- Только в ней и спасенье, - кряхтел Пётр, вставший в санях на четвереньки, но тут же повернул голову, глянул снизу из-под руки, как из-под крыла, спросил нетерпеливо: - Говори!
Ромодановский, заправляя Петру под исподнее заячью шкуру, задумался на минуту - о чём сначала? Пётр дёрнулся, как укушенный сенной блохой:
- Что Астрахань? Ну? Говори!
- Слава богу, государь… Покуда огонь не идёт дальше Терека, а там…
- А что Терек?
- А Терек, государь мой, что и Астрахань, только и есть в них разницы, что в Астрахани воеводу подняли на копья, а на Тереке полуполковника умертвили.
- А Дон? Что Дон?
- А Дон тих покуда, государь. - Он опустил рубаху царя на ягодицы. - Вот так-то и добро станет, не сползёт!
Пётр сам надёрнул панталоны, застегнулся, запахнул кафтан, шубу, морщась, сел на сиденье.
- Казна прихоронена?
- Всё сделано, как ты велел в письме сыну.
- Как Алексей? - болезненно дрогнули брови.
Ромодановский не поднял глаз, лишь пожал плечищами.
- Чего стоим? - сорвался Пётр.
Ромодановский поспешно открыл дверцу возка и грозно приказал какому-то офицеру, стоявшему на лошади слишком близко:
- Трогай! - и, уже усевшись напротив царя, проворчал: - Всегда ему всё надобно знать. Любопытной Варваре в обжорном ряду нос оторвали!
- Кто это там? - нехотя спросил Пётр. Он не открыл глаз и сидел неподвижно, лишь голова покачивалась на спинке сиденья, а съехавшая шляпа нависала над мясистой переносицей.
- Полковник Долгорукий.
- Долгорукий… Брат моего гвардейского майора Васютки Долгорукого?
- Он. Брат Юрий.
- Не ведаю, что он, этот полковник, должно, такой же вояка, как Апраксин адмирал, что воды опасается. - Он помолчал. - А Васютка и лих и толковостью не обделён. Справный офицер. Побольше бы таких.
- Этот тоже в Астрахань просился, помнишь поди? Выявить, должно, верность свою хотел.
- Доброхотов ценить надобно.
- Видать, какой он доброхот - до твоей милости!
- Всё-то ты знаешь, Фёдор! - приоткрыл глаза, обдал холодом начальника Тайного приказа. - Чего замолчал про Астрахань?
Ромодановский знал манеру Петра решать дела на ходу и захватил с собой кое-какие бумаги по самым неотложным делам. Он распахнул лисью шубу - соболью постеснялся напялить! - достал из кармана несколько писем. Отобрал одно.
- Приворотное. Из Астрахани…
- Что? За вонючую старину возмущение имеют? - выхватил Пётр письмо.
- Истинно так! А ты, Пётр Алексеевич, борзее меня вглыбь глядишь!
Пётр не ответил на комплимент: надоело слушать. Он принялся читать. Ромодановский притих, заметив, как сжался полногубый рот царя, как побелела ямина на подбородке.
"Стали мы в Астрахани за веру христианскую… и всякое ругательство нам и жёнам нашим и детям чинили…"
- О, Русь! - скрипнул Пётр зубами. - Из навоза дома делают, а добрые дела в навоз же низвергают!
- Истинно, государь…
- Подлецы! Собаки! Где надобно миром средь дикого люду - они силу кажут: платья отрезывают, баб валят! То не воеводы, то мои первы враги! Нет такого моего указу, коего бы они не испортили в деле! Кто письмо переслал?
- Атаман Максимов, государь. На твоё имя.
Пётр с минуту глядел в окошко, где уже начинала надоедать фигура верхового, полковника Долгорукого.
- Верный, кажись, пёс этот Максимов, надобно отметить Луньку, хоть и не верю я этой вольнице.
Впереди, ломаясь в слюдяном кособочьи мелких оконц возка, замелькали главы московских церквей. Но надо было ещё ехать и ехать.
- Что там у Шидловского с казаками?
- Головин больше знает. Там Булавин-атаман воду замутил. По тому пожёгному делу отправлен днями Горчаков…
- Что мне пожёгное дело! Что беглые? - вот главное дело! - дёрнул нервно головой.
- Покуда ничего неведомо, государь…
- Пожёгное дело! - не успокаивался Пётр, - Мне люди надобны! Люди! Солдат мало! Работных людей мало! Денег мало! Во скольких губерниях что ни год - неурожай, а и уродится - некому убрать стало, то-то порядок! Откуда будут деньги? Вон Август-король заявился, как девица красная, мать его… По двести тысяч рубликов на год брал для содержания войску у меня, а толку? Карлушка ещё к Варшаве не приступал, а мой Август ко мне в Гродну прибёг! Вояки! Союзнички, сатанинский дух! Двести тысяч рубликов моих на год! А я эти рублики с крестьянишек по полкопейки сбираю! А тут ещё воровство! Молчишь! Небось, сам нечист на руку? А? Среди ворья живу! Вор на воре и вором погоняет! Только и глядят, чего худо лежит. Меншиков - вор! Ты - вор! Голицын - вор! Шереметев - лентяй и вор! Апраксин, сухопутный енерал - пьяница и тоже вор, да по сынкам его давно петля плачет! Шеин, круглая борода, украдёт и не покраснеет! А Головин? А Гагарин? Все! Казнокрады! Как мне с вами жить? А? Убегу к немцам в слободу, запрусь там - и пропадай всё пропадом! Я проживу! Мне, что ли, всё надо? Не мне! Мне хватит на свой век. Так-то, как батюшка мой да деды жили, я проживу, а Россия во вшах как ползала, так и будет ползать. Так и надо ей, долгополой! Брошу всё! В монастырь уйду во след тебе!
- Я не пойду, государь…
- Не пойдёшь?! А кто за тебя кровь станет замаливать? Кто? Я, что ли? На мне своей предостаточно есть!
Ромодановский знал, что в такие минуты не следует перечить царю, он пожалел о своих словах, но выждав, когда монарх выкричался, покорно сказал:
- Грешны, государь… Грешны, да только и немцы не святы.
Ромодановский имел в виду Анну Монс, первую любовь Петра, и всех её родственников, саранчой налетевших на Москву, однако прямо не осмелился сказать, пока не уловил вопросительный взгляд царя.
- У меня в Преображенском сидят тридцать колодников по делу Анны Монцовой, государь…
Выражение растерянности исчезло тотчас с татарски скуластого лица Ромодановского. Брови загадочно изогнулись, а глаза в их дальновидном прищуре холодно остановились за непроницаемой дымкой государственной тайны.
- Говори!
- Имею подозрения, государь, да и люди, коих приводили ко мне на Москве в Елинскую башню, с первого огня признались, что-де сродственники Анны Монцовой, тако же и сёстры её зело пользовались своим авантажем…
Возок наклонило, занесло правым боком. В оконцах распахнулось подмосковное поле, а за ним, уже совсем близко, первые избы города. До сознания тотчас дошёл голос Ромодановского, но смысл был ещё непонятен.
- Что ты сказал? - встряхнулся Пётр.
- Я говорю, заприметив твоё расположенье монарше к Монцовой Анне, сродственники её зело много позволяли себе лишнего. Они неприметно вымаливали у тебя то одно, то другое благоволение - поначалу одному купцу дали торговлю беспошлинную, потом другому позволено было ехать в Персию, потом третьему даден был торговый двор в Нове-городе… Большие-де тыщи - колодники с огня сказывали - идут к Монсам мздою за то их вспоможение своим соотечественникам. Вона куда та дверь-то отворялась!..
Пётр нетерпеливо махнул рукой - молчи, это, мол, прошлое, ему уж не повториться.
- Я велел тебе вызнать доподлинно. Вызнал?
- Про что? - Ромодановский двинул обнажённым черепом, шевельнул при этом, как лошадь, ушами.
- Да про Монцовых! Про Монцовых же! - крикнул Пётр, раздражаясь от его непонятливости и от этого неприятного разговора.
Ромодановский сморгнул иод взглядом монарха, кинул полным пальцем по лезвию чёрных усов.
- То доподлинно, государь…
- Ну!
- Снюхалась Монцова с прусским посланником…
- Казерлинг? - дёрнул щекой. - Кто видел?
- Он сам признался Лефорту, что-де виновен в несчастье обеих сестёр.
- Несчастье! - фыркнул Пётр. - Возьми её под арест! Припугни шлюху!
- И долго держать велишь?
- Подержи… Пока. А Шафирову я скажу, дабы в кирху позволил ей ездить с женщинами. Ты не держи, когда - в кирху! И хватит про то! Хватит!
Однако Ромодановский решился спросить, подумав:
- Ещё, государь, колодники те… Они признались на огне, что-де Монцово семейство прибегло, да и не раз, к советам разных московских ворожей, дабы приворотить тебя к Анне их…
"Дурачки! Она сама меня приворотила тогда…"
- …все они, государь, сделались после твоих милостей высокомерными зело. Невозможно, скажу тебе, государь, довольно надивиться, с какою неблагодарностию они злоупотребляли твоею благосклонностью…
- Чего надо? - не разжимая плотного оскала зубов, выдавил Пётр.
- Чего велишь над ними?
- А велю то: которые сидят по делу Монцовой колодники, тем колодникам решение учинить с общего совету с бояры, да по их винам взаправду, смотри! Накажи, чего они будут достойны! - кинул подбородком в грудь. Насупился. - Чего про моих слова не молвишь?
- Все живы-здоровы! - оживился Ромодановский. - Тебя ждут с превеликою охотою.
Проехали старый посольский двор - самый отдалённый, заставный, где в старину выдерживали иноземных послов, пока стрельцы, посадские люди за крепостью готовили проезжие улицы… Вот и сейчас замелькали слева и справа крыши строений за заборами. Угрюмо, неприветливо плыла замшелая серость досок, суковатых горбылей. Тут и там в распахах заборов торчали кабаки. Оттуда уже слышались крики, песни. Где-то дразнили собаку. Пахло навозом даже сквозь двери и слюдяные оконца возка.
"Чтобы она сгорела дотла, эта Москва! - думал Пётр. - Таким ли ныне должен стольный город стоять? Вот построю Питербурх - пусть приезжают да посмотрят на новую столицу иноземцы! Посмеются ли тогда зубоскалы?"
Он запахнулся в шубу, отвернулся от Ромодановского, и потянулись нелёгкие думы о Катерине. Армия - не мёд, и он с нетерпеньем ждал ласковых и жадных рук этой женщины, но после раздумий над семейством Анны Моне, после всего, что сказал ему начальник приказа Тайных дел, в душе Петра проснулось, болезненно заворочалось и росло изморозное чувство отчуждения. Что делать? Куда кинуть уставшую душу? Неужели и тут, в добром сердце Катерины, тоже притаился коварный зверь выгоды? Домашние ею не нахвалятся, а ведь она совсем не тот обворожительный ангел, каким была Анна Монс…
Он закрыл глаза, будто прислушиваясь к самому себе, к тому голосу, что должен подсказать, раскрыть истину жизни, но всё внутри оставалось безмолвно и пусто.
Саженях в двухстах от Неглинной поезд остановился. Впереди слышались крики, ругань. Ромодановский вылез из возка, оставив дверцу отворённой. Пошёл вперёд узнавать.
- Что за простой?
- Мужики дерутся на крестах, Фёдор Юрьевич!
- Промеж себя?
- С запорожцами! Те другую неделю бузят!
Ромодановский вспомнил, что в Москву прибыла за деньгами для войска запорожского легковая станица.
- Растащите!
- Растащили, да вот лошадь упала, оттаскивают! - тотчас отвечал на все вопросы Долгорукий.
- Скоро велю!
Ромодановский потоптался в нерешительности, посмотрел на красный обшлаг царёва рукава, торчавший из возка, и пошёл сам к толпе. Там, на перекрёстке - на крестах - действительно только что кончилась драка. Ещё мелькали кое-где в толпе окровавленные лица, ревели и грозили такими страшными словами, что по коже продирало морозом, но, завидев Ромодановского, все разбежались.
Пётр не досадовал на остановку, ему была приятна эта короткая передышка, а сознание скорого отдыха умиротворяло. Он откинулся на спинку сиденья, целиком отдался блаженству неподвижности. Прямо напротив отворённой дверцы возка, из-за резного забора слышались женские голоса и стукоток пестов в ступах - там, должно быть, толкли сухари. Порой оттуда выплёскивало беззаботным юным смехом, по-девичьи чистым. И вдруг там запели:
Не белы-то снега в чистом поле-е-е…
Голос Петру понравился. Он придвинулся к раствору двери, выставил растрясённую в дороге правую щеку и ухо из-под шляпы.
Ой-я, они забелелися-а-а,
Забелелися во чистом поле-е
Ей, белые палаты.
Закраснелися во чистом поле-е
Царские знамёна.
Ой, под знамечкою стул стоит,
Да стул-то дубовый.
А на стуле-то сидит старшой-большой,
Ой-я, князь-боярин.
Впереди зашуршало. Захрупали копыта конников. Прибежал Ромодановский.
- Тихо! - Пётр поднял палец, прислушиваясь к песне.
Перед ним-то стоит раздушоночка,
Ой, красная девочка-а,
Ой, жалобу-то говорит на молоденького,
Ой, на свово сержана-а:
Ай, да бог нам судья, князь старшой-болыной,
Князь старшой-болыной!
Прибесчестил меня, красну девочку,
А он во чистом поле-е,
Ой, да он снял-то с меня, с красной девочки-и,
Ай, кунью шубу,
Ай, он снял-то с меня, с красной девочки-и,
Ай, косу русу-у-у…
- Слёз-то, поди, было! - ухмыльнулся Пётр. Он отодвинулся в глубь возка.
- Всего бывает! - Ромодановский снова оббил грязные сапоги о копылья возка, вворотил своё медвежье тело внутрь. - Мне вон каждый день жалобы идут, да разве всё разберёшь, коль дела важней есть! А в последнее время приноровился я к челобитным: коль дело неважно, велю привесть того, на кого челобитчик пишет, и даю ему десять палок. А самому челобитчику - двадцать!
- Без разбору? - хохотнул Пётр.
- Без разбору! - Ромодановский высунулся наружу, крикнул: - Пошёл!
9
Горчаков освоился в Воронеже. Примелькался. Два раза был зван в дом Апраксина и оба раза оставался сдержан в питье, чем понравился царёву адмиралу. На второй неделе ездил по ближним землям, забирался и подальше. Сначала осмотрел свою будущую землю. Потом побывал в вотчинах монастырей, глазом понимающего человека оценил Вишенскую пустынь с её лесной и хлебной пристанями. Неплохую землю имел Савво-сторожевский монастырь. Не забыл он и наказанную Головиным поездку на земли светлейшего князя Меншикова, что раскинулись по Битюгу. Обширные, привольные земли. В одном месте глянул на свежую осыпь берегового обрыва и диву дался: почти на трость лежит сверху глины чёрная мякоть благодатного перегноя.
- Землица-та! Землица-та! - то и дело подталкивал он подьячего Курочкина. Привёз его с собой из Москвы в отдельных санях и теперь утомлял поездками беднягу.
- Наипачая земля, - отвечал тот, чаще всего не открывая глаз. Ему было всё равно: землю покупать он не думал и, тоскуя по Москве, томился этой поездкой. Только и было радости, что напивался на дармовщинку в гостях. Лучше всего угощали в монастырях, и не от широты христианской праведной души, а от испуга: слишком много принято было святой братией беглых людей, слишком много взято от них за укрытие да за молчанье. На дешёвых работных руках тучнели монастыри, отначивали от Монастырского приказа те доходы. Горчаков сразу учуял, что тут пахнет жареным, и решил попытать счастья в Савво-сторожевом монастыре.
Прибыли к вечеру. На другой день отстояли они обедню с подьячим, после обеда поспали по-древнерусски, испили квасу, пробудясь, а потом потребовали монастырские книги. В келье, отведённой Горчакову, долго никто не появлялся.
- Никак не проснутся после трапезы, - заметил Курочкин, вспоминая недопитое вино, оставшееся за столом в трапезной.
- Не оттого не несут, что не подняться, а оттого, что нечистое дело. Эвона как порскнули в разные стороны работные люди, когда мы приехали.
Наконец пришёл инок и попросил пройти к архимандриту Даниилу. К радости подьячего Курочкина, Горчаков отправился в архимандритские покои один.
В покоях Даниила царила тишина. Чистота. Тепло. Высокая печь сипела изразцами. Большие окна окатывали крестовую келью ровным снежным отсветом от зим-него сада. Несколько свечей и лампад отражались в золочёных окладах икон. По обеим сторонам высокого среднего окна кельи стояли витые, в рост человека, подсвечники. Голубой ковёр был расстелен по полу от самого входа до дальней стены с иконостасом в правом углу.
Как только вошёл Горчаков, навстречу ему поднялся архимандрит. Толстый ковёр приглушил его шаги. Величественно, как гора, надвинулся он на незваного московского гостя, выпростал руку из широкого рукава чёрной рясы и с деревянной медлительностью перекрестил Горчакова. Тот взглянул на богатую митру на голове Даниила, сверкавшую дорогими камнями, и не удержался от греховной мысли: "Мало вас царь Пётр поужал, богаты зело и поныне".
- Вот книги, - смиренно сказал архимандрит. - Все записи, сын мой, совершены совместно с посланным в наш монастырь из Монастырского приказа прелестным человеком Володимиром, княжеским сыном Юрьевым Одоевским.
Горчаков открыл книгу записей последнего года. В общем списке пришедших и сбежавших крестьян и работных людей ничего нельзя было понять. Он хмурился, сопел.
- Разверзни книгу по дворам, сын мой, - помог ему со скрытой улыбкой архимандрит.
Горчаков просмотрел книги служебного, гостиного, животного, пчельного двора. На страницах были зачёркнуты несколько слов.
- Это как читать, отец Даниил? - спросил он.
- Господь ведает! - вздохнул тот. - Рукотворную запись мудрено понять: не святое писание…
"Овечкой притворяется, ехидна! - сжал губы Горчаков. - Хоть бы снял с башки святую митру дорогую да простой клобук надел!"
В погребном, ледничном, квасоварном, воскобойном дворе не было никакого порядка.
- Как это писано? - изумился Горчаков. - Тут не понять кто таков этот Офонька? Откуда он?
- Какой Офонька? Это кузнец, должно! Да, да, кузнец он, - сощурился Даниил на страницу.
- Тут прописано зело недобро: "А зовут меня Офонька, а прозвище мне Наседка". Нечто так пишут в книгах сих? Это беглый человек. Откуда он?
Даниил молчал.
- А это чего такое? Написано одно слово: Бобылёнок.
- Се хлебопёк и проскурняк доброй. Такие просвиры печёт! Доброй проскурняк, истинно! - с поклоном ответил архимандрит.
- А это чего? Взял и спроста назвал прозвище: Порожево Брюхо!
- Се небывалых статей плотник! Замест убегшего записан по весне.
- Он тоже беглый? Отец Даниил, - начал Горчаков, не дождавшись ответа, - по вся страницы закон государев рушится: в монастыре обрели пристанище беглые многие люди. Это разоренье казне, о чём надлежит мне, холопу государеву, на Москву донесть недвояко…
Горчаков посмотрел на хмурое лицо архимандрита, на крупный золотой крест, висевший на шее его, и подумал: "Этот нашёл в беглых золотую жилу".
Горчаков понимал, что на те десять рублей и на десять четвертей хлеба, отпускаемых по новому уставу на каждого члена монастырской братии без выделения сана, - на эти крохи со стола Монастырского приказа не заживёшь так гладко да бражно, золотых крестов тяжёлых не наденешь. Видать, немало из доходов монастырских, кои все должны были идти к боярину Мусину-Пушкину в Монастырский приказ, оставалось сверх нормы в самом монастыре.
- Я должен отписать к Москве…
- Побойся бога! - возвысил голос Даниил, и глаза его блеснули нехорошо, по-разбойному, однако он унял этот нечестивый свет, смиренно заговорил: - Вам ли, овцам, про нас, пастырей своих, разыскивать? Побойся бога!
- Я бога не обидел, - нашёл силы и смиренно ответил Горчаков, но злость подымалась в нём и вдруг вылилась неожиданно: - Вы, нынешние монахи, вопреки многославному примеру древних и своему обету, не питаете нищих своим трудом праведным, но сами чужие труды поедаете!