Зернщиков услышал ржанье чужой лошади, вышел проводить. В шароварах да в одной нижней рубахе, непричёсанный, неумытый, он крутил тяжёлой головой, покачивался и уговаривал Булавина выпить на дорожку для облегчения души. Прощаясь, Зернщиков обнял Булавина и неожиданно попросил:
- Кондрат! Давай поменяемся пистолетами!
Булавину совсем незачем было менять свой удобный короткий пистолет на длинный и тяжёлый, но ему было неловко не откликнуться на просьбу товарища. А тот просил слёзно:
- У меня сабля по рукояти в аккурат таким же каменьем выложена, вот и была бы у меня пара. Давай меняться, чего тебе стоит? А?
Булавин с сожалением достал из-за пояса пистолет и протянул Зернщикову. Руки их не встретились, и пистолет упал на землю.
"Худая примета", - почему-то сверкнуло в голове Булавина. Он первым наклонился и снова подал пистолет Зернщикову.
- Спаси тебя бог! Век не забуду! Бери мой-то, вот! Век не забуду! Заряд там? Хорошо…
Он прицелился в глиняный горшок на соседском плетне. Раздался выстрел - горшок разлетелся.
- Хорош! Тебе, может, денег в добавок? Не надо? Ну, тогда прощай!
Булавин отскакал саженей на сорок, оглянулся. Зернщиков стоял всё у тех же тополей, но не глядел в след, не махал трухменкой, как водится, а с наслажденьем рассматривал булавинский пистолет, добытый под Азовом у турецкого паши.
В городских воротах его остановили солдаты. Заставили спешиться. Осмотрели перемётную суму. Велели показать, сколько у него денег, спросили, откуда приехал, куда направляется. Булавин набрался выдержки и спокойно ответил, хотя рука рвалась к сабле. Кто когда осмеливался спрашивать, куда да зачем едет казак? А тут спрашивают, да ещё сыск творят. По какому такому великому делу?
За воротами у таких же, как он сам, только что осмотренных Булавин узнал, что ночью были насмерть порублены два прибыльщика-пошлиносборщика. Ему стало ясно, почему саблю его рассматривали и обнюхивали. Он вспомнил тех прибыльщиков на базаре, их спор со старым отчаянным казаком и решил: это его работа. Он изрубил прибыльщиков.
14
Никогда, казалось Булавину, он не выезжал из Черкасска с таким омерзеньем. После этого унизительного допроса, обыска, после наканунешних пустых разговоров с Максимовым и после ночёвки у Зернщикова, где он расстался с любимым пистолетом, душу его коробило будто грязной коркой, как бывало после неудачного дальнего похода, когда ни дувана тебе, ни ясыри, только зазубрины на сабле, стоны раненых да пустые сёдла порубленных в чужом поле казаков-односумов…
Булавин оглянулся и некоторое время ехал, глядя на Черкасск. Вот стоит он, вольный казачий город, будто Сечь, - тоже вокруг вода и укреплён так, что не сунется и большое войско, только нет больше в этом городе воли казацкой. От окриков стражи; от этих ненавистных треуголок, от париков, от синих кафтанов веяло кровной обидой и каким-то нехорошим, грозовым удушьем…
- Гей, добрый человек! И тебя - тоже?
Булавин сразу, как только выехал из ворот, заметил далеко впереди дохлую лошадёнку и какого-то криво сидящего на ней верхового человека. Сейчас этот человек окликнул его. Он смотрел на Булавина из-под рыжей бараньей шапки, изъеденной молью.
- Меня тоже пытали, не я ли де порубил тех прибыльщиков? Ха! А мне-то какая прибыль? Не попутчик ли?
- Еду вверх, до Есауловской, - ответил Булавин и спросил: - Так это виновников ищут?
- Подлинно розыск чинят! Покажи, говорят, твою саблю, а у меня и сроду не было ей, сабли-то! Откуда, говорю, у меня сабле взяться, когда я плоты гоняю из Воронежа в Азов?
- А лошадь у тебя откуда?
- А это у нас, плотогонов, этакой уряд заведён: сюда плывём на плотах, а тут покупаем какую-никакую лошадёнку.
- Зачем такая нужна? Это не лошадь, одни копылья! У нас самый что ни на есть захудалый казачишка на такую не сядет: его бабы вальками зашибут.
- То каза-а-ак, - протянул сладко попутчик и пристроился слева от Булавина. - Казак - вольный человек, в седле вырос, а наше дело простое: вот купил я лошадёнку за полтора-те рубли, сам на ней доеду с грехом пополам, а в Воронеже за три рубли продам, если подкормить.
- А если не кормить? - спросил Булавин с еле приметной улыбкой, впервые за последние дни осветившей его лицо.
Попутчик глянул на шрам, зарывшийся в бороду на левой щеке, на тяжёлую складку в межбровьи, этого, по всему видать, домовитого казака, уловил в голосе усмешку, но не принял её.
- А коль не кормить, то всё одно продать стоит. У нас в Воронеже лошадей худых свиньям режут на закорм. Знатное сало!
Булавин только кивнул в ответ. Загляделся вперёд. Чем дальше они отъезжали от города и углублялись в степь, тем слабее становилось дыханье моря, откуда по-прежнему, как и накануне, бежали облака, низкие, холодные, но не те тяжёлые, с обвисшими краями, что обтряхивают с себя дожди. Эти ещё повременят. Вот уже и ветер напился степного духу - запах сушью сгоревших за лето трав, загорчил слегка полынью.
- А скажи-ко мне, добрый человек, - спросил попутчик. - Вот я уж третью пасху в Воронеже живу и всё с умом борюсь: отчего это в украйных землях, где мне довелось бывать, и тут, по Дону, народ сало больно любит? У нас в Новегороде ровно бы не так сильно его почитают.
- Так уж от дедов повелось, - буркнул Булавин.
- От дедов! У нас в Новегороде тоже без дедов не живали!
- У вас татар не было, а тут татаре ежегодь наведывались. Пробьются, как черви, по степи чуть не до самой Москвы, неприметны по балкам да по травам высоким. Всё больше на троицу норовили, когда трава высока, а потом обратно катятся, а по дороге жгут всё, людей и скот в Крым гонят, лютые! Люди, что голову спасали, из лесов да балок выходили и выживали, потому как свинья всегда оставалась.
- А! Оставалась! Хитра, должно, тварь! - хихикнул попутчик.
- Не хитра! Татаре, как и турки, не жрут свинью, вот она и остаётся. Прискачут казаки на пожарище - всё чисто: ни людей, ни куреней, ни скота, а свинья ходит, палёной щетиной воняет, да в пепле роется. Не жрут татаре свиней - в том спасенье христианское.
- А! Не жрут! - крякнул попутчик радостно. - Вот ведь оно как, не жрут! Вот тут и привычка дедова?
- Тут и привычка.
- А верно ли, добрый человек, что они все непоседы?
- Верно. Они не любят насиженное, потому и мечутся по степи.
- А! Не любят! - опять обрадовался попутчик и мигом сорвал шапку, сунул её под зад.
- Чего без седла? - покосился Булавин.
- Седло-то денег стоит, а мне за прогон от Воронежа до Черкасска всего рупь с полтиною платят.
- Проедешь без седла столько вёрст - на карачках всю зиму ходить будешь.
- Не всю! Недельку похожу, как в прошлом годе, а больше не велено: на лесных повалах падогов много, царёвы слуги на них не скупятся.
Попутчик и об этом житье своём говорил отвратительно весело, будто рассказывал о святках да скоморохах. Булавин и раньше замечал в людях тех подневольных московских земель это непонятное казаку безропотье, но сейчас оно показалось ещё больше холопьим. Булавин не выдержал, пустил лошадь намётом.
- Стой! Погоди, добрый человек! - закричал попутчик с таким неподдельным испугом, что пришлось осадить.
- Ну, в чём нужда? - нахмурился Булавин.
- Не гони! Не оставляй меня в степи: боюся! Не ровён час, налетят степняки, до смерти забьют. В прошлом годе так-то троих наших порубили.
Он подтрясся к Булавину дрянной, икотной рысцой, от которой в утробе мужика клокотало и булькало.
- Так я ж с тобой так до Покрова не приеду в Есауловскую.
- Мне только до Цимлянской. Там мы все сбор учиняем. Так уж у нас повелось: из Азову, из Черкасска, из Таганьего Рогу - со всех верфей наши плотогоны туда соберутся. Все-то вместе ничего не устрашимся, да так и пойдём Доном до самого верху. Дон-от ведь нас кормит и поит: где рыбки изловим, где хлебушко купим, где и скрадём - прости господи! - мы ить что божьи люди идём, валом валим. Кормит Дон, нечего бога гневить, а степь - она и есть степь.
Булавин не стал объяснять этому забитому человеку из Руси московской, что такое степь, что это за воля, что это за жизнь! Хороша она, степь, в любую пору, а особенно весной, когда сочные травы - по плечи и дух такой, что вместе с лошадью ту траву есть охота. А кругом-то, а кругом-то - и шорохи звериные, и щебет птичий, и столько всяких соблазнов для доброго охотника, столько раздолья для гульбы этой, что нигде, должно быть, нет такого рая, как в степи родной! Только что-то не стало в ней жизни казаку. Куда подевалась сила казацкая? Кто выкрал, высосал её и когда? Уж не Максимов ли атаман продаёт реку Дон боярам московским? Как тут ответишь на всё это неразмысленное крошево, что забилось в голову? Как? Нет, не совладать одному, надо крепкую думу думать с хорошим друзяком, с человеком большой головы - с атаманом Некрасовым.
- Добрый человек, а чего это у тя в правой-то руке блестит?
Булавин глянул вправо, увидел тёмно-свинцовую полосу, пробившуюся из-за увалов, и понял, что в этом месте они выехали к Дону.
- То не река ли Дон?
- Он, Дон Иваныч наш!
Они теперь ехали вровень, придерживаясь берега. В полдень, в час глухой степи, пришлось сделать остановку, в основном из-за лошадёнки попутчика. По ручьевой ложбине, прорезавшей берег, спустились к самой воде. Лошади, осторожно ступая по светлой крошке плитняка, вышли на мелководье и долго пили, не шелохнувшись, будто целовались с рекой.
Булавин достал из перемётной сумы сыр, нарезал его саблей.
- Ешь!
- Чего это? - приоткрыл веки попутчик.
- Пьянырь.
- Спаси тя бог! - мужик кинул торопливо крёстное знаменье, схватил кусок побольше. - Вот ведь недаром говорится: добрый товарищ - половина дороги.
Задолго до Цымлянской попутчик высмотрел на донском берегу артель гулящих людей. Присмотрелся получше - признал своих, Он так обрадовался, что, забыв про боль, выдернул из-под себя шапку, замахал ею в воздухе и едва не галопом направил свою мослатую худобу к ним, даже не простившись.
Булавин не поехал за ним, да его и не звали. Он лишь придержал ненадолго лошадь, глянул опытным глазом на озирающуюся рвань и всё понял: эти не вернутся в Воронеж, а пойдут либо гулять по Дикому полю, либо осядут где-нибудь в новорубленных городках.
15
Опоясанный валом земли, дубовым тыньем-остеном, Есауловский городок выходил одной стороной прямо к Дону, но и со стороны реки стружемент был защищён надёжным забором и хранил покой казацких куреней. Подымались осенние дубы, неподвижно стояли тёмные свечи пирамидальных тополей, прозрачными куполами круглились вербы, а сквозь них издали, от самых городовых ворот, проглядывали крыши куреней. Белый, атаманский, двумя окошками на прогон, приветливо манил к себе.
Игнат Некрасов так и не вернулся ещё со своей странной рыбалки, о которой никто ничего не знал, но Булавин теперь не спешил и решительно остался ждать. Он днями слонялся по берегу Дона или сидел на базу под серой продувью дикого вишняка и вместе с сыном Некрасова занимался от скуки пустяками - вырезал деревянные ложки, долбил корыто для свиней, а в тот день, как приехать хозяину, они взялись чинить бредень, чтобы наутро пойти порыбалить. В семье Некрасовых он был своим человеком. Отцы Булавина и Некрасова не один год прожили вместе за Тереком, скрываясь после разинского восстания, а сами они - Кондрат и Игнат - не раз ходили в походы односумами. Тогда, при Азове, едва вместе не сложили головы в крепости-каланче… За эти несколько дней Булавин ещё больше освоился в курене Некрасова. Как батька, драл за уши дочку Игната, непоседу, покрикивал, шутя, на жену, но на рыбалку с бреднем собирался всерьёз.
Вечером вышли на берег, растянули бредень, чтобы посмотреть, ладно ли посажены крылья, и увидели одинокий струг.
- Никак они? - приподнялся с корточек Булавин.
- Они! - узнал сын отцовский струг.
Игнат Некрасов приплыл без рыбы. Есаул и бунчужник вынесли на берег пустые перемётные сумы, бросили на брёвна стружемента, привязали струг и попрощались с атаманом.
Некрасов обнял сына. Крепко, в обнимку, поздоровался с Булавиным.
- Куда ездил? Рыба где? - спросил Булавин.
- Рыба? Вся ниже Астрахани, к персам уплыла…
- Так ты в Астрахань…
- Пойдём в курень! - остановил его Некрасов, заметив, что на стружемент набивается народ.
Некрасов смолчал об Астрахани, где всё ещё бушевало восстание. Булавин не торопил его, и, даже оставшись в ожидании ужина одни - они сидели на обрубках дерева под вишнями, - ни тот ни другой не заговаривали об этом. У Булавина были свои новости, и он поведал другу о случившемся на бахмутских солеварнях. Булавин рассказывал с волненьем, которого никогда не одобрял Некрасов.
- Изюмский полк побить - невелика виктория, как ныне говорят царёвы полковники, - задумчиво начал Некрасов. - Тако ж и другие полки побить казацкой сабле способно, да только велми много у царя полков-то тех. Один-другой раскрошишь - и нагрянут на Дон Голицыны да Меншиковы, а с ними - тьмы тех полков, и все, как один, иноземного строю, все с огненным боем, тогда чего нам делать? В степь бежать? На чужую землю?
Игнат Некрасов говорил спокойно, ровным, почти убаюкивающим голосом, и в каждой ноте его голоса слышалась не только откровенность, но и боль от продуманной, усвоенной суровой правды. Булавин всегда верил этому человеку, его неторопливым жестам и вот этой манере говорить: скажет Игнат слово крупное или выскажет мысль, прищурится, будто смотрит во след ушедшим словам. Тут уж много ему пока не возражай, не выбивай из разговора, поскольку не часто говорил Игнат помногу.
- Что солеварни пожёг - ладно! Дело огненного подклада - пустое дело, но хоть сам сделал и тем казаков отстранил от дурства степного, непутного - и то ладно. Ты тем пожогным делом вложил им в головы думку: можно-де и так с царёвыми людьми делать. Это - ладно… Ныне, при великой силе супостатской, важно в казаках единомыслие. А где его найти, коли Максимов и вся старшина его только и смотрят в рот губернатору азовскому да и иным боярам московским, кои реку нашу покупают у них в розницу, а грабят, смотришь, всю разом! Вот попомни моё слово, Кондрат: будет Максимову награда за то, что не слился с астраханским бунтом. А астраханцы не раз присылали к нему: подмогни, атаман! И стрельцов, и калмык присылали, о казачьем законе поминали, а он не пошёл, ажно круга по том деле не собрал. Много ли наших казаков отправилось туда доброхотно? То-то! А коли б все рекой пошли?
- Максимов в серебре да в золоте зарылся, как хрущ в навозе, и копошится там, а об воле казацкой душа у него не болит. Меня еле узнал, а не я ли ему в крымском походе - да ты помнишь! - свою заводную лошадь отдал, когда отбегали из улуса, а не лошадь - быть бы ему порубленным.
- Ты не думай, Кондрат, что Максимов и старшина его царя крепко возлюбили. Не-ет! Они тоже не хотят ему кланяться - кому это охота? Да они ныне и казацкому кругу отвадились поклоны класть - вот беда! Забоярились. Войсковой атаман от рук казацких отбился.
- Таковым атаманам надобно головы рубить или уж, смирясь всеречно, пойти к царю в ямщики, вон на новый тракт, да гонять почту от Москвы до Азова.
- Максимов - дурак, - сказал Некрасов спокойно, как говорят о факте всем известном. - А вот царь - тот хитёр! Ты только пораздумай, как он проверяет наше казацкое терпение: то один указ пошлёт - посмотрит, чего из нас выйдет, то другой пошлёт - опять смотрит. Летось и вовсе над всем Войском Донским посмеялся: печать повелел заменить. Видал? Нет? Гришка, принеси-ко грамоту из-за божницы!
Сын метнулся в курень и в один миг принёс грамоту войскового атамана о посылке в Польшу, в армию, восьми казаков.
- Помнишь старую печать? - спросил Некрасов, принимая грамоту из рук сына и отсылая его к куреню кивком головы. - Старая - елень, пронзённый стрелой - это ли была не печать? Глядишь, бывало, на неё, и видна в ней степная краса да удаль казацкая, а ныне что за печать - взгляни!
Булавин слышал об этой печати, но ещё ни разу не получал от Максимова грамот за нею.
- Глянь с прилежаньем - страмотища!
- Страмотища! - эхом прогудел Булавин.
На криво исписанном листе от атамана Максимова стояла новая войсковая печать, сделанная по приказу царя Петра. На печати был изображён пьяный казак, сидящий на винной бочке. Пьяный казак и винная бочка сами по себе уж не так и позорны, а вот то, что казак сидел голый, лишь сабля на боку, - это была оскорбительная насмешка.
- Дразнит царь казаков, - сказал Булавин.
Некрасов подумал вслух:
- Не-ет, Кондрат! Тут не это…
- А чего?
- Тут хитро сделано. Ныне Войску Донскому запрет наложен на все иноземные сделки. Не может ныне Войско с иными государствами пересылаться, как то велось встарь. Ну а коли ослушается войсковой атаман да станет грамоты в иные государства подавать, вот тут-то печать эта насмешная и сделает своё дело. Кто за такой печатью Войско Донское почитать станет? То-то!
Сын, издали прислушивавшийся к разговору старших, получил из куреня знак и позвал ужинать.
Они сели вдвоём в полумраке чистого куреня. Жена Игната расставила поудобнее еду и питьё и ушла кормить детей в другую половину куреня. Пахло рыбой.
- Намедни в Черкасском какой-то старый казак с три тыщи вот этаких же стерлядей продал, - оторвавшись от тяжёлых раздумий, вспомнил Булавин.
- Встретил я тут, верстах в сорока отсюда, одну ватагу. Слухи прошли - то Лоскут гуляет.
- В Черкасском Лоскут и был! - вспомнил Булавин. - За три-то тыщи с лишком стерлядей меньше рубля пошлины заплатил - весь Черкасский город насмешил, а наутрее нашли тех прибыльщиков, что к нему привязывались, порубленными.
- Его работа! - уверенно сказал Некрасов, - Сказывали мне в Паншине городке, будто бы он с Валуек сбежал, а раньше, при Разине, три года ходил. Скрывался долго, наподобе наших батьков.
Глаза Некрасова, тёмные, глубокие, подёрнулись тоской. Однако он поднялся, зажёг сальную свечу в оловянном шандале, постоял над столом.
- Ходит Лоскут по степи. Ждёт чего-то, разинский дух.
"Чего?" - только глазами спросил Булавин.
"Думать надо…" - так же взглядом ответил Некрасов, а вслух сказал:
- Ну, садись, Кондратий Афонасьевич! Давай повечеряем с тобой да выпьем по-православному и… погутарим, что ли?
- Пора…
Не затуманил казакам головы кувшин хмельного вишнёвого мёда, лишь разогрел, а вино не пили: не до вина.
- Не верь им! - убеждал Некрасов. - И Зернщикову не верь. Он тебя на гибельное дело подбивает. Шутка - побить прибыльщиков! На такое дело идут не одним городком твоим, не с сотнею казаков, на такое дело всей рекой надобно навалиться! А Зернщиков своё угребает: ему Максимова свалить надобно, да стать войсковым - старая повадка.
- А как ныне поднять всю реку? - вздохнул Булавин.