Сагайдачный. Крымская неволя - Даниил Мордовцев 3 стр.

- Добре! Добре! - загудела громада.

- Отаман правду говорит...

- Где не правда! Разве ж мы дивчину так привитаем, как козака!

- Эге! Дивчину зараз - тее-то... женихаться... у пазуху тее... Посол несколько оправился. Он знаками поблагодарил Сагайдачного и поклонился громаде, которая начинала ему казаться страшною.

- Его милость атаман Сагайдачный истинно говорит, - начал он дрожащим голосом, - у нас, господа казаки, грамоты его пресветлого царского величества бывают разны; коли великий государь пишет королю польскому, либо цесарю римскому, либо султану турецкому, то печать под грамотою бывает большая, глухая, под кустодиею [Кустодия - специальная коробочка для хранения печатей (металлических, сургучных, восковых), привешенных на шелковых шнурках внизу древних грамот] с фигуры, и подпись дьячья живет на загибке, а кайма той грамоты и фигуры живут писаны золотом, и богословие и великого государя именование по речь и иных - писано живет золотом же, а дело - чернилы. Это - коли великий государь пишет равному себе государю. Коли не государю пишет, а, примером, воеводам, либо казакам донским, либо Запорожскому славному войску - так печать живет не глухая, а отворчата, и дьячьи подписи на ней не живет, а токмо титло царское все прописывается... А титло царское - великое дело...

Казаки молчали. Казалось, слова посла и его поклон усмирили горячие головы вольницы. Сагайдачный дал знак писарю, чтобы тот читал грамоту. Мазепа откашлялся в кулак и начал высокою нотою: - "Божиею милостию, от великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича, всеа Руссии самодержца и многих государств и земель восточных и западных и северных отчича, и дедича, и наследника, и государя, и обладателя..."

- Погоди, пан писарь, не так прочел, - остановил чтеца посол.

- Как не так? - удивился последний и глянул в грамоту.

- Так, государя и обладателя...

- Не обладателя, а облаадателя - облаадателя, - повторил посол, - два аза...

- На что два аза? И одного довольно, - изумлялся писарь.

- Да ты прочти: там два аза живет: облаадателя...

Писарь снова глянул в грамоту и пожал плечами.

- Так, два... Да на что оно два?

- Так от старины повелось, что в царском титле облаадателя с двумя азами писать... В сем азе великая сила сокровенна... Коли в царском титле, в именовании великого государя, пропискою один аз прилучится, и за ту прописку велено казнить безо всякия пощады и дьяка, и писца - дьяка бить батоги нещадно, а писцу ноздри рвать... А коли прилучится сия прописка в титле великого государя от иного государя либо короля, и та грамота не в грамоту, и за ту прописку великий государь войною велит итить на прописчика...

Писарь недоверчиво глянул на старшину.

- Читай, пане писаре, два аза, - внушительно сказал Сагайдачный, - разве ты не знаешь, что на нас, на матку нашу Украину, поднялись и ляхи, и ксендзы, и сам папа и шарпают Украину, мордуют наших попов и берут наши церкви за то только, что мы, православные, не приемлем их другого аза в "Верую", не говорим: "От отца и сына исходяща", а только "от отца...". Это и есть наш аз... Так и у них...

Все с глубоким вниманием слушали эту простую, всем вразумительную речь своего "мудрого дядьки", как иногда называли Сагайдачного. Московский же посол, по-видимому, проникался к нему все большим и большим уважением и удивлением.

И Мазепа остался доволен толкованием Сагайдачного. Так, так, утвердительно кивнул он головой и, снова опустив глаза на грамоту, продолжал:

- "...государя и облаадателя, войска Запорожского кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему при нем будучему войску наше, царского величества, милостивое слово. В прошлых годех, божиим попущением и диаволовою гнюсною прелестию, бысть в Российском царстве смута и кроволитье великое и сотворися на Москве и во всем Московском государстве пакость велия: безбожный и богоненавистный прелестник, исчадие ада и сатанин внук, вор и чернокнижник и расстрига Гришка Отрепьев, извеся гнюсный язык свой, дерзновенно назвался царевичем Дмитрием, сыном государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии, и с помощью польских и литовских людей в наш престольный град Москву взбежал и на превысочайший Российского царствия престол аки пес вскочил, а за ним другие воры и злодеи, похищая царское имя, на тот превысочайший престол скакали ж. Вы же, войско Запорожское, по злым, смутным прелестям тех псов, не ведая их лукавства, им подлегли и на царское место им наскакать с польскими и литовскими людьми неведением своим помогали ж и всякое дурно Московскому государству чинили многажды. А ныне Московское государство божиею помощию от польских и литовских людей и от оных псов и самозванцев свободно, а мы, наше царское пресветлое величество, волею божиею и хотением и молением всея российския земли всех чинов людей, на превысочайший Российского царствия престол законно вступили и о сем вас, войско Запорожское, извествуем. Еще же вас, войско Запорожское, нашим, царского величества, словом наставляем, чтобы вы, памятуя бога, и души свои, и нашу православную крестьянскую веру и видя на нас, великом государе, и на всем нашем великом государстве божию милость и над врагами победу и одоление, от таковых, бывших в прошлых годех, непригожих дел отстали и снова кроворазлития в наших государствах не всчинали, тем души своей и тела не губили, во всем нам, великому государю, челом бы били и с нами в любопытстве и мире жили, а мы, великий государь, по своему царскому милостивому праву вас пожалуем таковым жалованьем, какова у вас и на уме нет. И тебе б, кошевому атаману, кому ныне ведати належит, и всему будучему при тебе войску ни на какие прелести не прельщатца, а также и иных атаманов и старшин, которые еще не во обращении с вами, к нашему царскому величеству в союз и любительство проводити и нашею, великого государя, нашего царского величества, милостию их обнаживати, чтоб быть им с вами, Запорожским войском, в совете и против неприятелей стоять вопче. А служба ваша у нас, великого государя, нашего царского величества, в забвении никогда не будет. Писан в государствия нашего дворе, в царствующем граде Москве, лета от создания мира 7122-е, месяца марта в 31 день".

Писарь кончил. Громада молчала; никто не смел первым подать голос насчет того, что было прочитано; надо было обсудить целою громадою, черною ли радою, или "атаманьем", или же всею чернью и старшиною вместе.

Между тем посол вынимал из тюков привезенные для войска царские подарки и картинно бросал их на разостланные кошмы, как бы нарочно дразня глаза казаков яркими цветами разных камок куфтерей, да камок кармазинов [Кармазин - старинное сукно малинового или темно-красного цвета], крушчатых и травных, камок адамашок, да бархату черленого кармазину, да бархату лазоревого, да бархату таусинного, да бархатов рытых, да портищ объярей золотных, да отласцев цветных, да косяков зуфей анбурских...

А сукон на казацкие шапки! И сукон красных, что огонь, и сукон шарлату [Шарлатный - багряный, пурпурный] черленого, и сукон багрецовых, и сукон настрафилю, и сукон лятчины...

- У! Матери его сто копанок чертей, какие ж славные сукна! - раздалось невольное восклицание; море голосов заревело и как бы затопило всю площадь...

III

На другой день в Сечи было необыкновенно шумно: происходило избрание нового кошевого и вместе с тем гетмана для предстоявшего морского похода. Последний гетман и кошевой, креатура и сторонник поляков, желавший вести казаков на помощь полякам в войне и с Москвою, тогда как казаки желали "погулять по морю" и Цареград "мушкетним димом окурить", - был до полусмерти избит киями со стороны этих рассвирепевших детей своих и утоплен в Днепре.

Волнение было страшное. Слышалась ужасная ругань, крики, то и дело звенели сабли - это уже пускали в ход самые сильные доводы - кулачные и сабельные удары, рукопашный бой и угрозы кого-то "утопить", кого-то "забить киями, як собаку", кому-то "кишки випустить"...

Московские послы боялись выходить из куреня, в который их поместили, и издали смотрели и слушали, что происходило на площади. Площадь, действительно, представляла бурное море. Слышно было, что войско разделилось на партии, и каждая партия выкрикивала своего кандидата.

- Старого Нечая! - слышалось в одной группе.

- Небабу Филона! - ревела другая.

- Небаба козак добрый!

- К бесу Небабу! Сто копанок ему чертей! Нечая!

- Небабу!

- Небабу! Небабу, сто копанок чертей! Небабу!

Небаба видимо побеждал своих противников. Он стоял в стороне и, моргая сивым усом, спокойно закуривал "гаспидську люльку".

А там уже шла драка: сторонники Нечая схватились со сторонниками Небабы и уже скрещивались саблями.

В это время выступил забытый крикунами Петро Конашевич-Сагайдачный. Худое лицо его казалось бледнее обыкновенного, хоть и носило на себе следы загара и всевозможных ветров, а глаза из-под нависших черных, тро­нутых сединою бровей смотрели, казалось, еще добрее.

- Вельможная громада! - раздался вдруг его здоровый, как бы не вмещавшийся в худом теле голос.

- Послушайте меня, старую собаку, братчики!

- Сагайдачный! Старый Сагайдак! - покрыли его голос другие голоса.

- А ну, что он скажет!

- Сагайдачный! Сагайдачный, братцы! Послушаем, что Сагайдак скажет!

- Он говорит, как горохом в очи сыплет.

Эти окрики и своеобразные похвалы оратору - вроде "горохом сыплет" подействовали на буйную толпу. Всем хотелось слышать, как человек словами точно "горохом сып­лет": это были дети - порох, который вспыхивал от одной искры кремня и также мгновенно потухал.

- Что, хлопцы, краше: лапти московские или чеботы-сафьянцы турецкие? - вдруг озадачил их вопросом Са­гайдачный.

- Чеботы! Чеботы-сафьянцы! - отвечали некоторые. Толпа надвинулась ближе - так интересна была речь Сагайдачного.

- И мне сдается, чеботы, - подтвердил оратор.

- Да чеботы ж, батьку! Хай им трясця, московским лаптям!

- Добре, дети, - продолжал оратор, - чеботы так че­боты... А какая, братцы, вера бусурманская?!

- Турецкая, батьку! - обрадовались хлопцы, поняли оратора.

- А неволя какая, детки? - допытывался оратор.

- И неволя турецкая! - закричало разом множество го­лосов.

- Неволя турецкая, разлука христианская. Вот так старый Сагайдак! Как в око влепил! - радовались казаки.

- А кто, детки, в турецкой неволе? - продолжал Сагайдачный.

- Да козаки ж, батьку, да наши дивчата.

- Добре. А московской неволи нет?

- Да еще, кажись, не было такой.

- А чайки у нас на что поделаны? В Москву плыть? Казаки даже рассмеялись, - такою дикою казалась им эта мысль плыть в Москву, где и моря нет, а только леса да лапти.

- Нет, батьку, чайки у нас на татарву да на туреччину!

- И сабли, и самопалы? Более горячие из казаков тотчас же поставили вопрос на прямую дорогу.

- Так пускай Сагайдачный и ведет нас в море! - раз­дались голоса.

- Долой Небабу! Долой Нечая! Долой Мазепу! Пускай Сагайдак отаманует!

- Сагайдачного! Сагайдачного, братцы, выберем!.. Пу­скай он панует!

- Сагайдачному булаву! До булавы надо голову, а у него голова разумная, добрая!

- Сагайдачного, братцы, сто копанок чертей! - под­твердил и сам Небаба.

- На что лучшего!

- Сагайдак! Сагайдак! Го-го-го! - заревела, как бы осатанев, вся площадь, и шапки, словно тучи испуганных птиц, полетели в воздух.

Избрание Сагайдачного таким образом состоялось: ме­тание вверх шапок было знаком, что этого требует народная воля - поворота для избранного уже не было.

Сагайдачный стал было кланяться, просить, чтобы его освободили, говорил, что он уже стар, недобачает, и булаву в руках не удержит... Ему тотчас же пригрозили смертью.

- В воду его, старого собаку, коли не берет булавы! - раздались нетерпеливые голоса.

- Кияками его, мат-тери его хиря!

Как ни обаятельна и ни заманчива власть вообще, но власть над казаками было дело страшное, и ни для кого не было так тяжело бремя власти, как для казацкого бать­ка - для кошевого или для гетмана. Они по справедливости могли сказать: "О, тяжела ты, булава гетманская!" Уже самый процесс избрания был сопровождаем такими под­робностями, которые могли испугать всякого, даже далеко не робкого. Уж коли кого казаки излюбили и обрали на атаманство - так повинуйся, а то сейчас же проявит се­бя народная воля - или киями забьют до смерти, или в Днепре утопят. А принял булаву, покорился - выноси личные оскорбления и всякие казацкие "вибрики" и "примхи": новоизбранного диктатора и сором обсыпают с головы до ног, и грязью лицо ему мажут, и бьют то в ухо, то по шее, чтоб он помнил, что народ дал ему власть и что народ может и взять ее обратно у недостойного. Зато, когда весь обидный процесс избрания кончен, кошевой становился в полном смысле диктатором: казаки трепетали от него. Он вел их, куда хотел: ему повиновались беспрекословно, но зато всякая неудача падала только на его голову - он за все был в ответе. Оттого редкий кошевой кончал собственной смертью.

Сагайдачный очень хорошо знал эту страшную ответст­венность власти, как равно и неизменность народной воли - и с решительным мужеством поднял голову.

- Пусть будет так, вельможная громада, я принимаю войсковые клейноды [Клейноды - атрибуты власти]: на то воля божия, - сказал он и по­клонился на все четыре стороны.

Опять туча шапок полетела в воздух. Послышались неистовые возгласы:

- На могилу нового батька! На могилу кошевого!

- На козацкий престол нового кошевого! Пускай высоко сидит над нами!

- Возы давайте! Землю на могилу копайте!

Московские послы, слыша эти возгласы, никак не могли понять их значения и с изумлением переглядывались: зачем могила? Кому копать могилу? Разве старому кошевому? Так его нет уж - утопили в Днепре, как щенка...

Откуда ни взялись возы, влекомые самими казаками что за диво! Возы очутились в середине казацкого круга. Казаки, поставив их по два в ряд, опрокинули вверх ко­лесами.

- Пускай так догоры ногами Орду ставит!

- И туреччину!

- И ляхов догоры пузом!

И казаки, вынув из ножен сабли, стали копать ими землю, где кто стоял. Землю набирали в шапки, в приполы, тащили к возам и бросали ее на возы, как бы засыпая покойника в яме. Эта мысль бродила и в голове Сагайдачного, который с Мазепою и куренными атаманами стоял в стороне и задум­чиво смотрел, как казаки засыпали возы землею. Ему вспом­нилась кобзарская дума, в которой жалобно поется, как ка­заки своего брата-казака, убитого татарами, "постріляного-порубаного", в степи хоронили, закрыв ему глаза "голубою китайкою", как они острыми саблями "суходіл копали", и эту землю шапками и приполами таскали, и своего бедного товарища засыпали...

Горькое чувство сдавило ему сердце. Перед его глазами как бы разом пронеслась картина его бурной казацкой жиз­ни, которая всеми своими кровавыми сценами не могла вытеснить из его души далеких светлых воспоминаний детства - белую отцовскую хату в Самборе, добрые, ла­сковые глаза матери, высокие, серые с темною зеленью горы, беленькую церковку, где он своим юным, свежим голосом подпевал дьячкам на клиросе, а потом в качест­ве молодого рыбалты [Дьячок, псаломщик (пол.)] читал апостол... Вспомнился ему почему-то и польский коронный гетман, гордый воевода Жолкевский, тогда еще молодой паныч, но и тогда гордый, надменный... Вспомнились и жгучие минуты мимолетного счастья... А теперь он вон в какой славе! Какую высокую могилу для него копают! А смерть за плечами...

А насыпь росла все выше и выше... Вон уже казаки, смеясь, болтая, толкаясь, с трудом взбираются на нее, та­ская землю шапками и приполами и насыпая все большую могилу...

- Выше, выше насыпайте, хлопцы! - болтали казаки.

- Пускай будет высокая могила, чтоб с ветром говорила.

- Сыпьте, сыпьте, панове, козацкую славу! Пускай ра­стет козацкая слава!

И Сагайдачному думалось, что это растет слава - его собственная слава... Но как она всегда поздно вырастает! - большею частью на могиле. Так и его, Сагайдачного, слава только теперь вырастает из земли, когда уж он сам смотрит в землю... ляжет в землю - так она еще вырастет - по всему свету луною пойдет...

Но вот могила готова - высокая могила! Выше всех могил, какие насыпались прежним гетманам и кошевым. Казаки утаптывают ее ногами, вытряхивают последнюю пыль из шапок и приполов, надевают шапки и сходят на площадь, становясь по-прежнему в круг.

Писарь обращается к новоизбранному и к куренным атаманам.

- Час, панове, новому кошевому на престоле сесть, - говорит он, кланяясь старшине.

- Идите, батьку закон брать, - обращается старшина к Сагайдачному.

Сагайдачный всходит на могилу и садится на самой верхушке кургана. Высоко сидит он! Далеко оттуда видно нового кошевого!

- Здоров був, новий батьку! - слышались голоса из толпы.

- Дай тoбi, боже, лебединий вік та журавлиний крик!

- Чтоб тебя так было видно, как теперь, коли с ворогами будем биться!

Между тем кухари подмели полы в куренях, вымели сор на площадь и сложили его в огромную, плетеную из лозы корзину - кош. Потом подняли кош на плечи и вта­щили на могилу, к тому месту, где сидел Сагайдачный. Новоизбранный кошевой сидел, как истукан, задумчиво глядя, как Днепр катил свои синие воды к далекому морю.

Кухари подняли корзину над головою нового кошевого. Сагайдачный закрыл глаза...

- На щастя, на здоров'я, на нового батька! - восклик­нули кухари и опрокинули весь бывший в корзине сор на голову своего нового диктатора.

- Дай тoбi, боже, журавлиний крик та лебединий вік!

- На щастя, на здоров'я, на нового батька! - громом повторили казаки. Тогда писарь взошел на курган и поклонился обсыпан­ному сором кошевому.

- Как теперь тебя, пане отамане, осыпали сором, так во всякой невзгоде и взгоде обсыпят тебя козаки, словно пчелы матку! - сказал Мазепа торжественно. Тогда на курган толпами полезли казаки и стали делать с новым батьком, что кому в голову приходило. Иной мазал ему лицо грязью, другой дергал за чуб...

- Чтоб не гордовал над нашим братом козаком! - пояс­нял один.

- Чтоб был добр до головы! - объяснил другой.

- Чтоб вот так бил татарву да ляхов, как я тебя бью! - заявлял третий, колотя взашей своего батька.

Наконец Сагайдачный встал и, весь в пыли и грязи напутствуемый добродушными криками своих "діток" на­правился в свое помещение.

Через несколько минут он вышел оттуда переодетый на­чисто, вымытый и с булавою в руках. За ним вынесли другие войсковые клейноды...

Казаки присмирели, как пойманные на проказах дети: теперь одного мановения руки нового батька достаточно было, чтоб у любого казака слетела с плеч голова...

Сагайдачный объявил поход в море... Восторгам казаков не было конца...