- Пейте, - подбодрил незнакомца мистер Тенч (бренди-то было не его). - Это вас подкрепит. - Темный костюм и сутулая спина этого человека неприятно напомнили ему гроб с покойником. Да смерть уже была у него во рту, полном гнилых зубов. Мистер Тенч налил себе второй стакан. Он сказал: - Одиноко мне здесь. Приятно поговорить по-английски хотя бы с иностранцем. Не хотите ли посмотреть фотографию моих ребятишек? - Он вынул из бумажника пожелтевший снимок и протянул его незнакомцу. Два маленьких мальчика в саду. С трудом тащат лейку. - Правда, - сказал он, - это было шестнадцать лет назад.
- Теперь они молодые люди.
- Один умер.
- Ну что ж, - мягко проговорил незнакомец, - по крайней мере в христианской стране. - Он отпил из стакана и улыбнулся мистеру Тенчу глуповатой улыбкой.
- Да, правда, - недоумевающе сказал мистер Тенч. Он сплюнул мокроту и сказал: - Хотя для меня это не имеет особого значения. - И замолчал, уйдя мыслями куда-то в сторону; нижняя челюсть у него отвисла - он сидел серый, отсутствующий, но боль в желудке наконец напомнила ему, что надо подлить себе бренди. - Так… О чем мы говорили? Дети… а, да, дети. Странно, что остается у человека в памяти. Знаете, я эту лейку помню лучше, чем своих детей. Она стоила три шиллинга одиннадцать пенсов три фартинга. Зеленая. Мог бы показать вам ту лавку, где я ее купил. А дети… - Он уставился в стакан, разглядывая там свое прошлое. - Только и помню, как они плакали.
- Вы переписываетесь с ними?
- Нет, я прекратил переписку еще до приезда сюда. Какой смысл? Посылать им деньги я не мог. Не удивлюсь, если жена снова вышла замуж. Ее мать, наверно, обрадовалась бы, старая ведьма. Она меня никогда не любила.
Незнакомец тихо проговорил:
- Как это ужасно.
Мистер Тенч снова удивленно взглянул на своего собеседника. Тот сидел на краешке качалки, точно черный вопросительный знак, прикажут - уйдет, прикажут - останется. Трехдневная с проседью щетина придавала ему вид человека опустившегося, слабовольного. Из такого веревки можно вить. Он сказал:
- Я о жизни вообще. Что она делает с людьми!
- Допивайте свое бренди.
Незнакомец потянул из стакана. Будто балуя себя глоточком. Он сказал:
- Вы помните, как здесь было раньше - до "красных рубашек"?
- Конечно, помню.
- Как тогда было хорошо.
- Разве? Что-то я этого не замечал.
- Тогда у людей был по крайней мере… Бог.
- В зубоврачебном деле это значения не имеет, - сказал мистер Тенч. Он подлил себе бренди из бутылки незнакомца. - Здесь всегда было плохо. Одиноко. О господи! В Англии сказали бы - романтика. Я думал: поживу здесь пять лет и уеду. Работы было много. Золотые зубы. А потом стоимость песо упала. И теперь мне уж не выбраться отсюда. Но когда-нибудь все-таки выберусь. - Он сказал: - Брошу работу. Уеду домой. Буду жить как подобает джентльмену. Это… - Он обвел рукой голую, убогую комнату. - Это все вон из памяти. Теперь уж недолго ждать. Я оптимист, - сказал мистер Тенч.
Незнакомец вдруг спросил:
- Сколько ему до Веракруса?
- Кому - ему?
- Пароходу.
Мистер Тенч хмуро проговорил:
- Сорок часов - и мы были бы там. "Дилигенция". Хорошая гостиница. И танцевальные залы есть. Веселый город.
- Действительно, как будто близко, - сказал незнакомец. - А билет? Сколько стоит билет?
- Это спросите Лопеса, - сказал мистер Тенч. - Он контрагент.
- Но Лопес…
- А, да, я забыл. Его расстреляли.
В дверь кто-то постучал. Незнакомец сунул свой портфель под качалку, а мистер Тенч опасливо подошел к окну.
- Осторожность никогда не мешает, - сказал он. - У хороших дантистов есть враги.
Слабый голосок взмолился:
- Я друг.
И мистер Тенч отворил дверь. Солнце мгновенно ворвалось в комнату белокипенной полосой.
На пороге стоял мальчик; ему нужен был доктор. На голове у него сидела широкополая шляпа, глаза были карие, взгляд - бессмысленный. За ним фыркали и били копытами по горячей, утрамбованной земле два мула. Мистер Тенч сказал, что он не доктор, а зубной врач. Оглянувшись, он увидел, что незнакомец совсем утонул в качалке и взгляд у него такой, точно он молится, просит о милосердии. Мальчик сказал, что больна его мать, что в городе есть новый доктор, а у старого лихорадка и он с места не сдвинется.
Что-то шевельнулось в мозгу мистера Тенча. Он сказал, будто делая открытие:
- Да ведь вы же врач?
- Нет, нет. Мне надо поспеть на пароход.
- А вы разве не говорили, что…
- Я передумал.
- Но пароход еще долго простоит, - сказал мистер Тенч. - Они никогда не ходят по расписанию. - И спросил мальчика, далеко ли ехать. Мальчик ответил, что шесть лиг.
- Слишком далеко, - сказал мистер Тенч. - Уходи. Кого-нибудь еще найдешь. - И обратился к незнакомцу: - Как быстро слухи расходятся. Теперь про вас, наверно, все в городе знают.
- Я ничем не смогу помочь, - взволнованно проговорил незнакомец. Он смиренно ждал, что мистер Тенч подтвердит это.
- Уходи, - сказал мистер Тенч. Мальчик не шевельнулся. Он с бесконечным терпением стоял на палящем солнце, заглядывая в комнату. Он сказал, что его мать умирает. Карие глаза ничего не выражали. Такова жизнь. Ты рождаешься, твои родители умирают, ты стареешь, ты умираешь сам.
- Если она при смерти, - сказал мистер Тенч, - тогда доктор ей ни к чему.
Но незнакомец неохотно поднялся, словно прозвучал приказ, которого он не мог ослушаться. Он грустно сказал:
- Всегда так случается. Вот как сейчас.
- Вам же надо успеть на пароход.
- Не успею, - сказал он. - Так решено, чтобы я не успел. - В нем кипела немощная ярость. - Дайте мне мою бутылку. - Он надолго припал к ней, не сводя глаз с равнодушного мальчика, со спаленной солнцем улицы, со стервятников, круживших в небе, как черные мухи в глазах.
- Но если она умирает… - сказал мистер Тенч.
- Знаю я этот народ. Она умирает так же, как я.
- Вы же ей ничем не поможете.
Мальчик смотрел на них, будто его это не касалось. Спор на иностранном языке был для него явлением отвлеченным - он тут ни при чем. Он будет ждать до тех пор, пока доктор не выйдет.
- Ничего вы не знаете, - яростно сказал незнакомец. - Так все говорят, всегда так говорят: вы ничем не поможете. - Выпитое бренди оказывало свое действие. Он проговорил с глубочайшей горечью: - Я слышу, как это твердят во всем мире.
- Ну что ж, - сказал мистер Тенч. - Будет другой пароход. Через две недели. Или через три. Вам-то хорошо. Вы можете выбраться отсюда. У вас здесь не вложено капитала. - Он подумал о своих капиталовложениях: японская бормашина, зубоврачебное кресло, спиртовка, и щипцы, и маленький тигель, где плавят золото для зубов. Все вложено в эту страну.
- Vamos, - сказал незнакомец мальчику. Потом повернулся и поблагодарил мистера Тенча за то, что мистер Тенч дал ему возможность отдохнуть от жары. Он говорил с вымученным достоинством, привычным мистеру Тенчу, - с достоинством человека, который боится ожидаемой боли, но мужественно опускается в зубоврачебное кресло. Может, ему неприятна поездка верхом на муле? Незнакомец сказал со старомодной учтивостью: - Я буду молиться за вас.
- Рад был гостю, - сказал мистер Тенч. Незнакомец сел в седло, и мальчик первым медленно двинулся вперед под ярким солнцем, к болоту, в глубь страны. Незнакомец оттуда и вышел утром посмотреть на "Генерала Обрегона". Теперь он возвращался обратно. Выпитое бренди заставляло его чуть сильнее покачиваться в седле… А вот и конец улицы, и он виднеется маленький, унылый, понурый.
Приятно было поговорить с новым человеком, думал мистер Тенч, возвращаясь в дом и запирая за собой дверь (это никогда не мешает). Одиночество встретило его там, пустота. Но и то и другое было знакомо ему, как отражение собственного лица в зеркале. Он сел в качалку и стал покачиваться взад и вперед, поднимая еле ощутимый ветерок в застоявшемся воздухе. К лужице бренди, пролитого на пол незнакомцем, узкой колонной двигались через всю комнату муравьи; они покружили по ней, потом в таком же строгом порядке двинулись к противоположной стене и исчезли. На реке "Генерал Обрегон" дал два свистка, почему - неизвестно.
Незнакомец забыл в комнате свою книгу. Она валялась под качалкой. На обложке женщина в старомодном платье, склонив колени на коврике, с рыданием обнимала мужские начищенные коричневые ботинки с узкими носками. Он - с маленькими нафабренными усиками - презрительно взирал на нее сверху вниз. Книжка называлась "La Eterna Martir". Спустя несколько минут мистер Тенч поднял ее, открыл - и удивился. То, что там было напечатано, как будто не имело никакого отношения к обложке: текст латинский. Мистер Тенч задумался, потом захлопнул книгу и отнес ее в свою рабочую комнату. Жечь не стоит, но для верности лучше спрятать - кто ее знает, о чем она. Он сунул книгу в маленький тигель для плавки золота и вдруг, открыв рот, замер у верстака: он вспомнил, зачем ходил в порт - ведь "Генерал Обрегон" должен был доставить ему баллон эфира. С реки снова донесся свисток, и мистер Тенч с непокрытой головой выбежал на солнцепек. Он сказал незнакомцу, что пароход простоит до утра, но разве на этот народ можно положиться, вдруг они решат соблюсти расписание. Так оно и было. Когда он выбежал на набережную между складом и таможней, "Генерал Обрегон" шел уже футах в десяти от берега, двигаясь по ленивой реке к морю. Мистер Тенч крикнул что было силы. Бесполезно. Баллона с эфиром на набережной нигде не было. Он крикнул еще раз и на этом оставил свои попытки. В конце концов, разве это важно: в его безысходности еще одно небольшое огорчение ничего не меняет.
"Генерала Обрегона" начал обвевать легкий ветерок; банановые плантации по обоим берегам, несколько радиоантенн на мысу, порт скользили назад. Если оглянуться, и не скажешь, был ли этот порт когда-нибудь или нет. Впереди открылась широкая Атлантика; серые цилиндрические валы поднимали нос парохода, и спутанные по ногам индюшки топтались на палубе. В тесной рубке стоял капитан с зубочисткой, воткнутой в волосы. Земля медленно, равномерно закатывалась назад, и темнота наступила сразу, усыпав небо низкими блестящими звездами. На носу зажгли керосиновый фонарь, и девушка, которую углядел с берега мистер Тенч, тихо запела грустную, сентиментальную и спокойную песню о розе, окрашенной кровью возлюбленного. Беспредельная свобода и воздушный простор стояли над заливом, низкая береговая линия тропиков покоилась глубоко во тьме, точно мумия в гробнице. Я счастлива, твердила девушка, не вдумываясь, почему она счастлива.
Далеко от берега, в темноте, не спеша шли мулы. Действие бренди теряло свою силу, и незнакомец уносил с собой в болотистые края, которые станут совсем непроходимыми в сезон дождей, звук сирены "Генерала Обрегона", означавший, что пароход отошел по расписанию, а он остался здесь, брошенный. Против его воли в нем копошилась ненависть к мальчику, ехавшему впереди, и к больной женщине - он недостоин своей миссии. Запах сырости поднимался со всех сторон; казалось, эту часть света так и не высушило пламя, когда земля, кружась, устремилась в пространство; ей достались только туманы и облака этих страшных просторов. Он стал молиться, подпрыгивая в седле в такт неровной, скользящей по грязи поступи мула и повторяя все еще заплетающимся языком:
- Пусть меня скорее поймают… Пусть меня поймают. - Он пытался бежать, но он раб своего народа, подобно вождю какого-нибудь племени в Западной Африке, который не смеет даже лечь и отдохнуть из страха, что перестанет дуть попутный ветер.
Глава 2. СТОЛИЦА
Отряд полиции возвращался в казармы. Полицейские шли вразброд, кое-как держа винтовки; там, где полагалось быть пуговицам, у них висели обрывки ниток; у одного обмотка спустилась на щиколотку. Все малорослые, с темными, загадочными индейскими глазами. Маленькая площадь на холме освещалась электрическими лампочками, соединенными по три на провисающих проводах. Казначейство, президентский дворец, зубоврачебный кабинет, тюрьма - приземистое, белое, с колоннами здание, насчитывающее три сотни лет, а дальше - крутая улица вниз и задняя стена разрушенной церкви. Куда ни пойти, обязательно придешь к океану или к реке. Розовые фасады зданий классической архитектуры облупились, под штукатуркой проступала глина, и глина медленно осыпалась на глинистую почву. По кругу площади двигалось обычное вечернее шествие: женщины в одном направлении, мужчины - в другом. Молодые люди в красных рубашках шумливо толкались у ларьков, торгующих минеральной водой.
Лейтенант шагал впереди полицейских с гримасой такого злобного отвращения, будто его насильно приковали к ним; шрам на подбородке, возможно, свидетельствовал о давнем побеге. Краги на нем были начищены, кобура - тоже; пуговицы все на месте. На его худом, как у танцовщика, лице торчал тонкий, с горбинкой нос. Аккуратность облика выдавала в нем неуемное стремление как-то выделиться в этом захудалом городке. С реки на площадь тянуло кислятиной, и стервятники устроились к ночи на крышах под кровом своих грубых черных крыльев. Время от времени маленькая мерзкая головка показывалась из-под крыла, заглядывала вниз, когтистая лапа поджималась поудобнее. Ровно в девять тридцать все лампы на площади погасли.
Часовой неуклюже взял на караул, и отряд промаршировал в казармы; не дожидаясь команды, полицейские вешали винтовки у офицерского помещения, опрометью кидались во двор к своим гамакам или в уборную. Некоторые сбрасывали с ног башмаки и укладывались спать. Штукатурка осыпалась с глинобитных стен; поколения полицейских оставили на побелке свои письмена. Несколько человек, крестьян, сидели на скамье, зажав руки между колен, и ждали. На них никто не обращал внимания. В уборной двое полицейских затеяли драку.
- Где хефе? - спросил лейтенант. Этого никто не знал; наверно, играет на бильярде где-нибудь в городе. В раздражении, но не теряя своей подтянутости, лейтенант сел за стол начальника; позади на стене были нарисованы карандашом два сердца одно в другом. - Ну? - сказал он. - Чего вы ждете? Введите арестованных. - Они входили один за другим и кланялись, держа шляпы в руках.
- Такой-то. Буянил в пьяном виде.
- Штраф пять песо.
- Но у меня нет денег, ваше превосходительство.
- Тогда пусть вымоет уборную и камеры.
- Такой-то. Испортил избирательный плакат.
- Штраф пять песо.
- Такой-то. Обнаружена медалька под рубашкой.
- Штраф пять песо.
Разбор дел подходил к концу: ничего серьезного не было. В открытую дверь, кружась, влетали москиты.
Лейтенант услышал, как часовой во дворе взял на караул: значит, идет начальник полиции. Начальник быстро вошел в комнату - коренастый, толстощекий, в белом фланелевом костюме и широкополой шляпе, с патронташем и большим пистолетом, похлопывающим его по боку. Он прижимал платок ко рту; вид у него был удрученный.
- Опять зубы разболелись, - сказал он. - Ой, зубы.
- Происшествий нет, - презрительно доложил лейтенант.
- Губернатор опять меня сегодня разнес, - пожаловался начальник.
- Спиртное?
- Нет, священник.
- Последнего расстреляли несколько недель назад.
- Он говорит, не последнего.
- Хуже всего то, - сказал лейтенант, - что у нас нет фотографий. - Он скользнул взглядом по стене к снимку Джеймса Калвера, разыскиваемого Соединенными Штатами по обвинению в ограблении банка и убийстве. Топорное, асимметричное лицо, снятое анфас и в профиль; словесный портрет разослан во все полицейские участки Центральной Америки. Низкий лоб и взгляд фанатика, устремленный в одну точку. Лейтенант с огорчением посмотрел на него: маловероятно, чтобы этот человек пробрался на юг страны; его поймают в каком-нибудь пограничном притоне - в Хуаресе, Пьедрас-Неграсе или в Ногалесе.
- Он говорит, что фотография есть, - жалобно сказал начальник. - Ой, зубы, зубы! - Он хотел достать что-то из заднего кармана, но его рука наткнулась на кобуру. Лейтенант нетерпеливо постукивал по полу начищенным башмаком. - Вот, - сказал начальник. За столом сидело большое общество: девочки в белых кисейных платьях; женщины с растрепанными прическами и мучительно напряженными лицами. У них из-за спины смущенно и озабоченно выглядывали несколько мужчин. Все лица пестрели мелкими точками: это была газетная вырезка - снимок участниц первого причастия, сделанный много лет назад. Среди женщин сидел довольно молодой человек в воротничке католического священника. В теплой и душной атмосфере всеобщего уважения его, видимо, угощали чем-нибудь вкусным, специально припасенным для этого случая. Он восседал там, гладкий, глаза навыкате, и отпускал невинные шуточки. - Снимок давний.
- Все они на одно лицо, - сказал лейтенант. Фотография была нечеткая, грязно отпечатанная, но все же на этом листке проступали тщательно выбритые, тщательно припудренные щеки священника, слишком пухлые для его возраста. Слишком рано пришли к нему блага жизни - уважение окружающих, верный заработок. Штампы религиозных поучений на языке, шутка, помогающая общению, готовность к приятию почитания… Счастливый человек. Ненависть - врожденная, как у собаки к собаке, - пронзила нутро лейтенанта. - Мы его раз пять расстреливали, - сказал он.
- Губернатор получил донесение… На прошлой неделе он пытался удрать в Веракрус.
- Где же были "красные рубашки", если он смог пробраться сюда?
- Прозевали, конечно. Нам просто повезло, что он не попал на пароход.
- Куда он дальше девался?
- Нашли его мула. Губернатор требует: поймать этого священника не позже чем через месяц. До того, как пойдут дожди.
- Где у него был приход?
- В Консепсьоне и в окрестных деревнях. Но он уже несколько лет как ушел оттуда.
- Известно что-нибудь о нем?