За чьи грехи? - Даниил Мордовцев 16 стр.


Разин тотчас же приказал бить "сполох", и соборный колокол оповестил всю станицу, что готовится что-то необычайное. Все спешили на площадь - одни, чтоб узнать, в чем дело, другие - чтобы только взглянуть на Разина, имя которого успело покрыться так быстро небывалою славою и который представлялся уже существом сверхъестественным: его ни пуля не брала, ни огонь, ни вода, ни сабля; на Волге, например, он расстелит на воде войлочную кошму, сядет на нее и, точно в лодке, переплывает реку; когда в него стреляют, он хватает пули рукою и бросает их обратно в неприятеля.

Но зато станичные и войсковые власти все спешили прятаться от страшного гостя. Войсковой атаман Корнило Яковлев укрылся в соборе, в алтарь, думая, что нечистая сила, с которой знается Разин, не посмеет проникнуть в храм Божий.

На соборной площади, или на майдане, собрался между тем круг. Разин вышел на середину круга, махнул бунчуком на колокольню, и набатный колокол умолк. Тогда Степан Тимофеевич с свойственным ему красноречием, с глубоким знанием своего народа и его инстинктов, начал говорить образным, самым пламенным языком о том, как Москва посягает на их казацкие вольности, как бояре задумали обратить весь Дон и все казачество в своих холопей, сделать холопками их жен и дочерей; напомнил им, как князь Долгорукий самовольно казнил их атамана, а его родного брата Тимофея. Он говорил страстно, убежденно. Это был один из тех народных ораторов, которые родятся веками и за которыми массы идут слепо. Он был грозен и прекрасен в своем воодушевлении, особенно когда говорил о том, что он видел, исколесив русскую землю от Черкесска до Соловок, - что везде страшная бедность, голод, болезни, притеснения, а зато на Москве, в царстве бояр, - какие палаты, какая роскошь! - и все это награблено с бедных, с подневольных, с голодных. И вдруг теперь то же хотят сделать с вольным Доном, с вольными казаками.

Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.

Среди слушателей была и его жена. Она робко затерлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.

"Степанушка! Степанушка мой!" - молитвенно, беззвучно шептали ее губы.

- Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? - вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. - Подать мне ево сюда!

Казаки бросились исполнять приказание атамана. Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.

- Долой шапки! - крикнул Разин. - Здесь вам не кабак!

Оторопелые послы московского царя сняли шапки.

- Ты зачем сюда приехал? - спросил атаман, подступая к Сухово-Евдскимову.

- Я приехал с царскою милостивою грамотою, - отвечал последний.

- Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком - за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!

И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.

- Чево вам от нас нужно? - продолжал атаман. - Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат - одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! вот тебе грамота!

И он снова ударил посла.

- В воду его! - махнул он бунчуком.

Казаки набросились на несчастного и избили его до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.

- Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету, - издевались казаки над своей жертвой.

- Пущай плывет к туркам - они добрее Москвы!

Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.

- Ишь - только ножкой дрыгнул…

- Постой, атаманы-молодцы! погоди! не топи его! - кричала с берега голытьба.

- Што так, братцы?

- А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету - сымем с боярина цветно платье.

Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.

Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать - и его действительно раздели донага.

- Эко зипун завидный! да и рубаха и порты знатные!

- А то на! эко добро да в воду! Жирно будет.

- А сапоги-ту! сафьян рудожелт - загляденье!

- Только чур, братцы; - и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги - все в дуван! - по жеребью.

- А хрест тельный? и его в дуван?

- Знамо! мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты. И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.

- Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.

- Вестимо…

- А шапка, братцы, боярска иде? - спохватилась голытьба. - Шапки и не видать!

- Да! шапка! шапка! иде шапка? неужто утопили?

- Шапка, должно, в кругу осталась, - там его атаманы били.

Бросились в круг искать шапку.

- Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван! Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.

- Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! - сказал он задорно.

- На Москву, братцы! на Москву - шапок добывать! - закричала голытьба.

- На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем - шапки, зипуны добывать! - стонал майдан.

И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.

Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.

С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:

"Как во городе, во Черкаскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая - дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье"…

Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…

Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой…

Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.

XXVII. Васька-Ус

Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжел был для него и предыдущий - 1668 год; но то был год високосный - он и не ожидал от него ничего хорошего.

А теперь так и повалила беда за бедою. В начале марта царица Марья Ильинишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов. За нею через два дня умерла и новорожденная царевна.

Из Малороссии, с Дона, с Волги - отовсюду неутешительные известия. Малороссию раздирают смуты: там разом борются из-за власти семь гетманов - Многогрешный, Дорошенко, Ханенко, Суховиенко и Юрий Хмельницкий - и кровь льется рекою.

Разин, после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова, уже двигается с своими полками к Волге.

Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентеев да Шелмеско Шевоев.

"А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым - и их же батоги бить велено нещадно", - вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, - "оплошка, точно оплошка".

И патриарх Никон, сидя в Ферапонтове в заточении, продолжает гневаться - не шлет царю прощения…

"Сердитует святейший патриарх, сердитует… И протопоп Аввакум не шлет с Пустозерска благословения"…

"Ох, быть беде, быть беде!" - сокрушается Алексей Михайлович.

И беда действительно надвигалась.

В начале мая Разин с своими толпищами уже приближался к Волге несколько выше Царицына. Бесконечная панорама этой многоводной реки всегда воодушевляла этого необыкновенного разбойника. Он ехал впереди своего войска на белом коне, которого прислал ему в подарок покойный гетман Брюховецкий.

При виде величественной реки, раскинувшей здесь свои воды по затонам и воложкам почти на необозримое пространство, Разин снял шапку точно перед святыней. Поснимала шапки и ватага его. Разин воскликнул:

- Здравствуй, Волга-матушка, река великая! Жаловала ты нас, сынов твоих допреж сево златом-серебром и всяким добром; чем-то теперь ты нас, Волга-матушка, пожалуешь?

Но в то же мгновенье он как будто вспомнил что-то и как-то загадочно посмотрел на своего есаула: в душе атамана что-то давно назревало против Ивашки Черноярца.

По Волге между тем двигалась его флотилия с пешею голытьбою. Вся Волга, казалось, стонала от песни, которая неслась над водою. Голытьба пела:

"Вниз по матушке по Волге"…

В это время из соседнего оврага показалось несколько всадников. Передний из них на поднятой над головой пике держал какую-то бумагу.

Всадники эти при приближении Разина сошли с коней и поклонились до земли.

- Встаньте! кто вы? - спросил Разин, останавливая коня.

Всадники поднялись с земли. Это были, по-видимому, татары - всех человек пятнадцать. Впереди их были, как казалось, атаман и есаул: один худой и высокий, другой приземистый.

- Кто вы? - повторил Разин.

- Мы синбирские татаровя, мурзишки, батушка Степан Тимофеич: я - мурзишка Багай Кочюрентеев, а он - мурзишка Шелмеско Шевоев, - отвечал высокий татарин. - Мы к тебе, батушка Степан Тимофеич.

- С каким делом?

- С челамбитьям, батушка.

И Багай подал Разину бумагу. Разин передал ее есаулу.

- Вычитай, - сказал он.

Ивашка Черноярец развернул бумагу и стал читать: "Славному и преславному атаману вольного войска донского, батюшке Степану Тимофеевичи, бьют челом и плачутся сибирские татаровя, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын; жалоба нам, батюшка Степан Тимофеевич, на государевых воевод да на подъячих да на служилых людей; били мы, сироты твои, челом великому государю и плакались, что мы-де, сироты его государевы, его государеву пашню пашючи, лошаденка покупали и животишка свои и достальные истощали, а за его государевою пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию: а одежонка нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы-де, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и босоты. И за то челобитье нас, государь, батюшка Степан Тимофеевич, сирот твоих, указано бить батоги нещадно. Атаман государь, смилуйся, пожалуй".

Разин внимательно прослушал все челобитье, и брови его сурово сдвинулись.

- Так за это челобитье вас и драли? - спросил он.

- За этам челамбитьям, батушка, наш войвод секил нас батогам нещадным, - отвечал смиренно Багай.

- Добро. Я и до вашего воеводы доберусь, - сказал Разин. - А теперь поезжайте домой и ждите меня, да и всем - и в Саратове, и в Самаре, и в Синбирске скажите, чтоб меня ждали! Я приду…

Татары усердно кланялись. В это время по дороге из Царицына еще показались двое всадников. Разин тотчас узнал их: то были казаки, его лазутчики, которых он предварительно подослал в Царицын, чтоб они заранее предупредили в городе своих единомышленников о скором прибытии атамана с войском. Единомышленники должны были тайно, ночью, отворить городские ворота для незваных гостей.

Разин да и все казаки с удивлением заметили, что у одного из лазутчиков на седле сидел какой-то ребенок, и казак-лазутчик бережно придерживал его рукой.

- Это что у тебя за проява? - спросил Разин.

- Да вот сам видишь, батюшка Степан Тимофеевич, - калмычонок, - отвечал казак, - девочка сиротка.

- Да где ты ее добыл и зачем? - недоумевал Разин.

- Да вот видишь ли, атаман: повернули это мы ужо из Царицына - там тебя ждут не дождутся! коли смотрим - идет навстреч нам калмычка с ребенком на руках; Да как увидала нас - и ну улепетывать! - вспужалась нас должно быть. Я кричу этто: "стой! стой! не бойся!" А бежала она, дура, яром, да к Волге, - а яр-от крутой она возьми да и споткнись - и полетела вниз с кручи, да прямо в Волгу. Вода-то полая подошла к самой круче - глыбоко там - калмычка-ту и бултыхни в воду только пузыри пошли. А это пигалица как-то зацепилась за коренья барыни-ягоды застряла - орет. Я и взял ее, жаль крошку. Калмычка, должно думать, нищенка шла из Дербетевых Улусов в город побираться; а как увидала нас, ну, знамо, заячий дух напал - и бултых в воду: сказано - дура баба.

Маленькая калмычка, совсем голенькая, точно бронзовая, лет, может, двух или темного больше, во время этого рассказа доверчиво глядела на Разина и усердно жевала изюм, сама доставая его из пазухи своего спасителя, а спаситель этот захватил малую толику изюмцу в Царицыне у знакомого армянина. Встречая ласковый взгляд своей бородатой няньки, девочка весело улыбалась.

Разин также с доброю улыбкою глядел на черненькое, косоглазое и косматое существо, и в нем заговорило хорошее чувство: он вспомнил, что судьба не дала ему детей от его Дуни, с которою он давно расстался; но, быть может, она дала бы ему эту отраду в жизни от другой, от той…

Он как-то машинально поманил к себе маленькую калмычку, и она с улыбкой потянулась к нему, быть может, потому, что он был в богатом с золотными кистями кафтане. Он взял ее и посадил к себе на седло, и девочка тотчас же занялась кистями.

Казаки с удивлением, а татары просто с умилением смотрели на эту невиданную сцену: страшный атаман с ребенком на руках!

"Черт с младенцем!" - не одному казаку пришло на ум это присловье.

Но забавляться ребенком не приходилось долго. Разин опять передал маленькую калмычку ее спасителю.

- Куда ж мы ее денем? - спросил он.

- Оставим у себя, атаман, - не бросать же ее как котенка, - отвечал казак. - Все равно - матери у нее нету, а тащиться с нею до Дербетевых улусов - не рука, да и там оно, поди, с голоду околеет; а у нас, по крайности, забавочка будет.

- Ишь ты бабу в казацкий стан пущать! - улыбнулся есаул.

- Какая она баба? Козявка, одно слово - мразь.

Разин махнул рукой:

- Ну, ин пущай!

Но едва они двинулись вперед, как справа, по возвышенному сырту, замелькали толпы народа - и пешие, и конные.

- Кому бы это быть? - удивился Разин. - Царские рати так не ходят; да это и не воеводская высылка, не разъезд.

И он тотчас же приказал казакам разведать - что там за люди. Несколько казаков поскакали по направлению к сырту. Издали видно было, как там, в неведомой толпе, при приближении казаков, стали поднимать на пиках шапки. Другие просто махали шапками и бросали их в воздух.

- Кажись, наш брат - вольная птица, - заметил Разин.

- Что-то гуторят, руками на нас показывают, - с своей стороны заметил есаул. - Не калмыки ли?

- Нет, не калмыки: ни колчанов, ни стрел - ничево таково не видать.

Теперь посланные скакали уже назад. Они видимо чему-то были рады.

- Ну, что за люди? - окликнул их Разин.

- Нашей станицы прибыло, батюшка Степан Тимофеевич! - кричали издали. - Васька-Ус бьет тебе челом всею станицей!

- А! Вася-Ус, - обрадовался Разин. - Слыхом слышали, видна птица по полету! Что ж, милости просим нашей каши отведать: а уж заварить заварим! Он раньше меня варить начал.

- Раньше-то, раньше, - подтвердил Ивашка Черноярец, - да только каша его пожиже нашей будет.

- Кулиш, по-нашему, по-запорожски, - пояснил один казак из бывших запорожцев.

Скоро толпы Васьки-Уса стали сближаться с толпами Разина. Голытьба обнималась и целовалась с голытьбою и казаками. Шум, говор, возгласы, топот и ржание коней… картина становилась еще внушительнее.

Сошлись и атаманы обоих толпищ. Васька-Ус, проникнутый уважением к славе Разина, хоть был и старше его и летами, и подвигами, первый сошел с коня и снял шапку. Это был маленький, худенький человечек, из дворовых холопей, уже седой, с усами неровной величины: один ус у него выщипан по приказанию его вотчинника за то, что он, будучи доезжачим, раньше своего господина затравил в поле зайца. За этот ус Васька и мстил теперь всем боярам и вотчинникам, и за этот выщипанный ус он и получил свою кличку.

Разин тоже сошел с коня, и оба атамана трижды поцеловались.

- Батюшка Степан Тимофеич! - поклонился Ус, - прими меня и мою голытьбу в твое славное войско.

- Спасибо, Василей, а как по отчеству величать - не знаю, - отвечал Разин.

- Трофимов, - подсказал Ус.

- Спасибо, Василей Трофимыч!..

- А я с тобой, батюшка Степан Тимофеич, и в огонь, в воду.

- И на бояр? - улыбнулся Разин.

- О! да на этих супостатов я как с ковшом на брагу!

XXVIII. Смена часовых

Ночь перед Царицыным.

Полный диск луны и бледные звезды показывают, что время давно перевалило за полночь. Стан Разина, обогнувший с трех сторон городские стены, давно спит; только от времени до времени в ночном воздухе проносятся караульные оклики.

- Славен город Черкасской, - несется с освещенного луною холма, что высится у обрыва над речкою Царицею.

- Славен город Кагальник! - отвечает ему голос с другого берега речки Царицы.

- Славен город Курмояр! - певуче заводит голос с теневой стороны предместья.

- Славен город Чиры!

- Славен город Цымла!

Это перекликаются часовые в стане Разина. Им вторит дружное кваканье лягушек, раздающееся в камышах да в осоке по берегу Царицы. Там же от времени до времени раздается глухой протяжный стон, наводящий страх в ночной тиши: но это стонет небольшая с длинною шеей водяная птица - бугай или выпь!

Безбрежная равнина водной поверхности Волги кое-где сверкает растопленным серебром.

Чудная весенняя ночь!

Назад Дальше