Демон перетряхнул свою вылежку, запахнул кутайку и, подняв голову, лукаво закричал:
– Люди, близится конец света! Покайтесь! Если, конечно, хотите спастись.
Он улыбнулся своему хорошему настроению и добавил к прозвучавшей мысли:
– Впрочем, кто вам сказал, что у вас вообще есть путь к спасению? Ведь спасать-то вас буду я. Возможно.
Дасу шёл в горы. Расчёт его был прост. Этот брахман, если он не подох вчера – а такие запросто не дохнут – мог бы добраться только до ближней деревни. Которую сейчас скрывал туман. Дасу не хотел начинать свой путь к истине со словесной потасовки. С молодым, полным духовной неприсыщенности и наивности брахманом. Вайши глупы и традиционны. Традиционны, как всякие тугомыслящие простаки. Трудолюбы. Они скорее поймут молодого и правильного арийца, чем старого и хитрого ракшаса. Нет, столкновение Дасу было невыгодно. До поры. До той поры, пока его вязкая благотерпимость не научится показательно засасывать ярость арийских духотворцев. На виду у тупых вайшей, которые сумеют во всём разобрать только демоническую, несокрушимую уверенность Дасу, знающую на всё ответы. Против беспомощного метания скороспелых мыслей брахманов.
Вайши теперь судьи. Это им решать судьбу мира. Вайшам ведь невдомёк, что на всё есть ответ только у демона. В его коварном расчёте на убеждение. Не на правду, а на убеждение. То есть на подчинение, ибо убеждение и будет крепчайшая петля.
В Амаравати Дасу не пошёл. Нет. Зачем? Ему не нужна была ни слава, ни позор, ни презрение кшатриев. Ничего, чем могли бы принять его воины. То есть создать его как явление. В Амаравати он напрасно бы потратил время и силы. Воины, если это действительно воины, а не постриженные под шикханду вайши, никогда не внемлют духоповальному культу смирения и покаяния. Воин рождён для другого. Для усмирения противника и упокаяния врага. Только для этого. Врага, а не собственной души. Стало быть, идеи Дасу в Амаравати не пришлись бы по вкусу.
Лучше, если бы они вызвали открытый протест и негодование. Что обеспечило бы к ним необходимый интерес. Пусть даже враждебный. Человеческий ум способен с годами удивительным образом перетолковать даже самое очевидное. В прошлом. Должно быть, это связано с особенностью людей изменяться с возрастом. Изменяться характером, привычками, потребностями, влечениями и прочим. Однако ум кшатрия не меняется. Он удивительно упрям в отношении избранных ориентиров. Но что-то подсказывало демону, что суть не только в этом. Кшатрии столь обленились в отсутствии какого бы то ни было дела, что любая нужда напрягать свои чувства отворотила бы их от пришельца. Поэтому идеи Дасу могли вызвать у кшатриев только апатию.
Дасу шёл в горы. В дальнюю деревню, где люди тихи и диковаты, как сама неброская красота этих скал. Где умеют слушать только потому, что всё время молчат, ибо всё уже давно сказано. Где не спорят, чтобы не спугнуть чудом запорхнувшие сюда чужие мысли. Ведь любые мысли сожителей можно назвать собственными. Дасу знал, куда он идёт.
Утро раскрылось удивительной чистотой и светостоянием. Будто и не было сырой, туманной мути. Демон смотрел вниз, на остатки тумана, разносимого по долине, и тихо восторгался величием гор. Летящих над миром, погружённым в облачный дым.
Такие чувства, должно быть, испытывает Парджанья, когда наблюдает за ничтожностью человеческих судеб. Дасу думал о том, как важно иногда забираться в горы. Чтобы испытывать те же чувства, что и Парджанья.
Первый домик, оказавшийся на пути демона, едва держался на покате горного склона. Так казалось издали. Домик подпирали деревянные сваи, вбитые нестойким рядком в землю, что опоясывала каменные оконечья гор. Её разволокло по склону неглубоким травяным простилом, толщи которого, должно быть, едва хватало чтобы вместить травяной корень. Поэтому домик на сваях выглядел обречённым перед беспощадностью горного уклона. Над которым он повис, точно птичье гнездо.
Домик был сложен из ровных кусков камня, примазанных друг к другу глиной. По щелям. Возле жилья трудилась женщина, что-то терпеливо месившая в дымящемся бочане.
Демона приметила собака. Она оторвала морду от миски и хрипло залаяла. Дасу упал на четвереньки и, наклонив голову, пополз на врага. Собака перешла на бушующий вызлоб. Она извергала своё собачье проклятие проваленным, сиплым горкотаньем. Ему не хватало шума даже на отзвук горного эха. Должно быть, собака была старой.
Женщина стряхнула с рук воду и, вооружившись ухватистым месилом из бочана, с готовностью посмотрела на странного гостя. Дасу добрался до миски, рыкнув, отогнал собаку и принялся лакать густую болтушку из наваренных в молоке костей.
– Эй, – осторожно окрикнула его хозяйка, – ты зверь или человек?
– А как тебе лучше, так пусть и будет.
– Видно, человек. Чего ж ты по собачим мискам рыщешь?
– Пропитания себе достаю, – кротко проговорил демон, заливаясь псовой похлёбкой.
– Так попроси для себя людского.
Дасу покачал головой:
– Ты же не просишь еды у своей собаки.
– Зачем же мне у неё просить? – не уразумела женщина.
– Вот и я не прошу у тех, кому сам подаю.
– Подаёшь? Чего же ты такого подаёшь?
– Пищу. Пищу подаю. Для души человеческой.
Женщина смотрела на странного пришельца, смекая про себя, что всё это может значить и насколько ей в помощь, в случае чего, деревянный околотень, который она теребила в руках.
В этот момент из дома на шум выглянул хозяин. Женщина сразу почувствовала прибавления сил.
– Кто это? – спросил заспанный вайша.
– Дикий какой-то, у собаки пойло отнял. А говорит, что сам пищу раздаёт, – пояснила хозяйка.
Дасу ел и довольствовался тем, что это его компания. Как раз то, что нужно.
– Ты что, есть хочешь? – поинтересовался вайша у обжиравшегося наваристыми помоями демона.
– Я не хочу. Жизнь моя хочет. Ведь если я не подкормлю её и сегодня, то наверняка протяну от голода ноги.
Вайша подумал и предложил пришельцу отварной мясонины и творога.
– Скажи, добрый человек, – начал Дасу, едва сменив миски, мог бы я отблагодарить тебя за доброту?
– А что у тебя есть? – добродушно усомнился хозяин дома.
– Ты, видимо, судишь по моей одежде? Да, с виду я беден, – Дасу сделал паузу, чтобы до мозгов горного жителя добрался эффектный подтекст его мысли. Вайша с удивлением посмотрел на гостя.
– Ты когда-нибудь видел Праджапати? – продолжил демон.
– Н-е-т, – промычал изумлённый скотопас.
– Я так и думал. Последний раз, когда мы с ним делили гуту, он явился в рваной медвежьей шкуре. Так что одежда ещё ни о чём…
– Когда вы с ним что делали? – вытаращил глаза хозяин дома.
– Что у тебя с глазами? Ты – даса или просто пялишься? Я спрашиваю, ты даса или ариец?
– Конечно, ариец.
– Очень хорошо, – как можно приветливее сказал демон, прогоняя от себя мысль, что своим вопросом мог надоумить собеседника приглядеться и к его глазам, – тогда я продолжу. Значит, я сказал: "Когда мы с ним делили гуту." Можно мне закончить мысль? Так вот, Праджапати явился в рваной шкуре.
– Ты делил хлеб с богом?!
– Если быть точным, то это он делил со мною хлеб, поскольку своей еды я не имею, – демон угадал момент, когда следовало "подбросить дровишек в огонь", чтобы не выглядеть только вруном и бахвалом. Вот сейчас сомнения собеседника воплотятся в такую уверенность. Дасу вовремя опередил своего недоверчивого слушателя:
– Тебя удивляет, что я разговаривал с богом? Готов поспорить, что ты и сам сможешь это сделать. Просто тебе нужно знать, как правильно призвать Праджапати. Это главное. Когда и как. Я научу.
Вайша не прекословил. Он, разумеется, не верил. Пока. Но очень хотел и сам поговорить с богом. Вайша сидел с распахнутыми глазами и слушал своего необычного гостя.
Дасу набил рот творогом и неторопливо перетирал сочную мякину остатками жевательных зубов. Слушатель терпеливо ждал. Дасу сглотнул, переместив угловатый кадык в топкую полость укатанной глотки, и непринуждённо поведал:
– Если Праджапати призывать неправильно, он просто не услышит. А говорить нужно так: "О властитель Неба, сделавший всех людей равными! О тот, для кого нет различия между отцом и сыном, между чёрным и белым, между воином и пастухом, услышь призывающего тебя! Явись моим глазам в любом облике, который сочтёшь нужным." Вот и всё. А дальше жди. Если он особо не занят, то придёт.
– Постой, – засомневался вайша, – разве Праджапати, как ты это сказал..?
– Не видит разницы между отцом и сыном?
– Нет, дальше.
– А, между кшатрием и вайшей?
– Да-да. Разве Праджапати не видит такой разницы?
– Что я могу тебе сказать, – вдумчиво затянул гость, – мне самому это непонятно. Ведь кшатрии признаются лучшими. То есть они лучше вас, вайшей.
– Почему это лучше? – запротивился хозяин дома, пытаясь поправить мысль пришельца, но тот опередил своего собеседника:
– Вот и я думаю, почему это лучше? У них тоже две ноги, две руки…
Договорить он не успел. На край оконного проёма запорхнула птичка в ярком оперении и, юрко завертевшись на тонких лапках, вдруг уставилась чёрным глазом на говорившего. Оба – и Дасу и вайша оцепенели.
Птичка повернула головку, ещё раз переметнулась по выставу и унеслась в сверкающие небеса.
– Ну вот видишь! – обрадовался демон.
– В любом обличий, – выдохнул вайша.
– Что же ты не заговорил с ним?
Вайша пожал плечами.
– Ладно, как-нибудь позовёшь сам. Запомни: "О властитель Неба, сделавший всех людей равными..!"
– О властитель Неба, сделавший всех людей равными! – промямлил очарованный вайша. – "… сделавший всех людей равными…" – зачем-то повторил гость.
Дасу решил не задерживаться в деревне. Всё, что должно было, уже произошло. Его это радовало. Никаких прочих усилий больше не требовалось. Дасу хвалил себя за то, что не приравнял кшатрия и шудру. Хватило ума. В такое скотник не поверил бы. Зато про равенство чёрного и белого он даже не спросил. Настолько был поражён равенством сословий. Главную мысль всегда нужно скрывать среди прочих, а для того чтобы отвести от неё конфликт, хорошо бы оглушить собеседника чем-нибудь простеньким и вместе с тем чрезвычайно эффектным. И обязательно новым. Тогда главная мысль потеряется и всплывёт потом как что-то идущее не столько от памяти, сколько от собственного рассудка и разворота души.
Теперь каждое мановение ветерка или птичий крик в небе этот простолюдин будет принимать за "облик" приходящего к нему на зов Праджапати. Тем самым неоспоримо приняв его призыв, а значит, и мысль, которую этот призыв содержал. Скоро вайше надоест наблюдать подобные божественные обличил и он забудет о лёгкой доступности бога, однако останется мысль. Ей не найти лучшего хранилища, чем мозги нашего скотника. Она превратится в призыв, в робкую побудку собственной точки зрения. Вайше легче обтолковать её с такими же, как он, малодумами, чьих мозгов только и хватит на уверение себя в равенстве людей, если уж они имеют по паре одинаковых рук и ног. Для таких это и есть признак равенства.
Придёт время, и эти люди заговорят о своих правах. О своём равноправии с другими по схожести рук и ног и кое-чего другого. Поскольку иных признаков равенства с кшатриями они просто не имеют.
Дасу хвалил себя за удачную попытку подвинуть традиционализм "благородных". Вернее, той их части, что прикрывает отсутствие свободы духа и независимости воли традиционализмом. Легче всего ударить по "благородным" со стороны традиционализма, поскольку он защищает себя не умом, а привычкой. То, что недопустимо умом, легко вменяемо привычкой. Нужно только повернуть её как духовную собственность этого народа. И тогда обычай арьененавистников-дасов надёжно притрётся к традиционализму "благородных", подтачивая его благородство. Демону было всё совершенно очевидно.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Выношенный как сын силы, ты засверкал,
Принимая то ясные, то неистовые облики.(Ригведа. Мандала III, 1)
Гарджа собирался недолго. Индре показалось, что в этот раз быстрее обычного. Воин ощупал тетиву лука, разыскивая пальцами признаки её старения, смазал тетиву жиром, как обычно, и принялся подбирать наконечники стрел. Юноша не просился с отцом. Он ждал своего времени. Оно должно было уже скоро наступить, это время, открыв Индре его собственное место в походах возмездия.
– Как ты сегодня назовёшь свой поход? – спросил Индра.
– "Ветер смерти", – не задумываясь ответил мститель.
– Красиво.
– Что красиво?
– Ну про ветер.
Гарджа посмотрел на сына:
– Нет в этом ничего красивого. Приходится выдумывать такие названия, чтобы хоть как-то облагообразить всю эту дрянь. Убивать, Индра, не красиво. Запомни. Лучше бы они, конечно, вообще не рождались на свет.., – Гарджа подумал, что следует сменить тему. – Смотри, – сказал он, разглядывая наконечник стрелы, – вот этот прошёл всего в ногте от волчьего глаза, ударился в скалу и не сломался. Я промазал, хотя стрелял едва ли с десятка шагов от волка.
Индра с удивлением поднял брови.
– Да, представь себе. И такое бывает. Никогда не забывай, что ты человек. А значит, можешь промазать даже с десятка шагов.
– Я не мажу с десятка шагов, – сдержанно возразил юноша.
Гарджа подумал, что его сын действительно никогда ещё не промахивался с дистанции, на которой рассчитывал свой выстрел. Он был прекрасным стрелком, этот мальчик. Пожалуй, лучшим из тех, кого мог бы вспомнить стареющий воин.
– Возможно, своего сына ты станешь учить чему-то другому, – улыбнулся Гаржа, отправляя наконечники стрел в отведённый для них мешочек, – но убивать не красиво.
Индра хотел сказать: "Я не понимаю тебя!", но решил не провожать отца такой репликой. Что-то надломилось в праведной твёрдости горного воителя. Гарджа стал давать себе оценку. Имел ли он на это право? Перед боем?
Он уходил позже обычного. Ночь должна была догнать его на горной тропе.
– Не нравится мне это, – сказал Индра.
– Что не нравится? – поинтересовался мститель.
– Ты сам знаешь что. Мяса они взяли меньше обычного. И то какие-то обрезки. Что под руку попалось. Пришли под ночь. Не странно ли? Гарджа обмотался конопляной верёвкой, перетянул себя плащом. Теперь он был готов идти.
– Какая разница – странно или не странно? Оставим сомнения трусам, а, сынок? И будем делать то, что нам и положено.
– Мне кажется, отец, ты себя сейчас уговариваешь.
Гарджа не ответил. Он ещё раз взглянул на сына и, пригнув копьё, выбрался из хижины.
Воздух уже тронула осенняя глубина и охлада. Горы дышали влагой. Чуть горчившей духом камня. Гарджа вдохнул в себя вечерней духотечи и полез на скалу. Двадцать десятков ступеней. Пальцы воина вжимали в камень всю упругую силу рук. Стареющих, но ещё не угнетённых главным недугом старости – немощью.
Гарджа не чувствовал руками прибавившейся тяжести своего веса. Это позволяло ему думать, что скальная лестница в двадцать десятков ступеней ещё не скоро осиротеет. Нет, так легко и уверенно воин ещё никогда не переносился на стену. Каждый удар сердца отвечал его броску вперёд вверх. Распоры ног и перецепы рук замирали лишь на мгновение.
Посыпалось ломкое крошево камня. Значит, четырнадцать десятков трещин позади. Гарджа перевёл дух. Нет, он не мог опередить сумерки, как ни старался. Самое дурное заключалось в том, что ночь перехватит его на гребне. В долину он затемно не доберётся. Это могло означать, что воры пройдут безнаказанно. Прикрывшись темнотой.
Гарджа полез дальше. По ступеням он мог бы подняться и ночью. Здесь глаза не нужны. Однако спускаться с косого гребня в долину – дело другое.
Шестнадцатый десяток резал пальцы. Острым краем заступья. Гарджа впился в скалу, выдавливая из неё боль. Если бы скала могла кричать, Гарджа сейчас услышал бы её муку. И он бы спросил, кому из них хуже?
Оставалось совсем немного. Воин уже посмотрел вверх и оцепенел. Над ним застыл чей-то взгляд. Этот кто-то стоял у самого края и сверху рассматривал скалолаза. Гарджа сразу почувствовал недоброе. Его поджидали! Никто бы не мог отыскать его прохода на скалу, если бы… не охотился на мстителя.
Гарджа метнулся взглядом вдоль стены. Рядом, всего в одном обхвате от лестницы, открылась ещё пара глубоких трещин. Правда, упора для ног под ними уже не было. Воин поднял голову. И вовремя! Над ним повис занесённый для удара камень. Гарджа только успел вдохнуть и прыгнул в сторону. Руки верно рассчитали перехват. Теперь воин висел на стене, беспомощно возя ногами по её гладкой бочине. Камень, обстукивая углами стену, пронёсся вниз. Пальцы воина заломило под тяжестью повисшего на них тела. Вот когда вспомнился набежавший навстречу старости вес.
Гарджа поднял глаза. Того, наверху, не было. Должно быть, подбирал камни. Камней на площадке Гарджа не оставил. Побросал вниз, когда закончил проложение этой скальной дороги и обживал площадку. Что-то подсказало воину, что так будет лучше. Возможно, он побоялся дождевого потока, способного смыть их ему на голову, или того, что усталые ноги обязательно подберут под себя каждый оставленный камень, грозя споткнувшемуся сокрушением со скалы. В общем, сейчас это сослужило Гардже добрую службу.
Воин попытался вернуть себя на ступени и не без сожаления заметил, что сделать это оказалось крайне сложно. Одно дело прыгнуть в сторону, другое – переползти. К тому же руки его устали, а оттолкнуться ногами он уже не мог. Положение казалось безвыходным. Гарджа собрал последние силы и подтянулся к трещине. Яростное сопротивление гибели заставило его броситься к пути спасения. Превозмогая затягивающую воина немощь. К тому опасному пути, что непосилен для подавленного духа. Гарджа прыгнул.
Ярость – вот свойство арийской натуры, поднимающее людей из гибельного примирения с беспощадной действительностью. Из коварной трясины покоя, втягивающего обречённую жертву. Тысячу раз права ярость, безумствуя от имени жизни, перед безволием миражей упокоительного счастья, назначенных человеку его гибелью.
Рывок в сторону и теперь увенчался успехом. Гарджа висел на проломах скальной лестницы. Воин втянул пальцы ног в углубления нижних проступов и вздохнул с облегчением. В этот момент сильный удар сверху, по плечу, едва не вышиб его в небесный простор. Гарджа удержался, проглотив боль. Новый камень чиркнул воина по руке. Теперь по левой. "Третий попадёт в голову", – высветило в уме у скалолаза. Гарджа спрятал макушку, едва успев натянуть на шею замотку плаща. Камень упал на загорбок. Задержался на складках плаща и скатился по спине. Гарджа продолжал висеть на распорах рук и ног.
Сверху послышалась обрывистая, гаркающая речь. Метатель камней, должно быть, ругался. У него снова кончились камни. Воин получил спасительную заминку. Ему ещё никогда не приходилось спускаться по стене. Это казалось безумием. Раньше. Но не сейчас. Сейчас перед Гарджой стоял выбор: вверх – в бой или вниз – к спасению?
Когда-то такого выбора для Гарджи не могло бы существовать. Но теперь в нём что-то изменилось. Воин посмотрел вниз, вздохнул и ринулся на вершину.
Как он и предполагал, противника нигде поблизости не оказалось. Эти пишачи, полудемоны-полулюди, живущие в горных пещерах, недооценивают волю арийцев! Пишачи мыслят возможности врага как собственные. Полезное для арийцев заблуждение!