* * *
В послевоенные годы было много демобилизованных парней и девушек, которым война помешала получить высшее образование. При поступлении в любые институты они имели преимущество - как бы они ни сдали экзамены, их, как ветеранов войны, принимали. Таким, как Алеша, только что со школьной скамьи, поступить было тяжелее.
В приемной комиссии университета двое немолодых мужчин с холодным выражением лица разговаривали с Алешей неприязненно, с оттенком издевки:
- Гинзбург, да?
- Да, Гинзбург.
- Еврей?
- Нет, русский.
- Как же ты можешь быть русским, когда фамилия еврейская?
Алеша разозлился и решил посмеяться над ними:
- А вы "Героя нашего времени" не читали? Там Лермонтов прямо пишет, что знал одного русского по фамилии Вернер и одного немца по фамилии Иванов.
Один из них посмотрел с презрением:
- Ты нам сказки не рассказывай. Раз фамилия еврейская, русским ты быть не можешь.
Но другой примирительно сказал:
- Да что ты к нему пристал? Не видишь, что ли, что у него нос немного курносый. Наверное, мать где-то его нагуляла.
Это совсем вывело Алешу из себя:
- Ваше дело принимать документы от поступающих, а не обсуждать их фамилии и носы. Примете вы мои документы на конкурс? Или я буду на вас жаловаться.
- Ишь ты, какой строгий. Ну, ну, подавай документы, посмотрим - примут ли тебя.
Алеша сдал экзамены, получив проходной балл, но в списке принятых его не было. Тогда он попросил отца:
- Помнишь, ты говорил, что поможешь исправить несправедливость? Вот так и получилось - балл у меня проходной, но не приняли, я думаю - из-за фамилии.
Семен Гинзбург нахмурился и на следующий день поехал к ректору университета. В приемной было много просителей: за своих непринятых детей пришли ходатайствовать интеллигентные люди, среди них много было лиц с еврейскими чертами. Семен сказал секретарше:
- Доложите, пожалуйста, - Семен Захарович Гинзбург.
Она быстро и безразлично глянула не него:
- Сегодня день Гинзбургов, вы уже третий. Я доложу.
Он ждал целый час и опять попросил:
- Доложите, пожалуйста, - министр строительства Гинзбург.
На этот раз она подняла брови:
- Министров тоже было уже два.
Ректор, известный профессор, тотчас вышел к нему, любезно развел руками:
- Прошу прощения - посетителей такое множество…
В кабинете Гинзбург сказал прямо:
- Я приехал просить, но просить не за сына, а за восстановление справедливости. Почему в университет не принимают абитуриентов с еврейскими фамилиями?
Ректор запросил Алешины бумаги:
- Да, по отношению к вашему сыну была допущена несправедливость. Но если бы вы знали, как райкомы партии нажимают на высшие учебные заведения, чтобы было меньше студентов с еврейскими фамилиями! Если еврей носит фамилию Щербаков или Богданов, на это смотрят сквозь пальцы. Но очень много абитуриентов с еврейскими фамилиями.
- Что ж, если они сдают экзамены на проходной балл, вы вводите для евреев процентную норму, как когда-то в царской России?
- Ну, ну, не совсем так, конечно, но все-таки времена для них настали нелегкие, - и ректор добавил: - И для нас тоже. Но для вашего сына мы, конечно, сделаем исключение.
- Я не прошу исключения. Вот именно. Зачем делать исключение? Действуйте по закону и по совести.
- Товарищ министр, недавно я видел в пьесе Островского "Горячее сердце" такую сцену: городничий спрашивает мужиков, вызванных с повинной, - как ему их судить, по закону или по совести. И приказывает полицейскому: "Ну-ка принеси законы!" Тот вынес охапку тяжелых книг, выше головы. Мужики как увидали столько законов, так сразу запросили: "По совести суди, батюшка, по совести".
Гинзбург сам видел эту пьесу в филиале Художественного театра, вспомнил эту сцену и рассмеялся. Ректор, довольный своей шуткой, спросил:
- Так как хотите - по закону или по совести?
- По совести, по совести. Вот именно.
Визит папы-Гинзбурга подействовал - Алешу приняли в университет.
36. Девочка с Арбата
Самая общительная девушка на филологическом факультета была Нина Ермакова. Очень миловидная, с вьющимися темными волосами, собранными в пучок на затылке, сероглазая, стройная, слегка полноватая, она нравилась всем мальчишкам. А нравиться было ее любимым занятием.
Нина просыпалась рано и начинала заниматься своей внешностью: садилась перед зеркалом, рассматривала себя, взбивала волосы, выщипывала брови, подкрашивала веки, до деталей снова и снова изучала свое лицо и репетировала мимику, необходимую для привлечения внимания, - морщила носик, поднимала брови, смотрела в фас, в профиль, в три четверти. Потом, еще не одетая, становилась перед большим зеркалом и рассматривала свою фигуру. Для этого она занавешивала окно, потому что оно выходило в сторону глубокого и узкого внутреннего двора-колодца и ее легко могли увидеть соседи напротив. В зеркале она рассматривала талию, окружность бедер, легкий выступ живота и форму упругих грудей. Довольная собой, она думала:
- Неужели эти груди когда-нибудь обвиснут и лягут на дряблый, немолодой и жирный живот? Нет, нет, это будет нескоро, очень, очень нескоро. А пока ничего не обвисло, пока я молода и хороша, надо жить и веселиться, надо любить, надо быть любимой.
От этой мысли ей самой становилось весело, и, налюбовавшись собой, она наскоро пила чай, приготовленный домработницей, и убегала на занятия. И всегда приходила в аудиторию в последнюю минуту.
Жила Нина на седьмом этаже в большом старом доме № 51 на Арбате, близко к Смоленской площади. В коммунальной квартире с длинным коридором у их семьи было три комнаты при входе, но с общей кухней и ванной. Четыре другие комнаты занимали семьи сотрудников НКВД. На Арбате давали прописку только проверенным лицам: эта улица была правительственной трассой, тут провозили Сталина и членов Политбюро из Кремля на их загородные дачи. Но отец Нины, профессор-языковед, был исключением - "недобитым" осколком старинного рода князей Ржевских. Для спасения жизни он взял фамилию жены (ее отец был старым большевиком) и стал Ермаковым. Когда-то вся квартира принадлежала Ржевским. Профессор был парализованным инвалидом, разъезжал по комнатам в кресле на колесах. Может быть, благодаря измененной фамилии и инвалидности его так и не тронули во время "чисток". Он работал дома, и изредка его вывозили в библиотеку. Написанные им книги и статьи по лингвистике печатали и в Советском Союзе и за границей, особенно в странах народной демократии - Польше, Чехословакии, Германской Демократической Республике.
Жизнь в центральном районе Москвы, да еще в трех комнатах, была большой привилегией. Нина вообще была девочкой, привыкшей к привилегиям: единственной дочкой известного профессора. Жить на Арбате, близко от театров, в эпицентре столичной жизни, ей нравилось. Правда, ее расстраивало, что все окна их комнат выходили не на улицу, а в глубокий колодец внутреннего двора. Во дворе много не увидишь, а на улицу смотреть сверху было бы интересно - там проезжали машины и троллейбусы, шли толпы пешеходов.
Арбат и Можайское шоссе охранялись особо. Около одиннадцати часов утра милиционеры ОРУД перекрывали на них все движение и одну за другой пропускали мчавшиеся по середине улицы тяжелые заграничные машины - это члены Политбюро ехали со своих загородных дач в Кремль. После этого, около полудня, движение опять перекрывали, и охранники в штатском начинали теснить прохожих к стенам домов. Тогда мимо на большой скорости проносилась кавалькада черных машин и среди них бронированный американский "паккард" - подарок военного времени от президента Рузвельта. Люди догадывались, что это Сталин едет в Кремль, но говорить об этом боялись. А ночью, между часом и тремя, эта кавалькада машин мчалась обратно. Хотя людей на улице уже почти совсем не было, но охранников было не меньше, чем днем.
* * *
Общительная Нина любила собирать у себя дома гостей - своих соучеников и поклонников. Она начиталась в старых романах, что у светских дам были популярные салоны, и хотела организовать у себя что-то подобное. Условия, конечно, были не те, ее небольшая комната не могла считаться гостиной. В ней набивалось по десять и более человек, больше - мальчиков. Нина называла эти сборища французским словом "soirée" (суаре), что означало "вечер". Собирались поздно, после занятий, или еще позже - после кино. Нина угощала гостей чаем и бутербродами с колбасой, купленной в специальном дорогом коммерческом магазине (при все еще существовавшей карточной системе колбаса была большой редкостью). Иногда кто-нибудь приносил вино. Но не это приводило к ней ребят: кроме привлекательности хозяйки, их объединяла фанатичная любовь к литературе. Все они, будущие филологи, писатели, журналисты, преподаватели, жили интересами литературы. Кое-кто уже писал, кто-то переводил, все это горячо и шумно обсуждалось. Им было около двадцати, они были болтунами, громко и безостановочно разговаривали, спорили, смеялись, крутили пластинки, обсуждали книги и своих преподавателей, в общем, засиживались допоздна. Самыми частыми гостями были Костя Богатырев, Миша Кудинов, Володя Володин, Боря Камзин. Все были влюблены в Нину, а она отвечала им игривой благосклонностью, со всеми играла по-разному. Взбалмошная девчонка, она купалась в атмосфере изощренного кокетства, но была достаточно осторожна, чтобы не заводить в университете более глубоких связей. Еще в десятом классе она начала заниматься любовью, у нее было несколько любовников, и теперь, студенткой, она тоже охотилась на мужчин, но - не в своем кругу. Нина не хотела этой славы, не хотела, чтобы ее считали "блядью", как любят между собой говорить о женщинах мужчины, особенно отвергнутые.
Больше года происходили вечерние сборища у Нины, и шум очень раздражал подозрительных соседей. Некоторые пытались подслушать у двери, о чем они там столько шумят и спорят. В послевоенные годы стали подпольно исполняться песни нового содержания, сатирически изображающие советскую действительность. Их авторов еще никто не знал, и магнитофонных записей в быту еще не было, но молодежь научилась записывать эти песни примитивным способом, на старой рентгеновской пленке, и крутить как пластинки. Несколько раз соседи слышали сквозь шипение звуки музыки и голоса ребят, подпевающих со смехом:
Со двора подъезд известный
Под названьем "черный ход".
В том подъезде, как в поместье,
Проживает черный кот.Он в усы усмешку прячет,
Темнота ему - как щит.
Все коты поют и плачут,
Только черный кот молчит.Он давно мышей не ловит,
Усмехается в усы,
Ловит нас на честном слове,
На кусочке колбасы.Он не бегает, не просит,
Желтый глаз его горит,
Каждый сам ему приносит
И "спасибо" говорит.Он ни звука не проронит,
Только ест и только пьет.
Лестницу когтями тронет
Как по горлу поскребет.
Всех слов разобрать за закрытой дверью не могли, но упоминание усов казалось подозрительным. На чьи усы это намек? Почему "желтый глаз горит"? У товарища Сталина тоже усы и глаза желтоватого оттенка. Когда песня доходила до конца:
Оттого-то, знать, невесел
Дом, в котором мы живем…
Надо б лампочку повесить -
Денег все не соберем, -
ребята начинали дружно хохотать и повторять: "Надо б лампочку повесить - денег все не соберем". Подслушивавшим это казалось уже совсем подозрительным: чего они хохочут, что значит - "невесел дом, в котором мы живем", на какую такую "лампочку" намекают?
* * *
Нине приглянулся курчавый студент Алеша Гинзбург. Он держался немного особняком, но всегда здоровался с ней, приятно улыбаясь. В круг гостей на ее "суаре" он не входил. Про него ходил слух, что он сын министра, но он вел себя и одевался скромнее других, не пижонил, как многие, был со всеми приветливым. Она исподволь наблюдала за ним - у него была мягкая и осторожная походка, говорил он тоже мягко и как бы взвешивая слова. На фоне других ребят Алеша Гинзбург выделялся приятным благородством поведения. Нина почувствовала в нем какую-то сдержанную силу. Странно было, что он не заводил близких отношений с ребятами, не ухаживал за девушками. Кто-то говорил, что он хороший поэт. Нина мечтала заполучить его в свою компанию, ей хотелось, чтобы он воспевал ее в стихах, а может быть, и… А почему нет? Она знала силу своих чар.
Однажды на занятиях зашел разговор о русском национальном характере и его типичной черте - безалаберности, описанной чуть ли не всеми классиками литературы. Спросили Алешу Гинзбурга:
- Что ты можешь сказать об этом?
Немного помолчав, он скромно ответил:
- У меня есть стихи на эту тему.
- Прочитай - любопытно послушать.
Он читал слегка напевно, как все поэты:
РУССКАЯ БЕЗАЛАБЕРНОСТЬ
Педанты всех стран -
За порядок и правильность,
От корки до корки.
Но русская безалаберность
Вошла в поговорки.Не прихоть она, не чудачество,
А древнее наше качество,
Народа черта гражданская;
А в ней - и раздолье лихачества,
И тихая грусть славянская;
И силы великой брожение,
И буйное, и смиренное,
И всех этих черт смешение
Для русских обыкновенное.Грусть нам она, и потеха,
Грех наш, и наша праведность,
Помощь нам, и помеха -
Русская безалаберность.
И мысли, и их выражение были необычными. Нина слушала, пуская в ход свою наигранную мимику: то опускала глаза, то удивленно поднимала брови, то хлопала ресницами, то улыбалась, то опять становилась серьезной. Ребята принялись горячо обсуждать - правильно ли он написал, все ли выразил. Но Алеша не слушал, а только смотрел на Нину. Ему хотелось знать ее мнение, но он стеснялся спросить. Немного погодя она сама подошла к нему:
- Алеша, ты гениальный поэт!
Он смутился: даже при обычной для молодого поэта самовлюбленности, такого он не ожидал.
- Ну уж - гениальный. Скажи проще: тебе понравилось?
- Я потрясена.
И тогда она стала агрессивно охотиться за ним: садилась на лекциях рядом и показывала свои красивые коленки, а в общих разговорах звонко и немного развязно смеялась, привлекая его внимание. Когда он смотрел на нее, она играла глазами, зная: в такие моменты оторвать от нее взгляд трудно.
И Алеша влюбился, влюбленность ударила ему в голову впервые в жизни. Как любая первая любовь, она была безумной. Он и раньше был робок с девушками, целовался всего с двумя-тремя, да и то больше из любопытства. Его все больше тянуло испытать сексуальное наслаждение, но, влюбившись, он стал еще более робким. Нина чувствовала, что с ним происходит, и решила вдохновить его чувство. Она начала издалека:
- Алеша, конечно, ты умеешь писать стихи. А что ты чувствуешь, когда пишешь?
- Что чувствую? Наверное, поэтическое вдохновение.
- А что это такое - вдохновение?
- Как тебе это сказать? Это какой-то импульс особой энергии. Лучше всего об этом написал поэт Самуил Маршак:
У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашье, даже удальство.
Без этого поэзия - бумага
И мастерство тончайшее мертво.
Нина кокетничала:
- Но кроме вдохновения поэт должен еще уметь передавать чувство, - и добавила, понизив голос: - Ты уже испытывал настоящую любовь?
Алеша страшно смутился, покраснел:
- Настоящую - что ты имеешь в виду?
- Ну ты знаешь - настоящую…
- Н-н-нет, - он не хотел врать.
Она опустила ресницы и, еще понизив голос, сказала:
- А я испытала. Очень сладкое ощущение.
Алеша совсем потерялся: почему она в этом призналась, может быть, хотела сказать, что готова отдаться ему?
Хитрая и опытная Нина вдруг приблизилась к нему так, что он почувствовал ее упругие груди:
- А мне ты не хочешь написать стихи? Только с чувством.
Алеша замер от ощущения близости, тихо ответил:
- У меня есть стихи, посвященные тебе.
- Правда? Ты уже написал мне? Почему?
- А вот прочтешь, тогда поймешь.
Ей очень хотелось прочитать сейчас же, но у него не было их с собой. Он аккуратно переписал их на лекции и отдал ей два листка в конце дня, на прощание. Ложась спать, она взяла стихи и прочитала:
ВЕСЕННИЕ СТИХИ
НинеЧем ночи короче,
Тем думы длинней,
И стих мой отточен
Весною острей;Разбужен капелью,
В ответ на призыв,
Он верен апрелю
До первой грозы;А солнце запенит
Весну через край,
Ему он изменит
И влюбится в май;Когда же зарницы
Погаснут с теплом,
Мой стих сохранится
Во взгляде твоем.
Нину охватывала сладостная истома: быть любимой поэтом! Были еще стихи:
Влюбленно я, приладившись к перу,
Поэзией переполняю счастье,
Но к музыке тобой рожденной страсти
Я текста все равно не подберу;Ты будешь, моя милая, права,
Стихи мои оставив без вниманья;
Спокойней мне - не слушать замечанья
И радостно вымучивать слова;Они и так не смеют воспевать
Любви неоценимое участье,
А критики суровое пристрастье
Сумею я и в ласках угадать.