душой, потому что родился здесь, жил, да и умирать собираюсь нигде иное, как здесь!
Путники расплатились и вышли из шинка. Отвязавши лошадей, они вскочили в седла и двинулись тихо вдоль по улице, ведущей к святой Софии. Цехмейстер ехал рядом с Богданом, немного впереди остальных.
- Так–то так, пане сотнику, - говорил он негромко, покачивая своей седой головой, - кто чем может, кто чем может… Да!.. Где нам поднять оружие? Не удержится оно в наших руках. Видишь, - протянул он ему жилистую, беспрерывно дрожавшую руку, - и нитку едва донесет до иголки… Тяжелая наша работа… Не вояцкая потеха… Не даром шеи и спины гнет до самой земли… - Цехмейстер замолчал и пожевал губами.
- Кто говорит! - воскликнул Богдан. - Не одною саблей можно оказать помощь.
- Так, так! - оживился цехмейстер. - И ты не думай, пане сотнику, чтобы мы только за работою своею гнулись да на горе наше общее не взирали! Нет, боремся, боремся до останку. Вот, знаешь сам, братство завели{46}, теперь уже и школы у нас, и коллегии, и эллино–словенские, и латино–польские{47}, и друкарская справа, все, слава богу, на моих глазах, вот хоть отхожу к богу, а сердце радуется, удалось нам, серым и темным, с пышно–славными латынянами побороться!
- А как же, как же, слыхал! - поддержал Богдан. - И детей своих думаю в ваши коллегии отдать. Горе наше в темноте нашей, нам надо стать вровне с ляхами, - нет, выше их!..
- Так, так! - улыбнулся широко цехмейстер и старческими глазами, и всеми морщинами своего темного лица. - А как зачинали, горе–то, горе какое было! - Он замолчал и глянул куда–то вдаль своими потухшими глазами, словно хотел вызвать из синеющей дали образы пережитых годов… Так прошло несколько минут в полном молчании; Богдан не хотел прерывать воспоминаний цехмейстера вопросом, ожидая, что он заговорит снова; лошади, забытые своими господами, стали, не зная, куда повернуть: направо или налево вдоль Софийского мура… Наконец цехмейстер заговорил снова; он заговорил тихим, беззвучным голосом, не отрывая от тусклой дали своих неподвижно остановившихся глаз.
- Да… горе–то, горе какое было, - повторил он снова, - злохитрый, древний враг держал нас в тенетах своих… Долго пребывали мы в мрачной лености и суете мирской, а он на тот час уводил детей наших к источнику своему… Что ж было делать? - вздохнул он. - Не имели мы ни пастырей разумных и верных, ни школ, ни коллегий, - поневоле приходилось отдавать детей к иезуитам, не оставаться же им было без слова божия, как диким степовикам! А они, пьюще от "прелестного" источника западной схизмы, уклонялись ко мрачно–темным латынянам… И все это мы видели глазами своими и ничего не могли сделать, ибо и наши пастыри обманывали нас и приставали к унии… Ох, тяжкое было время, пане сотнику, тяжкое, - вздохнул глубоко цехмейстер, - умирать теперь легче, чем было жить тогда!
Богдан не перебивал старика. Он знал это, но знал ли старик, что все их успехи, приобретенные такими страшными и непрестанными усилиями, были теперь на краю гибели, гибели, зависящей от одного шального своевольного слова?
А цехмейстер продолжал, оживляясь по мере своих слов:
- Но господь сглянулся на нас, ибо воздастся каждому за смирение его. Своими слабыми, нетвердыми руками зачали мы братство под благословением патриарха. Мало было нас, а теперь посмотри, сколько в "Упис" наш вписалось рукою и душою: и зацных, и добре оселых людей. Почитай, вся киевская земля! А особо с тех пор, как вписался старшим братчиком и фундатором нашим превелебный владыка Петр Могила{48}, стали у нас и школы, и коллегии не хуже латынских, а друкарское дело и того лучше. Так и окрепли мы на силах. А когда еще вписался в наш "Упис" и его милость покойный гетман Сагайдачный со всем Запорожским войском, тогда стали мы и унии, и латынянам добрые опрессии давать! - Старик улыбался, бледные глаза его оживились, щеки вспыхнули. - Ха–ха! Недаром же и жалуется на нас и вопит митрополит унитский, что пока стоит братство, не может здесь утвердиться уния! Только теперь не сломать уже нас латынянам, - нет, нет! И не в одном Киеве, сам знаешь, а всюду растут братства: и во Львове, и в Каменце, и в Луцке, и в Вильно…{49} Всюду растут они, и без помощи вельможных и зацных оборонцев" крепнет наша русская земля… А кто помогал нам? Кто защищал нас? Не было у нас, слабых и темных, ни гармат, ни ружей, ни перьев борзописных, ни в прелести бесовской изученных злохитрых языков, - было у нас одно только братолюбство, вера и смирение - и господь стал посреди нас!
Старик оборвал свою речь; видно было, что волнение, охватившее его, мешало ему говорить. Руки его дрожали еще сильнее, но сгорбленная спина выпрямилась, и оживившиеся глаза бодро смотрели вперед.
Богдан слушал старика и чувствовал, что под влиянием его слов подымаются и в его душе и сила, и гордость народная, и вера в будущее своей страны… И в самом деле, если им, удрученным утисками и выдеркафами, выросшим в душных лавках, за тесными стойками, никогда не видевших ни вольной воли, ни козацкой удали, если им удалось отстоять свою веру от укрепленной властью и оружием панским унии и католической схизмы, то неужели же нам, сросшимся с военной бурею, не оборонить от бессильных ляхов своей воли? Нет, нет! - вырывалось бурно в душе его. - Нет! Мы еще поборемся и повоюем, и господь станет посреди нас! - повторил он слова старика, и, словно в ответ на его мысли, старик прошептал снова уже усталым голосом:
- Все в нем… В нем одном… И в воле его!..
Спутники тронули коней и поравнялись со святою Софией.
Вновь реставрированный храм сверкал теперь своими белыми стенами и золочеными куполами; исправленная и заделанная каменная стена окружала его; башня над въездными воротами с кованым подъемным мостом смотрела теперь уверенно и грозно; вокруг стены шел глубокий ров, а из узких амбразур ее выглядывали кое–где жерла гармат. Храм имел спокойный вид хорошо укрепленной крепости.
Спутники остановились и, сошедши с коней, набожно поклонились дорогой святыне.
- Теперь уже наша, наша! - пояснил, широко улыбаясь, Балыка. - А ведь до него, до владыки нашего, униты сидели и здесь.
- Помню, помню, - подхватил Богдан, - когда я еще в школу ходил, свиньи здесь гуляли, заходя в самый божий храм.
- Так, так, а все он, наш доброчинец, заслона наша! - произнес с чувством старик и обратился живо к Богдану: - А пан сотник не видел владыки ни разу?
- Нет, не видал, но слышал много о нем.
- Хе–хе! Если бы говорить о нем, не стало бы и слов! - воскликнул уже совсем живо цехмейстер. - Истинно, что господь послал нам его на радость и утешение. Им все и живем… Всю жизнь трудится он на нас. Своим коштом посылает спудеев в чужие земли наставляться слову и учению божию; книжки в оборону веры друкует, школы фундует, церкви наши от волков унитских отымает. Истинно, истинно како глаголет пророк: "Во дни беззаконных укрепи правоверие!"Тем временем спутники минули уже Софию и ехали по широкой дороге, направляющейся от ее ограды к развалинам Десятинной церкви{50}. Направо от них тянулись высокие земляные валы, кое–где развалившиеся, но еще Грозные, за ними спускались глубокие обрывы, покрытые густым лесом; перед ними подымались стены Михайловского златоверхого монастыря. Кругом все было пустынно и тихо; но, казалось, тень мертвой славы еще витала среди этих безыменных развалин.
- Эх, был же и город когда–то… - вскрикнул наконец Богдан, сдвигая порывистым движением шапку на затылок, - себе на славу, ворогам на грозу!
- Да, говорят зналые люди, - поддержал цехмейстер, - сильный был город, не то что теперь! Тогда нечего было и ляхов нам бояться.
- Да еще говорю, и теперь, если бы кто захотел поправить все эти фортеци, твердыня вышла бы такая, что вражьим ляхам поломать бы об нее зубы!
- А если бы нашлась такая сильная рука, мы бы и ворота ей отварили, - произнес многозначительно цехмейстер.
Богдан пронзительно взглянул на него, тронул своего коня, и они быстро помчались вперед…
У развалин Десятинной церкви спутники уплатили в мытницу следуемое с них мыто и спустились с обрывистого и крутого спуска. Здесь они проехали городскую браму и въехали наконец в Нижний город - Подол.
В городе было тесно и шумно; высокие домики с остроконечными крышами теснились один подле другого; по узким и кривым улочкам сновал народ; путники должны были придержать своих лошадей.
Появление их возбуждало всеобщее любопытство и удивление. Проходящие горожане почтительно сбрасывали перед цехмейстером шапки и, поглядывая в сторону Богдана, многозначительно перешептывались. Из–за форточек высоких ворот то и дело высовывались белые головы горожанок, завернутые в длинные намитки, а в мелких стеклышках окон появлялись любопытные глазки молоденьких дивчат, сидящих с гаптованьем или с кужелями в руках. Наконец путники выбрались на широкую площадь.
Слева над ней возвышалась высокая гора, с вершины которой грозно смотрел вышний замок, обнесенный зубчатою стеной; справа тянулась длинная каменная стена, высокие, золоченые купола виднелись из–за нее, а над входом высилась остроконечная колокольня.
- Это вот и есть наше Богоявленское братство, - указал Балыка на обнесенные стеною здания, - и новый храм, и коллегии, и монастырь, и шпиталь. А теперь попрошу тебя, пане сотнику, со всем козацтвом своим заехать ко мне на хлеб радостный да у меня, коли ласка твоя, и отабориться, так сказать. Благодарение богу, есть всего вдоволь: и хата добрая, и вечеря сытная, и стайня каменная для коней…
- Спасибо, спасибо за щырую ласку, - поклонился Богдан, - а только надо мне неотложно отыскать лавку Петра Крамаря, - говаривал Богун, что здесь где–то, подле ратуши.
- Петра Крамаря?! - воскликнул старик. - Ну что же, это дело, а все же я жду панство если не на обед, то на вечерю. Ну, еще увидимся… Петра Крамаря! - улыбался он. - Ну это добре, добре… Да вот его самая и лавка, там, за ратушей, вон в том ряду, - указал он рукою по тому направлению, где за ратушей тянулся через площадь длинный ряд лавок. - Ну, а теперь прощай, пане сотнику, увидимся еще! Бувай здоров и помни все, о чем я говорил.
- Бувай здоров, пане цехмейстре, - обнял его Богдан. - А за слово справедливое и разумное спасибо, будем помнить, оно скоро пригодится.
Спутники распрощались. Цехмейстер направился к Житнему торгу, а Богдан - по указанному направлению.
Остановившись у длинного каменного здания, он передал своего коня козакам и вошел в лавку, над которой развевался кусок красного сукна. В лавке было темновато, так что Богдан не сразу рассмотрел обитателей ее. Подле прилавка стояло несколько степенных покупательниц. В глубине же Богдан заметил почтенного купца в длинной одежде, подпоясанной широким кожаным кушаком. Темно–желтое, словно пергаментное лицо его было покрыто резкими морщинами, черные как смоль брови с пробивающимися кое–где сединами сходились над переносицей резким взмахом, желто–карие глаза смотрели из–под них остро, пронзительно, орлиный, заостренный нос дополнял фанатическое выражение этого лица.
- А что, пане Крамарю, - подошел к нему Богдан, - много ли есть шкарлату? Высокая ли цена?
При первых словах Богдана Крамарь вздрогнул и впился в него глазами, затем, не говоря ни слова, он распахнул перед Богданом низенькую дверь и, введши его в небольшую комнату, сплошь заваленную нераспечатанными тюками товаров, вскрикнул подавленным, неверным тоном:
- Пан сотник Хмельницкий, тебя ли привел к нам господь?
- Он самый, - протянул ему руку Богдан. - Много слышал я о тебе от нашего славного Богуна; говорил он мне, что ты помогаешь здесь козакам и делом, и душою, что ты собираешь здесь из окрестных сел ограбленных и коштом своим справляешь на Запорожье.
- И правду он сказал; клянусь моею правою верой, - перебил его порывисто Крамарь, - все, что имею, все достатки мои, все отдам, лишь бы ширилась сила козацкая, и верю, что господь не возьмет меня, пока не увидят очи мои, как восстанет он в гневе и ярости сынов своих!
- Я знал это, затем и пришел к тебе, - произнес твердо Богдан, и взгляд его столкнулся с вспыхнувшим взглядом Крамаря. - Много слышал я о Киевском братстве и приехал сюда, чтобы прилучиться к нему душой и телом и искать у братьев братской помощи, потому что истинно говорю вам: "Настало время и час приспе".
- Да будет благословен тот день, когда ты прибыл к нам, - воскликнул горячо Крамарь, склоняясь перед Богданом, - как засохшая земля дождя, так ждали мы тебя всею душой!..
XXIX
Уже вечерело, когда Богдан вышел в сопровождении своего нового знакомца на широкую ратушную площадь. Купцы уже запирали лавки тяжелыми засовами; на крышах остроконечных домов зажигались тусклые масляные фонари; движение утихало, но любопытные горожанки еще сидели на скамеечках у своих ворот и сочувственно покачивали своими головами, передавая друг другу горячие новости дня. В воздухе чувствовался легонький морозец, звезды на небе ярко загорались; снег поскрипывал под сапогами прохожих. Обойдя высокое и сумрачное здание ратуши, Богдан и Крамарь подошли к стене Братского монастыря{51}. По деревянным ступеням подымались уже многие горожане. Все шли тихо и степенно, без шума и разговоров. Богдан заметил снова с изумлением, что все встречающие их с почтением обнажали головы перед новым его спутником.
Пройдя под сводами колокольни, они вышли на широкий двор, посреди которого подымался великолепный новый храм с пятью золочеными куполами; направо и налево тянулись длинные здания.
- Все своим коштом, - пояснил ему Крамарь, указывая на храм, - помог еще московский царь{52}, спасибо ему, а то все сами.
Повернувши налево, они вошли в узкий коридор со сводчатым потолком. Через несколько шагов он расширился и образовал просторные сени; направо и налево вели две низенькие темные двери, у каждой из них стояло по два горожанина.
- Братчику! - обратился к одному из них Крамарь. - Отведи нового брата в збройную светлицу; ты должен, пане сотнику, оставить в ней все свое оружие, да не внидет кто на нашу братскую беседу с оружием в руках.
Сказав это, Крамарь указал братчику на Богдана и сам прошел в правую дверь. Богдан последовал за своим проводником. В небольшой комнате, в которую вошли они, было уже несколько горожан; каждый из них снимал свое оружие и, положивши его, выходил из нее. Тишина и сдержанность, с какою двигались и говорили все эти люди, снова поразили Богдана. Последовавши их примеру, он снял все свое оружие и вышел вслед за ними в сени. Стоявший у дверей горожанин распахнул перед ним низенькую дверь, и Богдан вошел в большую комнату с таким же сводчатым низким потолком. В комнате было светло. Перед Богданом сразу мелькнуло множество народа, большой стол с зажженными на нем канделябрами, шесть почтенных горожан, сидевших подле него… Хотя от сильного освещения он не мог рассмотреть их сразу, все–таки ему показалось, что два лица из них были ему знакомы. Открывши снова глаза, он с изумлением заметил, что на председательских местах за столом сидели оба его новые знакомца. Ярко освещенные восковыми свечами лица их были серьезны и сосредоточенны. Казалось, они вполне дополняли друг друга. Тогда как лицо Балыки со своими выцветшими, старческими глазами глядело до чрезвычайности ласково и добродушно, лицо Крамаря, с его вечно сжатыми бровями, глядело энергично и сурово, а вспыхивающие глаза свидетельствовали о постоянной мысли его, вечно жгущей фанатическим огнем. По правую сторону их сидело еще по два горожанина. Теперь Богдан мог рассмотреть и огромную комнату с тщательно закрытыми окнами, похожую на монастырскую трапезную. Уставленная длинными лавками, она была полна народа. Перед Богданом открылся целый ряд немолодых, морщинистых лиц, измученных и утомленных, но с выражением какого–то тихого и теплого света в глазах. Они сидели один подле другого близко и тесно, вплоть до конца комнаты, который уже терялся в полумраке. Когда Богдан вошел, два братчика, стоявшие у дверей, вошли также за ним и, задвинувши в дверях тяжелый засов, заняли свои места.
В комнате было тихо и торжественно, словно в церкви. Богдан почувствовал, как в сердце его шевельнулось что–то теплое и радостное, близкое и родное ко всем собравшимся здесь людям.
- Милые панове братчики наши! - начал громко Балыка, подымаясь со своего места и опираясь руками на стол. - Радостною вестью открою я сегодняшнюю сходку нашу: слышали вы, верно, не раз о пане войсковом, писаре Чигиринском Богдане Хмельницком, о тех тяжких працах, которые носил он не раз для родной земли, и о той тяжкой кривде, которую понес он от сейма и от вельможных панов. Господь привел его к нам. Господь, благословивший наше скромное братство, желает усилить оное мощною рукой.
В комнате послышалось движение. Все лица оживились, все головы закивали, наклоняясь друг к другу, шепча радостные живые слова. Казалось, что весенний ветерок зашелестел в осенних, еще не упавших листьях, неся им, уже отжившим, весть о свете, о солнце, о новой жизни, новой весне.
- Но прежде, чем принять тебя в милые братья свои, - поднялся с места Крамарь, и снова умолкло все собрание, - мы спросим тебя, пане сотнику, по доброй ли воле и охоте желаешь ты вписаться до нашего "Упису" братского, яко глаголет нам апостол: "Едино в любви будете вкоренены и основаны", и горе тому человеку, им же соблазн приходит!
Крамарь опустился, и взоры всех присутствующих обратились на Богдана.
- Милые и шановные панове братчики, мещане, горожане и рыцари киевские, - начал он взволнованным голосом произносить установленную формулу ответа, - взявши ведомость о преславном и милейшем братстве вашем Киевском, а маючи истинную и неотменную волю свою, прошу вас, не откажите мне в принятии в братья ваши, так как прибегаю к, вам всем щырым сердцем своим и клянусь пребывать единым от братий сих, не отступаючи от братства до самого последнего часа моего, не сопротивляться во всех повинностях его, но с врагами его бороться всем телом и душой.
Словно легкий шелест, пробежал тихий, одобрительный шепот по всем рядам.
- Панове братчики наши, - поднялся снова Крамарь, - хотя все мы знаем и шануем пана писаря, как лучшего рыцаря войска Запорожского, но да не отступим ни для кого от раз установленных нами правил артикулов: итак, кто из вас, братчики милые, имеет сказать что не к доброй славе пана писаря, говорите от чистого сердца, да не приимем в братство наше ни Анания, ни Иуды, ни Фомы!{53}
Все молчали, но по лицам горожан Богдан ясно увидел, что все они глядят на него с любовью и умилением и что только строгое правило сдерживает их порыв и мешает ему вылиться в восторженных восклицаниях.
- Итак, панове, никто из вас не скажет о шановном рыцаре ни единого черного слова, тогда не скажем и мы, - произнес радостно и торжественно Балыка. - Принимаем же тебя, пане писаре, все, как один, единым сердцем, единою волею! - поклонился он в сторону Богдана.