Мы встали в очередь. Вечером в учреждении люди более снисходительны, и нам быстро выдали крупный ордер на папиросы. Благодаря тому, что Город Двух Улиц отстоял далеко от фронта, все окна в нём светились приятным жёлтым светом и, минуя возлежащих, целующихся, спорящих, мы довольно быстро нашли склад табака, получили искомое и повернули к гостинице. Выкурив две папиросы, Андрей Вавилыч заговорил:
- Я сделал подробное исследование о моих словах - не заблуждаюсь ли я? Разве я глуп? Подождите, подождите… По всем основаниям и удостоверениям моей личности - в глупости не замечен. Выгода, прибыль от заблуждений? Какая же? Ведь обнаружив врагов, я, естественно, должен буду с ними бороться, а их много, и они все крупные специалисты, со связями, с доброжелательным отношением, как и ко всем специалистам… Борьба предстоит упорная, и я - не откажусь, ибо я уверен в своей правоте.
- Андрей Вавилыч, но если, боюсь сказать, смежное задание?..
- Никогда!
- Тогда они ради чего же?
- Я не берусь ещё утверждать, но не исключена возможность, что по заданию другой стороны…
- Другой?
- Да.
- Фа-а…
- Именно. Надеюсь, вы примете во внимание то, что Аврора Николаевна тоже обучалась в Высшем Училище Дипломатии!..
- Она?
- Восток.
- Значит, вы имеете в виду, что и Дандуковы и люди, создающие фильм "Александр Македонский", одного и того же…
- Боюсь утверждать. Будем собирать материалы, делать сводки, а там доберёмся и до выводов. Кто знает, может быть, и не нам даже придётся делать заключительные выводы, - добавил он со скромностью, ему всегда присущей.
- Значит, архив Института Сказки уничтожен умышленно? Они, подобно пчёлам, изъяли мёд из цветка и покинули его?
- Боюсь утверждать. Но всякому покажется странным, что от многих тысяч разнообразнейших сказок осталась, словно в насмешку, одна строка… "И тут сказал Искандер Двурогий жене своей Роксане". Что он ей сказал? Может быть, шифр сокровищ, а она, дура, не поняла.
Андрей Вавилыч справедливо разделил папиросы, мы выкурили по одной и легли спать, каждый по-разному вспомнив Главную Столицу и каждый подумав, что не скоро туда вернётся. Андрей Вавилыч заснул быстро, а я стал засыпать, уже когда брезжил рассвет. Меня разбудило лёгкое подергивание за руку. Я раскрыл глаза. Рассвет едва ли умножился вдвое. Перед моей кроватью, на корточках, в нижнем белье сидел Хоржевский и рядом с ним, завернувшись в одеяло, толстомордый Бринза.
- Тсс… - сказал шёпотом Хоржевский. - Не будите начальника. Он вас держит при себе, а мы имеем к вам совершенно конфиденциальный разговор во имя блага общества.
- И вашего желудка, - добавил Бринза.
- Слушайте! Вы знаете, что мы проблемы взаимоотношений индивидуума и коллектива решаем в сторону коллектива, ради которого готовы на всё?..
- Чтобы насытиться любовью и продовольствием, - добавил Бринза.
Тут - шёпотом они сцепились спорить, а я и уснул.
Прежде чем сон развернулся, Хоржевский опять разбудил меня. Я видел перед собой его бледное лицо. Он, видите ли, мучается и полностью не подчиняется Андрею Вавилычу из-за отсутствия масс! Андрей Вавилыч понимает массы, и массы его понимают, - где же инициатива, где руководство?.. Я сказал со злостью:
- Шесть часов утра, чёрт возьми! Дайте мне возможность уснуть.
- Какой же тут сон, если отныне я решил быть самостоятельным, и меня не запутаешь разными там измышлениями!
Тут я ему сказал, что если уж он так хочет быть самостоятельным, то пусть разбудит Андрея Вавилыча и передаст ему своё решение. Посмотрим тогда, долго ли удержится на Хоржевском наркоматовская "броня". Хоржевский задумался, а я, завернув голову одеялом, уснул.
9
Сострадательный голос, словно боясь привести нас в отчаяние, говорит нам, что подана машина. Мы выходим. Утреннее солнце, как услужливый носильщик, освещает наши чемоданы. Перед подъездом гостиницы машина и шофёр. Шофёра зовут Груша. На ногах у неё нечто, зафрахтованное ещё в ином веке в качестве ботинок. Это сооружение лопалось и портилось каждую минуту, так что непонятно - машину ли она чинит или ботинки.
Смешивая ужасающий грохот с шипящим трением, окропляя прохожих комками грязи, мы долго имели впереди себя испуганные дома города, опасающиеся пожара или взрыва от нашего движения. С прискорбием отпустив город на волю, мы выбрались в степь и здесь, согласно старому обычаю, свалились в канаву.
- Дела ещё идут! - воскликнул шофёр и, подмигивая нам, начал производить расследование своей машины.
Мы с боязнью и удовольствием оставили её позади себя и сели на краю канавы. Андрей Вавилыч спросил, кто следует за нами и нельзя ли попросить, чтобы нас подвезли. Бринза, самый крупный из нас, и пострадал крупнее: одна щека у него была сворочена в сторону, левая рука в крови. И всё же он желал ехать на этой машине сызнова! Он нас утешил тем, что нам ведь не вздыхать о богатстве, поскольку мы люди все служащие. Высказав всю правду, он отправился помогать шофёру, который заклеивал лопнувшую камеру. Шофёр встретил его улыбкой, видимо, имеющей для Бринзы такой вид, при котором Бринзе хотелось встать к ней на самое короткое расстояние.
Настолько же, насколько Бринза преисполнился надежд и благоволения к людям, настолько Хоржевский был печален и уныл, словно внутри его вырастали шипы.
- Не к добру, - сказал он пронзительным своим голосом, - что-то нас ждёт плохое…
Время дозволяло ему впустить достаточное количество этих мрачных мыслей. Шофёр, повернув к нам веснушчатое лицо, восклицал, что "дела ещё идут", и тотчас же машина его делала скачок в сторону и с некоторым жеманством упиралась во что-нибудь такое, к чему добрая машина не должна прислоняться ни в коем случае. Один раз мы въехали в кучу навоза, другой - в побитые бутылки, а третий - в казармы, где нас часовой встретил выстрелом. Тут всякий начинал говорить под влиянием своих чувств, а попозже Андрей Вавилыч заключил:
- Я не в состоянии так много расходовать средств жизни.
К счастью, благодаря помощи Бринзы, который вдруг проявил недюжинные способности автомобильного мастера, мы имели полную возможность отдыхать сколько нам хочется.
В середине вторых суток Бринза совсем, - от восторга перед дарованиями шофера, - превратился в знак восклицательный. С трогательной чувствительностью он рассказывал собравшимся возле нас, которые тоже отправлялись на строительство Соединения, но никак не могли доехать и дойти, - какие превратности судьбы пережил он, Бринза, и как из запутанностей быта он переходит сейчас к полному перевороту. И, охватив руками толстые щеки, он глядел на увесистого шофёра с таким видом, как будто мог испортить его своим дуновением.
Странно, что и Хоржевский прилаживался к ней и так и сяк. Он объяснял это тем, что Груша обладает большим количеством знакомых, а его в таких случаях интересуют качества людей: к чему они готовятся, что измышляют.
Людей, действительно, подходило много, но то ли наша машина не внушала им доверия, то ли они не торопились и встречные чайханы вполне удовлетворяли их как дорожные приюты, - ни один из них не просил подвезти его, хотя с Грушей они любезничали напропалую. Вслушаться в их разговоры, то становилось понятным, что они не торопятся. Куда там! Прописка, продкарточки, отсутствие жилья, топлива, воровство, утеря знакомых по дороге… Они сокрушенно охают, приводят друг друга в отчаяние, проливают слёзы…
Андрей Вавилыч записывает. По-моему, труд напрасный. Здесь столько несчастий, что, как столетиями запущенный сад не расчистить, так и тут не поможешь. Впрочем, памятуя его намёк, что подчинённому известны не все замыслы начальства, я безмолвствовал.
В начале третьего дня, когда у нас вышли продукты и Андрей Вавилыч заполнил жалобами шестую записную книжку, он сказал:
- Я более чем когда-либо расположен к мнению, что мы присутствуем при попрании справедливости и при появлении веры, что её, справедливость, необходимо реставрировать! Здесь это тем легче, что творения философов и художников подняли значение строительства Соединения, а успехи научной мысли закрепили его. Следовательно, стремящиеся туда на работу, измученные разными невзгодами, тем самым стремятся к восстановлению своих прав. Вижу, что если уничтожить сопротивление негодяев соответствующим инструкциям и резолюциям, бросив искру истинного инструктажа, произойдёт великое очищение воздуха. Не сомневаюсь в трудностях, но…
В степи торчали курганы, похожие на нарыв в углу глаза. Говорят, летом возле них летают комары с жалом величины ужаснейшей. Машина, должно быть, напутанная комарами, долго кружила без толку возле каждого кургана.
Учтиво расставшись с последним курганом, мы вступили в хмурую пустынную область, пересекаемую рядом холодных горных речек, заваленных грудами галек и валунов. Воды в речках мало…
Вид валунов внушал нашему шофёру головокружение. Он раза три ткнулся в них, помял капот, а затем, как сумасшедший, разбрасывая гальку и щебень, ринулся вверх, вдоль русла реки.
Покинув валунное и галечное русло, мы, неизвестно для чего, стали домогаться другого, и оно с приветливостью ада раскинулось перед нами.
Эта река имела к нам особое расположение. Она не только обладала основным руслом, но имела ещё штук двадцать притоков, каждый из которых не прочь был вступить в интрижку с нашей машиной, бросая ей под ноги валуны и гальки.
Мало того, река и её притоки, очевидно, расположенные к нам необыкновенно, решили побаловать нас невиданным зрелищем. Специально для нас, думаю, потому что никто более не смотрел на это, - река и её милые дети глубоко врезались в плато и образовали величественное мрачное ущелье со скалами, имеющими вид неотполированных колонн. Скажу прямо - колонны хороши на вновь отстроенных домах, но они отвратительны, когда вы в ущелье и вдобавок голодны и голова ваша болит от выхлопных газов и качки, непрестанной, всё увеличивающейся.
Наш шофёр вздумал проявить знания, приобретённые им в средней школе с краеведческим уклоном. Он объявил, что река носит древнее название "Река кузнецов" и что здесь много находок древнего кузнечного железа. Андрей Вавилыч, памятуя о своём любимце Александре, которого он совал всюду, как мамаша нежно любимого сына, немедленно решил проверить древнее кузнечное дело.
Мы стояли у правого высокого берега, украшенного великолепной вертикальной стеной из местной пыли, должно быть, ожидающей ветерка, чтобы подняться вверх. Кузнецы работали на той стороне реки, и туда-то направился Андрей Вавилыч. Хоржевский пошёл было за ним, но остановился.
Бринза решил проверить качество лёссовой стены. Как измерительный прибор он взял снова лопнувшую камеру. Шофёр, не споря, решил сопровождать его в этих исканиях.
- Нам же сюда, - сказал Хоржевский, указывая на Андрея Вавилыча, который, сняв сапоги, босиком прыгал по холодным камням, переправляясь на ту сторону реки. - Бринза, нам сюда!..
- Вам туда, а мне сюда, - ответил, смеясь, Бринза. - Мне кажется, что эти отложения похожи на муку, хочется проверить. Я давно слышал, что этот лёсс едят.
Андрей Вавилыч окликнул Хоржевского. Кузнецы - масса, а работа масс кому более известна, как не Хоржевскому. Но тому хочется тоже попробовать - съедобен ли лёсс, хотя, с другой стороны, он знает цену наркоматовской "брони". Он вздыхает и идёт за Андреем Вавилычем.
Тишина. Я караулю машину и наслаждаюсь отсутствием движения. Всякий, кто много ездит в теперешнее время, способен определить степень вины и наказания, которые испытывает человечество. Понятен становится лозунг - любите друг друга и меньше двигайтесь!..
В разрезе лёссовой стены послышались аплодисменты. Я удивленно поднял голову. Это гигантская стая диких голубей вылетела из ответвления каньона. Что могло испугать их? Я вспомнил, что туда ушёл Бринза. Не успел я осмыслить обстоятельства, при которых голуби могли быть встревожены по всему каньону, как земля подо мной заколебалась, кто-то словно ткнул мне в ноги, - и в ста метрах от меня часть лёссовой стены, как будто лишённая подпора, рухнула в реку, которая немедленно забурлила и, потеряв равновесие, начала вздуваться.
Волны, цвета шалфея, подкатывались уже к машине. Волны ворочали валуны. Я человек не робкий, но стихия на меня действует. Кожа у меня стала гусиной, и дрожащим голосом я воззвал к Андрею Вавилычу и к шофёру.
На вершине обрушившейся стены появились Бринза и шофёр. На одной руке у него повисла девушка, на другой - камера, по-прежнему не заклеенная. У них такие умильные лица, как будто они способствовали человечеству в чём-то совершенно для него необходимом и важном.
- Машину унесёт! - крикнул я.
- Дела ещё идут, - отозвался шофёр своей обычной поговоркой, и мы начали толкать машину вверх, в то время как волны толкали наши ноги, а на той стороне подталкивал наше напряжение Андреё Вавилыч, державший в объятьях тяжёлый кусок древнего шлака, взятый, видимо, им как свидетельство, что здесь побывал Александр Македонский.
Спустя несколько времени мы вкатили машину на пригорочек и стали любоваться зрелищем, как Андрей Вавилыч переправляется через реку по валунам, балансируя глыбой шлака и хватаясь за Хоржевского, который кричал, что это не входит в его служебные обязанности. Впрочем, если они падали в реку, то более или менее благополучно.
Девушка села за руль, расставив части своего тела с той тщательностью, с какой хвастливый хозяин расставляет свои вещи, когда ожидает дорогих гостей. Но пришедшим было не до неё. Хоржевский дрожал, как воздушное растение под ветром, и с него лилась вода, и он, по всей вероятности, не сомневался, что уже не сможет быть полезным для коллектива. Андрей Вавилыч рассказывал об остатках древнего металлургического центра. Куча древних шлаков диаметром в 336 шагов и высотой до 8 метров. А, подумайте! Дальше ваш глаз встречает вторую груду шлака… Для чего им нужно было так много металла? Какое они сооружение делали? Своды для какой камеры?..
- Для хранения ручного багажа! - сказала со смехом девушка, давая гудок.
Мы спускались вниз.
Вдали показались опять курганы и что-то плоское бурое, похожее на заклинание. Девушка сказала, что это степь перед большой Рекой, а за цепью курганов мы увидим Соединение. Мысль о расставании дурно повлияла на неё. Вертя баранку одной рукой, она достала кисет и свернула папироску.
- Вы даже и представить себе не можете, сколько правды в ваших словах относительно ручного багажа, - сказал Андрей Вавилыч многозначительно.
Девушка поняла его по-своему. Она сказала:
- Да ведь как же неправда, когда он меня оставил в ручном багаже. Я ему за такую проделку все кишки выпущу!
Усталость уничтожила в нас расположение к слушанию воспоминаний, сколь бы они ни казались заманчивыми. Мы молчали. Однако девушка не унималась. Пожимая одной ногой рычаг, а другой - Бринзу, она погрузилась в тяжёлые воспоминания:
- Три года, а то и меньше мне было. Мы тогда москвичи были. Он у меня служил в учреждении, счетоводом. Отец мой! У него приметы есть три, я их вспомню… я для них нож точу…
Она полезла куда-то и достала длинный нож, источенный наполовину. Сверкнув им в воздухе, она положила его рядом с собой и скорбным голосом продолжала:
- Он меня садит в корзинку и говорит: "Ты, Груша, сиди в корзинке и не пикни", и сдал меня на хранение. Он меня сверху прикрыл материей, а я была ростом маленькая тогда, и сижу в корзинке, а он пошёл с матерью насчёт такси торговаться, потому что с корзиной в такси могли взять дороже. Он торгуется и говорит матери: "Я сторговался, а ты поди принеси корзинку с живой птицей". И сел в такси, а мама пошла за корзинкой, а он на том такси на другой вокзал и уехал навсегда, потому что получил предписание уехать в командировку длительную, на год, и взял для этого случая новую жену. Мать помирает и говорит мне: "Груша, жизнь, она сталкивает. Она столкнёт. Когда будешь резать, так старайся наклонить его голову к корзинке, чтоб туда она, злодейская, упала". Вот я и корзинку вожу и нож точу…
Андрей Вавилыч спросил, и голос его, как мне показалось, был несколько стеснённый:
- И давно вы его точите?
10
Девушка сказала с раздражением, словно Андрей Вавилыч оспаривал у ней право на месть её сбежавшему и подлому отцу:
- Я точу достаточно. Он - острый. Хотите попробовать?
- Кто же пробует ножи во время движения автомобиля, - сказал Андрей Вавилыч. - Да и напрасно вы с ножами ходите. Присутствие ножа приводит в ажиотаж.
- Нет, у меня стаж этих страданий достаточный, - сказала задорно девушка и опять выхватила нож. - Хватит, сгруппировали обиды и огорчения! Теперь мне пора! Никакие лекарства ему рану не заживлят, никакие хирурги не зашьют, хватит.
- Совокупность ваших обид мне вполне понятна, - сказал Андрей Вавилыч, - но возможность встречи с вашим отцом, мне думается, преувеличена…
- Как же преувеличена, если мне был факт, видение, - воскликнула девушка, огибая какой-то столб с воем и лязганьем всего железа, которое только имелось в нашей машине. - Мне было предчувствие.
Она вытерла рукавом Бринзы слёзы на больших выпуклых глазах и продолжала:
- Было третьего дня видение. Входит это моя покойная матушка, как сейчас вижу. В руках полотенце, и говорит: "Груша, у тебя нож твой готов и также корзина?" "Ах, - говорю, - матушка, всё готово, а только скажи, где его встречу и какие окончательные приметы". "А такие, - говорит, - ах, дочка, приметы, что он приедет опять в командировку и в руках портфель, и шея красная, толстая, а на правой руке есть мизинец, и на том мизинце конец расплющен в железнодорожной катастрофе…"
Андрей Вавилыч судорожно схватил меня за руку. Он глядел на меня, разиня рот и выпуча глаза. Затем поспешно натянул на руку перчатку. Боже мой, я вспомнил, что мизинец у него на руке действительно смят и действительно в железнодорожной катастрофе несколько лет тому назад! Приведённый в крайнее удивление, я в ужасе ждал дальнейших слов шофёра.
Но случилось так, что Бринза вдруг почувствовал к ней неожиданный прилив нежности и положил ей свою большую руку на колено. Она вся содрогнулась и потеряла третью примету. Мы же не имели сил спросить. Когда сила сцепления несколько ослабла, девушка продолжала:
"И встретишь его, - говорит, - ты в полдень при цветенье урюка, когда каркнет свинья". И я так понимаю, что не узнаю отца и битва произойдёт инкогнито. Вот, сказывают, девушек скоро будут мобилизовывать, а он, наверное, уже у немцев, и там мне его придётся резать!
Андрей Вавилыч, закутывая шею шарфом, сказал с усилием:
- Глупости всё это. Промёрзли, вот и верится. Вы бы, товарищ шофёр, увеличили скорость машины. Нельзя же трое суток ехать!..
Хоржевский, весь посиневший от холода и ещё более синея от притесняющих его воспоминаний, сказал: