В этот момент резко отворилась дверь. На пороге с пистолетом в руке стоял офицер в форме гестапо и переводил взгляд с одного арестанта на другого, злобно ухмыляясь. Федя в ужасе упал на колени, повалился набок и зашелся в рыданиях. Саша весь похолодел, мельком исподлобья глянул на офицера: ему показалось, что это был один из тех, кто сопровождал конного старшего офицера, убийцу молодого еврея в первый день плена. Саше хотелось выразить ему свое презрение ответным смелым взглядом, но мышцы лица не слушались, губы мелко подрагивали. Все-таки он выдержал взгляд офицера и опять отвернулся от него, оставшись сидеть. В голове стучала одна мысль: "Так вот, значит, кто меня убьет - этот поганый офицер. Сейчас, здесь, или выведет на улицу?"
Офицер стоял в дверях несколько минут, достаточно долго, чтобы навести страх на пленных. Он явно наслаждался страхом Феди и упорно смотрел на Сашу: выдержит ли тот его взгляд? А потом вдруг повернулся и вышел, снова заперев дверь на замок. Они так и не поняли, зачем он приходил. Наверное, просто хотел полюбоваться на страх людей перед смертью. Они все еще ждали прихода других, но через некоторое время во дворе раздались чьи-то крики и выстрелы. Саша с Федей в недоумении переглянулись: очевидно, там расстреляли кого-то другого, может, тех двух евреев.
Пленных оставили в камере на всю ночь, а утром на них надели наручники, сковав друг с другом, вывели во двор и показали жестом, чтобы они лезли в кузов грузовика. Туда же с ними влезли десять немецких солдат, целая команда. У Саши в голове мелькнуло: "Так значит, везут на расстрел и убьют нас вот эти самые солдаты". Они отнеслись к пленным как-то безразлично, ему даже показалось, что некоторые из них смотрели с сочувствием. Что ж, они тоже были молодыми, как и Саша с Федей. Смотрели-то они, может, и с пониманием, но по приказу всадят в них все десять пуль. Вчерашний офицер подошел к машине, опять издевательски посмотрел на пленных и сел в кабину. Машина тронулась, и Саша подумал, что все-таки был прав - этот офицер будет командовать его расстрелом. Солдаты по дороге весело переговаривались между собой, Саша думал о смерти, но как-то механически старался их понять. Разговор был чисто солдатский - о женщинах. Саша слушал вполуха и думал: вот в кузове сидят рядом - он и они. Они должны его расстрелять. Он думает о смерти, они думают о бабах. Саша даже вздрогнул от этой жуткой мысли. А Федя молча трясся, но уже не подвывал - устал за ночь и у него пропал голос, потом он заснул.
Машина все подпрыгивала и подпрыгивала на ухабах, везли их что-то слишком долго. Саша старался понять: куда? Для того чтобы расстрелять двух неприметных пленных солдат, не стоило так далеко отъезжать от села. Если бы он не был скован с Федей, то попытался бы бежать, как только машина остановится. Конечно, его бы сразу убили. Но все-таки это не был бы расстрел, это было бы убийство при попытке к бегству. Ну, поскольку бежать скованными невозможно, нечего и думать об этом.
Через два-три часа машина въехала в большой город с красивыми домами. Солдаты сразу оживились, заговорили громче. Саша подтолкнул задремавшего Федю, тот вздрогнул, дернулся, посмотрел вокруг и понял: Саша показывал ему, что они в городе. Оба они знали - это Львов. Их выгрузили у большого дома и ввели в канцелярию на втором этаже. Там с них сняли наручники и поставили у стены, перед еще одной стеной с большим прорезанным отверстием-окном. В него была видна группа офицеров гестапо. Они окружили и шумно приветствовали офицера, который привез пленных, и он тоже живо и быстро заговорил с ними. Кроме офицеров, прямо у окна сидели женщины, занятые какой-то канцелярской работой: перекладывали картотеку. Саша старался все замечать, чтобы понять - что с ними будет. Одна из женщин сидела прямо у окна и что-то писала. Он заметил, что, когда вошел сопровождавший их гестаповский офицер, она оторвалась от бумаг и быстро посмотрела в его сторону. Очевидно, он почувствовал ее взгляд, потому что на секунду вполоборота обернулся в ее сторону. Саше показалось, что на его злобном лице промелькнуло подобие улыбки. Значит, эта сволочь тоже умеет улыбаться.
По-видимому, это была канцелярия тюрьмы. Ох, каким это было облегчением! Это могло означать, что сразу сейчас расстреливать не станут, а, как полагается, сначала зарегистрируют и, может быть, даже отведут в камеру, а там, кто знает, и накормят. Теперь, как только отступил страх смерти, желудок начала жечь острая боль, есть захотелось страшно, они ведь ничего не ели уже двое суток.
Неожиданно на чистом русском языке их подозвали к окошку. Это была та женщина, которая что-то записывала. Подойдя ближе, Саша увидел, что она одета в элегантный темно-синий костюм и что это довольно красивая женщина: правильные черты лица, большие с голубизной глаза, черные слегка завитые волосы. Ему даже померещилось, что внешний облик и некоторая грусть в глазах делали ее похожей на еврейку. Саша давно не видел элегантно одетых женщин. В деревнях были усталые безвозрастные деревенские бабы, и, конечно, их широкоскулые курносые лица ничем не напоминали черты еврейских женщин. Но вряд ли и эта женщина могла быть еврейкой, да еще работать на гестапо. Ее давно сослали бы в лагерь и убили, как тысячи других. И красоту ее никто из немцев не пожалел бы - любовные отношения с еврейками им категорически запрещались и строго наказывались. Саша слышал, что смешение высшей арийской расы с "недочеловеками" каралось чуть ли не смертью. Но на него самого ее красота подействовала так, что, хотя был устал и замучен, он почувствовал какой-то прилив мужского волнения. Пусть это волнение будет даже последним в его жизни, но он должен был хоть как-то его проявить. Подойдя к окошку, он робко глянул на нее и спросил:
- Извините, пожалуйста, как вы полагаете, что нас ожидает? - он постарался придать голосу как можно больше вежливого звучания.
Очевидно, женщина не привыкла к такой вежливой форме обращения: она с удивлением подняла на Сашу глаза, внимательно посмотрела, ничего не сказала, а лишь пожала плечами. При этом она оглянулась на офицера сопровождения. Саша видел, что оглянулась она осторожно и боязливо: не заметил ли он разговора? И опять ему показалось, что офицер тоже на мгновение оглянулся на нее и снова слегка улыбнулся.
Тот странный момент в канцелярии львовской тюрьмы решил Сашину судьбу. Тогда, сразу, он понять этого, конечно, не мог.
Оказавшись в переполненной камере, он мучительно ждал еды и думал: из львовской тюрьмы их обоих могут отправить обратно в лагерь, из которого они сбежали, и расстрелять там перед строем, в назидание другим. Но зачем их тогда везли сюда? В переполненной камере их с Федей разделили, и судьба решила иначе - он просидел в той камере девять месяцев и его ни разу не вызвали на допрос. Других пленных и арестованных вызывали, допрашивали, избивали, а некоторых расстреливали. Вызвали и Федю, и больше он не возвратился. Но по непонятной причине Сашу не допрашивали - про него забыли. Много времени просидел он, вздрагивая каждый раз, когда приходили кого-то брать, но его не вызывали. Все равно он знал: все дело было лишь в том, скоро ли его вызовут на допрос, скоро ли выяснят, что он еврей. А пока он все-таки жил, хоть и такой, скотской жизнью. Но все равно - жить-то всем хочется, второй раз не родишься.
В тесной камере было около тридцати человек, почти все - поляки. На расспросы сокамерников Саша отвечал односложно: военнопленный, бежал из лагеря. У большинства на куртках были пришиты знаки в виде латинских букв "Т" или "Р", что означало "террорист" или "политический". Шансов выйти из тюрьмы живыми у них не было, они сами говорили о тех, кто не возвращался после допроса: "Уехал на пясек", значит - в песок, потому что, по слухам, расстреливали за городом на песчаном карьере. Соседи по камере часто косились на него, считая, что он подсажен для провокаций, и сначала избегали говорить с ним. Но, увидев, что его не вызывают на допросы, они поняли, что и доносить на других он не мог, и избегать перестали.
А Саша все думал и думал о том, что случилось, и постепенно пришел к заключению, что та женщина с грустными глазами была его спасительницей: вместо того чтобы зарегистрировать его прибытие в тюрьму, она уничтожила сопровождавшие его бумаги. Ничего другого случиться не могло.
* * *
Какая жизнь может быть в гестаповской тюрьме, где тысячи людей страдают в тесноте, голоде и холоде, ожидая каждую минуту пыток или смерти? Но жизнь была жизнью и в тюрьме тоже. Немцы-охранники жили обособленно: играли в волейбол во внутреннем дворе тюрьмы, распевали песни. Высокий охранник Вилли развлекался сам и развлекал своих приятелей тем, что выискивал себе жертв, выталкивал их в коридор и избивал. Так он демонстрировал свою власть над беспомощными людьми, не смеющими оказать сопротивление. После его "забав" соседям по камере приходилось выхаживать очередную жертву.
А заключенные выживали на грани, помогали друг другу, рассказывали истории из жизни, хотя редко говорили откровенно о причинах ареста. Однажды в камеру втолкнули избитого немолодого человека, на лице его запеклись потеки крови - очевидно, Вилли сильно бил его по голове. Саша присел возле избитого на пол и мокрой тряпкой стал осторожно стирать кровь около ран. Только легкое подергивание мышц лица выдавало реакцию узника на боль. Через несколько дней он поправился и они с Сашей разговорились. Причину своего ареста мужчина не скрывал: он был сыном поляка и еврейки. К тому же в 1939 году, после вторжения немецких и русских войск в Польшу, он не сбежал, а остался в подпольном отряде сопротивления, скрываясь в Варшавском гетто.
Он был полковником Генерального штаба польской армии, представителем высшего света, знал четыре языка, в том числе и русский, был очень интеллигентным, высокообразованным человеком. Саша, любознательный от природы, многое узнавал из тихих рассказов полковника о разных странах. Ему это хотя бы частично восполняло недостатки общего образования. Сидя рядом с полковником в углу камеры, он заслушивался - все было до того интересно, что даже собственные горести куда-то уходили. Однажды Саша, смущаясь, сказал ему:
- Знаете, мне ведь пришлось участвовать в советском вторжении в Польшу. Я видел польских евреев, таких ортодоксальных, каких не было в России. Я знаю, что польских офицеров угоняли в плен, и их семьи тоже. Но я ничего не слышал об их судьбах. На самом деле я и тогда не понимал причин нашего вторжения, и теперь не знаю - что все это значило?
Полковник нахмурился:
- Судьба польских офицеров оказалась трагической - ваши советские их всех расстреляли.
- Как - расстреляли? Почему - они же пленные?
- Да, пленные, - он помолчал. - Теперь идет такая безжалостная война, в которой сама идеология диктует зверства. Фашисты, коммунисты, все готовы уничтожить друг друга во имя своих, без сомнения, ошибочных идей. Ваши не пощадили польских пленных, потому что они выступали против коммунизма. А ведь эти люди были цветом нашей Польши, гордостью ее. Впрочем, и немцы делают то же самое с советскими пленными.
Видя, что Саша обескуражен, полковник углубился в тему и дал глубокую политическую оценку разделению и фактической ликвидации Польши. Он сказал:
- Когда война все-таки закончится, немцы потеряют не только Польшу, но и свою собственную Германию.
- Вы думаете, Германия все-таки проиграет?
- Я уверен. У нее нет такого сырьевого и человеческого потенциала, как у России с Америкой.
- Но куда же она денется, Германия?
- Ее поделят между собой победители - русские и американцы, как была поделена моя Польша. Германию разделят на зоны влияния, и это будет ей возмездием. Особенно за гибель евреев, за то, что немцы сделали в Варшавском гетто.
Саша ничего не знал о существовании еврейских гетто в оккупированных городах. Полковник тихо и обстоятельно рассказал ему о восстании в Варшавском гетто:
- Эпопея Варшавского гетто по масштабности трагедии может быть приравнена к библейским сказаниям о других страданиях еврейского народа. Может быть, ее когда-нибудь включат в новую Библию. Как только немцы вошли в Варшаву в октябре тридцать девятого года, они приказали евреям под страхом смерти сдать все деньги в кредитно-финансовые учреждения, оставляя себе только гроши. Им было приказано носить на одежде звезду Давида и запрещалось пользоваться городским транспортом. Потом гестаповцы приняли решение создать изолированное еврейское гетто. Они со всей серьезностью утверждали, что евреи являются переносчиками инфекционных заболеваний и их изоляция - это защита нееврейского населения от эпидемий. А ведь среди евреев были наиболее зажиточные и культурные горожане. В Варшаве жило четыреста сорок тысяч евреев, это тридцать семь процентов жителей города. Их выселили из квартир, и на всех выделили участок города всего в четыре с половиной процента его площади, в десять раз меньше того, что они имели. Давка, теснота, антисанитария - в каждой комнате жило по десять и больше человек. Но и этого гестаповцам было мало: евреям приказали обнести себя кирпичной стеной в три человеческих роста. Все взрослые обязаны были работать над сооружением стены.
Тут Саша шепотом переспросил:
- Обнести самих себя кирпичной стеной?
- Да, евреи должны были замуровать себя сами. 16 октября 1940 года гетто было полностью окружено стеной, 440 тысяч евреев оказались замурованными. Выходили только по особому разрешению - на работу на немецких фабриках по двенадцать часов в день. И это было редким счастьем. На все гетто работало семьдесят пекарен, и норма снабжения хлебом для каждого была - сто восемьдесят четыре килокалории в день, то есть в десять раз меньше минимальной нормы для выживания. Это был расчет на вымирание. Но евреи народ неистребимый. Кроме этих пекарен они смогли организовать восемьсот нелегальных крохотных пекарен и довели калорийность питания до 1125 килокалорий в день. Это тоже ниже нормы. Каждый день от голода, холода, тесноты и болезней умирали сотни людей. Специальная команда так называемой еврейской полиции, состоящая из пяти тысяч человек, подбирала трупы и вывозила за город - в общие могилы.
Но гестаповцам и этого показалось недостаточно. 22 июля 1942 года они объявили, что всех евреев будут вывозить на восток. Еврейской полиции было приказано обеспечить ежедневную отправку на железнодорожную станцию шести тысяч евреев. В вагон для скота загоняли не менее ста человек. Литовские и украинские коллаборационисты вылавливали и расстреливали тех, кто пытался скрыться. За одну неделю вывезли 60 тысяч евреев, в основном в концентрационный лагерь в местечке Треблинка. Туда же 6 августа было отправлено двести детей, воспитанников детского дома. Директору, педагогу-поляку еврейского происхождения Янушу Корчаку предложили освобождение, но он отказался и поехал со своими воспитанниками. Все были уничтожены. В течение пятидесяти двух дней, до 21 сентября 1942 года, в Треблинку было вывезено 265 тысяч евреев.
- Почти триста тысяч?! - изумленный Саша воскликнул это так громко, что полковник даже закрыл его рот ладонью.
- Да, именно. Но в гетто все еще оставалось около 60 тысяч евреев. К тому времени там оформилась Еврейская боевая организация - около 220–500 человек, во главе с Мордехаем Анелевичем, и Еврейский боевой союз - около 250–450 человек. Все они были вооружены пистолетами, самодельными взрывными устройствами и бутылками с горючей смесью. Но между группами не было согласия: первая предлагала оставаться в гетто и оказывать сопротивление гестаповцам, вторая предлагала уходить через канализационные каналы и продолжать действовать за городом, в лесах. 18 января 1943 года в гетто началось восстание. В ходе боев 7 тысяч евреев было убито, 6 тысяч сгорело в домах. Оставшиеся 50 тысяч были срочно вывезены в Треблинку и уничтожены. Да, такая вот библейская история о Варшавском гетто.
Саша слушал полковника с замирающим сердцем и глазами, полными слез. Они сидели молча, и вдруг издали, с другого конца коридора, послышалось пение - через несколько камер от них сидели несколько пленных русских летчиков. Один из них запел "Сижу за решеткой в темнице сырой…". Сашино сердце болезненно сжалось, и он зарыдал. А когда запели "На тихом бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой…", Саша вспомнил своего убитого дружка Сашку Фисатова - как бы он тоже запел вместе с ними…
Полковника увели на следующий день, Саша никогда его больше не видел.
- Ушел в пясицы, - сказали поляки о полковнике.