Каждый старался перекричать соседа, и оттого Головин, чтобы перекрыть этот лживый деловой гул, остановить который он не хотел и тем самым становился участником этой лжи, громко сказал:
- Не раздевайся! Поезжай домой, и пусть тебе баба подорожники пряжит!
- Куда это, Фёдор Алексеевич? - взмолился Горчаков.
Головин повернул скуластое, но полное лицо, прижал губой к носу серпик усов, скрывая улыбку, но не ответил, а качнул головой - пойдём объясню! Блеснули два десятка золочёных пуговиц на кафтане, и вот уже Горчаков шёл в благовонных волнах от парика большого боярина, графа, генерал-адмирала. Одежда его, насветлённый орден и хорошо напудренный парик, не говоря о голландских башмаках, которые, по слухам, привёз ему кто-то из посланников, - всё настораживало, тревожило.
- Куда это меня напровадить чаешь?
- Наше дело рабское: куда пошлют, туда и ложится дорога наша! - говорил Головин, возбуждённо оглянувшись.
Наконец они остановились поодаль от ушей канцелярских, в самом кабинете генерал-адмирала. Головин не посадил Горчакова, он как бы не замечал или не придавал значения болезненному виду дьяка и, поиграв пальцами по ордену, сказал всё так же загадочно:
- Фортуна пред тобою в реверанцах пала, ты возрасти можешь до полуминистра или вицеканцлера, как в тамошних землях говорят.
- Полуминистра? - вывалил глаза Горчаков, еле сдерживая подступившую резь в животе, но разум сказал: "Как бы не так! Сам Шафирова пестует в помощники, а нашего брата - в разгон!"
- Недаром я сказал тебе: беги домой и пусть твоя баба пряженики печёт тебе на дорогу, а дорога не близка…
- Не мучь, Фёдор Алексеевич! Христом-богом молю: скажи толком!
- Пришла ныне от государя грамотка - с дороги пишет - дабы ты немедля отправился в донские дикие степи, на Бахмут-городок.
- Дикие степи…
- Велено тебе разобрать пожёгное дело бахмутских копей соляных. Казаки там, кажись, атамана Булавина шалят. Напали будто бы на царёв Изюмский полк и пожгли солеварни.
- То воры, - немощно выговорил Горчаков, чувствуя, как подымается у него от волнения тошнота.
- Отбудешь немедля - вот-вот государь пожалует! - и всё там как надобно разузнаешь и учинишь по государеву указу.
- Нездоров я… - жалобно шевельнул носом Горчаков.
- Окромя того! - нажал Головин на голос, не допуская никаких отговорок. - Окромя того, навести надобно там порядок по старым указам: беглых, всех переписав, оттоль вышлешь, кто откуда пришёл.
- Всех? - похолодел Горчаков.
- Всех, кто пришёл на Дон после азовского похода. Всё ли понято?
Горчаков кивнул.
- А чего ты ныне так зелен?
- Всю ночь и утро брюхом маялся. Заутрени не отстоял.
- Выпей на тощее сердце водки чесноковой.
- Пил. Лучше.
- Вот и ладно.
- А чего это ты, батюшка Фёдор Алексеевич, про полуминистра-то мне говорил, - смеялся, поди?
- Всё может статься истинно. Меня того гляди, в сибирское царство пошлют, а не то в Питербурх. - Головин задумался ненадолго и добавил: - Лучше бы в сибирское царство. Истинно, лучше! Простору хватит, где не воняет потом мужичьим из-под парика! - тут он заметил, что дьяк приоткрыл рот в догадке, и смело докончил: - В Питербурхе мне с таким властелином не ужиться, зело много об себе значенья иметь изволит, а в слове четыре ошибки делает.
- Тяжёлый человек безмерно, - подобострастно согласился Горчаков, отведавший раз кулака светлейшего князя Меншикова.
В кабинет несколько раз заглядывали подьячие. Краснели ушами из-под дешёвеньких грязных париков, всовывали головы, наливая шеи синими жилами, кидали затравленные взгляды в сторону начальства, но Головин хмурился, и они убирались, огрызаясь друг на друга.
- Садись, отдохни, пока я пишу! - сказал Головин, озабоченно выбирая гусиное перо.
Сначала он написал письмо воеводе воронежскому Колычеву, всего несколько строк, чтобы было Горчакову всяческое вспоможение в вельми важном розыске по пожёгному делу, а паче того - и по делу беглых крестьян, солдат и работных людей. Более длинное было письмо к Апраксину. Долго скрипело перо. В тишине было слышно, как у крыльца подъезжал кто-то и снова уезжал, видимо, посыльные офицеры. На окошко навалился сине-белый край тучи. Пошёл редкий крупный снег.
"Эх, не вовремя понесёт меня!" - осторожно передохнул Горчаков.
- Фёдор Алексеевич!
- У!
- А как ноне Апраксин? Сам-то? В чести у государя или всё ещё недоволен за сыновей?
- Кто это ведает? Вроде всё забыто, да ведь это до поры до времени… - Головин перевернул лист и пошёл кидать крючки на другой странице.
- Да-а… - протянул Горчаков. - Вот они, нынешние детки! Только и смотри за ними - сами башку не потеряют, так батькину к петле подведут…
Головин поморщился, сбившись с мысли, и не ответил.
Горчаков понял и замолчал. Он вспомнил, как несколько лет назад били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семёном на Андрея Апраксина что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. А до того Тарбеев бил челом на сына Толстого, на Василия, что тот стоял в тот день, как казнили его дружка Ваньку Шейдякова, под дорогой и резал его Тарбеева…
Вручив Горчакову второе письмо, Апраксину, Головин открыл тяжёлым ключом, похожим на амбарный, ящик стола и достал конверт.
- Меншиков пишет, - сказал Головин, многозначительно глянув на Горчакова.
- И чего? - подался вперёд всем телом дьяк.
- Пишет, коли буду когда посылать кого в те края, так чтобы заехал тот человек в его земли по Битюгу, досмотр учинил, да отписал знатно обо всём.
- Понятно, - кивнул Горчаков, понимая, что будет ему ещё навалено дел.
- Смотреть там много не надобно, а вот присмотреться там надо.
- К чему?
- А к тому, нет ли там земли порожней… - прищурился Головин. - Зело богатые там.
Горчаков порозовел скулами, будто пойманный на тех мыслях, что бродили и в нём.
- Богаты-то богаты, да как их взять?
- Купить надобно.
- Гм! Купить… Купить - не украсть, дело святое, только как купить, коли казацка земля неделима, а у инородцев покупка наделов заказана ещё Уложеньем?
- Вестимо, заказана.
- Умудри, Фёдор Алексеевич, како купить?
- Для того надобно богоугодное и государево дело сделать.
- Како тако дело? - насторожился Горчаков.
- Митрополиту тамошнему, а не то и просто попу червонцев дать.
- На чего?
- А на то, дабы окрестили какого поземельней ногайца или кого там ещё, а у крещёного купить наша воля!
- Ух ты! - выдохнул Горчаков, поражённый хитроумностью затеи и её простотой.
- Там у каждого тайши столько земли, да такой, что Москву прокормить можно, - продолжал Головин сосредоточенно. - Съездишь, проведаешь, мне отпишешь всё по рассуждению.
- А государево дело…
- Чтобы тебе не хлебать киселя до Черкасского города, я письмом ныне же оповещу атамана войскового Максимова, дабы он послал к тебе на Воронеж или на Изюм старшин своих с казаками.
- Это ладно промысленно: чего мне трястись туда!
- А за то время, пока к тебе черкасские старшины едут, ты мно-ого дел наделаешь. Наших дел! Сделаешь?
- Всё исправно сделаю, Фёдор Алексеевич, коль на то божья воля! - заговорчески просипел Горчаков и, не мигая, выдержал долгий взгляд генерал-адмирала.
- Тогда - с богом! Прогонные и кормовые пришлю домой. Ступай собирайся.
3
После крепкой двойной водки с чесноком и солью дьяку Горчакову полегчало. В приятном полузабытье лежал он в постельной комнате в ожидании следующего дня - дня отъезда. Окошко выходило в дворовый садик, прямо на старую иву. Летом она успокаивающе шуршит длинными листьями, а сейчас, в эту предзимнюю пору, сквозь её продувную голую крону открывался вдали каменный москворецкий мост, а за ним, левее храма Покрова, - желтоглавый пест Ивана Великого на Кремлёвском холме. На дворе кудахтали куры, спугнутые не то лошадью, не то дворней. В хлеву промычала корова - это, узнал, была та, чёрная, рано отелившаяся - она просила пить; остальные, сытые и тяжёлые, стояли спокойно в ожидании своего часа, зато неумолчно визжал поросёнок. Горчаков представил, как этот длиннорылый боров стоит, закинув передние ноги на загородку, и визжит. Это было неприятно, но он любил поросят держать на московском дворе. Хорошо на рождество иметь свежую, прямо тёплую свинину, а не везти её из подмосковных деревень, окостеневшую на морозе.
Временами он отдавался лёгкой дрёме, но тотчас пробуждался и ловил звуки в хоромах, досадуя, что не может узнать, почему там кричат, отчего хлопнула дверь или кто там пробежал по летнему переходу… С мыслью о поездке на Дикое поле он уже примирился. Жена тоже отплакала своё и теперь, будто навёрстывая упущенное время, собирала мужу дорожный сундук деятельно, споро. Укладывала одежду, еду, пересчитывала деньги, о которых она уже трижды приходила советоваться - сколько брать и куда зашивать? Она хотела было отсоветовать надевать в Воронеж и в какой-то там Бахмут дорогую шубу - ещё украдут тати! - но Горчаков настоял не только на дорогой шубе, но и на собольей шапке, ибо он ехал по государеву делу, да ещё отягчён иными поручениями…
Ввечеру пришли соседки к жене. Было устроено чаепитие. Через дощатую перегородку, обтянутую синим сукном, дьяк слышал разговор досужих женщин. Сначала он морщился от их болтовни, но постепенно от нечего делать и оттого, что спать не хотелось такую рань, а в животе уже не резало и не бурчало, он проникся интересом к их разговору, порой дивясь, как много из жизни государства они знают такого, что неведомо даже приказным людям.
- А слыхали, что отныне дома на Москве почнут строить по-новому? - послышался чей-то молодой голос.
- Как по-новому?
- Указ прописан: дома не ставить по-старомосковски - на дворах, за заборной городьбой, - все отныне ставить велят окошками на улицы.
- Батюшки-светы! Так как же жить-то?
- А вот так и живи!
- Татям потакает государь!
- Татям, татям! - поддержала хозяйка. - Им ныне ловко по домам лазать станет!
- И чего бояре смотрят!
"Бояре! - фыркнул Горчаков. - Были когда-то бояре в силе, а ныне немцы их сменили!"
И как бы продолжая его мысли, за стенкой послышалось:
- Многие люди злобу таят на немцев, они-де всё мутят в государстве российском!
- А слыхали: намедни стрельчиха слободская двух солдат отравила до смерти, преображенцев?
- За мужа мстит!
- Тащили её в приказ за волосы. Детишки за юбку хватают, воют, а она государя проклинает.
- Умертвили?
- В Преображенском приказе умерла, не пришлось и на Козье болото везти, пень пачкать.
- Упаси господь попасть в тот приказ! - истово перекрестилась хозяйка, и даже было слышно, как хрустнула её рука в локте.
- Ромодановский, говорят, кой день крови не изопьёт, тот день и невесел.
- Этот никого не щадит.
- Отца с матерью в огонь кинет.
- А вот сосед мой, Пётр Волынской, уцелел в те года!
- Когда это?
- А пред азовским походом то дело было! Как-то о святой неделе к жене Волынского, Авдотье, приезжала сверху комнатная девка Жукова, да с нею приезжий певчий Василий Иванов; присылала Анну из Девичья монастыря царевна Софья…
- Ну ты уж, матушка, и говоришь! Ныне она не Софья, ныне она Сусанна! - прервала хозяйка.
- …и присылала Сусанна говорить Авдотье: об чём-де тебе приказано было сходить в Преображенское - ходила ли она? А Авдотья Волынская Анне: ходила в Преображенское и вынула землю из-под следа государя и эту землю отдала-де для составу крестьянской жёнке Салтыкова Фионе, чтобы та сделала отраву у себя дома, чем известь государя насмерть! Авдотья-та ходила в Марьину рощу, да не улучила-де время, чтобы вылить то зелье из кувшина в ступню государеву.
- Что за зелье?
- Авдотья показывала Нелидовой - красно, что твоя кровь! Ежели, говорила, сумела бы вылить то зелье в стопу - не жил бы государь и трёх часов!
- О, страсти!
- Да полноте! Сказывали люди, что Нелидова всех поклепала зазря!
- В Преображенском призналась?
- В Преображенском. Со второго подъёму призналась.
- Как не признаться там, на дыбе!
- Да на огне!
Горчаков постучал в стену кулаком - всё стихло у чаёвниц. Через крестовую палату прошла жена, зажелтела новым сарафаном - вырядилась, хвастунья! - спросила:
- Чего гремишь? Пить, что ли?
- Отступитесь от Преображенского, не то доведёт какая-нибудь чаёвница - обрежут вам языки по само горло!
Утром, как только на Спасской пробило пять, дьяк Горчаков поднялся и поднял весь дом. Поручив жене уложить сундук в сани, - он решил до Тулы ехать на своих лошадях, - отправился в церковь. В Покровском соборе он заказал молитву, поставил свечу, отстоял всю заутреню и причастился. Из церкви шёл умиротворённый, радуясь чему-то, прислушиваясь, как хрустит снег под ногами богомольцев и под его ногами.
Дома он переоделся в дорожную шубу - дорогая лежала в сундуке - уже на крыльце перецеловался с семьёй, послушал, хорошо ли воет жена - хорошо! - и в отличном настроении выехал со двора. Дворня ещё бежала некоторое время, держась по старинному обычаю за сани, потом отстала и растаяла в полумраке рассвета.
"Эх! Надо было отпустить грехи кухмейстеру!" - вспомнил он о позабытом богоугодном деле.
Светало. Сумерки ещё размазывали очертанья заборов и домов, но в небе уже крепло предчувствие нового дня; там было светлее и потому с каждой минутой всё ясней и дальше проступали дали города, всё гуще обозначалась сутолока церковных глав, и только Царёв сад темнел дымным наволоком над пречистым обрезом заснеженного берега. В санях-розвальнях провезли замёрзших и убитых в минувшую ночь. Горчаков поёжился и укрылся с ногами и с головой тяжёлым бараньим тулупом. Теперь он уже не слышал, как на льду Москвы-реки цокают пешнями об лёд, - там расширяли прорубь и молча багрили утопленника.
4
Антип Русинов скорёхонько обжился на Бахмуте. За какую-то неделю-другую сошёлся сначала с беглыми мужиками, а потом и со старожилыми казаками. Жене и племяннице нашёл дело: помогать домовитым казакам толочь соль, притопывать у скотины - зарабатывали на хлеб и всё не могли надивиться на свою долю.
- Вы думаете, как тут жизтя улажена, на Диком-то поле? А? - спрашивал их Антип и сам отвечал: - А так улажена: хоть поддёвочка сера, да волюшка своя. Тут, бабы, весь белый свет на волю дан, во как!
Повадились по вечерам в атаманский курень, где теперь жил Антип, молодые казаки. Придут будто невзначай, накидают шапок целый угол и начнут разговоры вести, а не то песни петь. Не только жене Антипа и ему самому, но и всему Бахмуту было ясно: к племяннице беглого повадились казаки.
Алёна подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья - первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить ногами сотни вёрст, а тут ещё казаки, один другого лучше… Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нём ноги не несут. Слушает Алёна вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовёт её подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алёна в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мёд, что принесут казаки с собой, - и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.
Как-то на воскресенье набилось к ним народу, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, мёду хмельного. Позднее пришёл Ременников с домрой. Домру ту он приобрёл года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.
- Шли бы в кабак! - прищурился Ременников на молодых.
- Нам и тут хорошо! - ответил Окунь.
- А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Мёдом, что ли, намазано тут?
- Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!
- Да я про хорошее дело спросил - про мёд, где он? - Ременников отвёл занавеску, увидел Алёну. - Вот он, мёд-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!
Хорош был за столом этот старый казак Терентий Репейников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжёлых походов и первой, вырезанной степняками семьи…
- Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?
- А ты играй, дядька Терентий, спою…
Окунь посерьёзнел - не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля:
И эх! Донской казак пьёть -
Ничего не кладёть,
Ой, ничего не кладёть,
Шинкарочку манить:
- Пойдём, шинкарочка, к нам
На Тихой Дон,
У нас на Доночку
Всё не по-вашему:
Ой, не пашуть, не сеють,
А сладко едять,
Не ткуть, не прядуть -
Хорошо ходють.
Ой, пойдём, шинкарочка, к нам
На Тихой Дон!
- А почто вы, казаки, землю не пашете? Я вон осенью вывернул дёрн за двором: не земля у вас - золото! - не удержался Антип, перебив песню на правах хоть не настоящего, но всё же хозяина куреня.
Ременников отставил домру, степенно сказал:
- То дело, Антип, не нами заведено…
- Я слышал: начнёшь пахать на Дону - царь повесит!
- Не боимся мы царя, Антип, а землю не пашем, понеже завет Ермацкий бережём. Ведь Ермак-то как говорил? - Ременников обвёл всех взглядом. - Он говорил: зачнёте землю пахать да хлеб сеять - тут и паны да помещики народятся. Ловите рыбу, бейте зверя, ходите на басурман - вот вам и работа!
Ай, не воры мы
Да не разбойнички -
Стеньки Разина
Мы работнички! И-их!
- взвизгнул Окунь.
Не думано на Бахмуте, что курень Булавина станет после отъезда хозяина самым людным в городке. Прибывали, оседали тут и раньше беглые, но Антип Русинов всем пришёлся по душе. И хоть казаки по дедовской привычке не равняли беглого человека с собой, но любили подивить своими порядками. Где же ещё и порадоваться за свою волю, как не перед русским мужиком? Пусть он подивится воле казачьей, пусть почует вкус к этой жизни. И понятно, что больше всего любили поговорить пожилые казаки, поучить нового человека уму-разуму, вспомнить былые годы.
- Ты, Антип, теперь живи, как душа твоя желает: хошь спи, хошь рыбу лови, хошь зверя бей, а хошь скотину заведи, никто тебе помехой не станет, никто тебе слова поперёк не скажет, понеже тут вольной край! Понял?
- Хорошо бы, как вольной-то… - осторожно отвечал Антип.
- Слава тебе!.. - крестилась в углу Марья, тепля надежду в груди, но Антип осторожно спрашивал:
- А как станут выдёргивать беглых назад?
Он смотрел на казаков, постреливая своим отмороженным красным носишкой, и было в его лице столько надежды на добрый ответ, что молодые не осмелились опередить Ременникова, пусть, мол, старик ответит.