Разин тотчас же приказал бить "сполох", и соборный колокол оповестил всю станицу, что готовится что-то необычайное. Все спешили на площадь - одни, чтоб узнать, в чем дело, другие - чтобы только взглянуть на Разина, имя которого успело покрыться так быстро небывалою славою и который представлялся уже существом сверхъестественным: его ни пуля не брала, ни огонь, ни вода, ни сабля; на Волге, например, он расстелит на воде войлочную кошму, сядет на нее и, точно в лодке, переплывает реку; когда в него стреляют, он хватает пули рукою и бросает их обратно в неприятеля.
Но зато станичные и войсковые власти все спешили прятаться от страшного гостя. Войсковой атаман Корнило Яковлев укрылся в соборе, в алтарь, думая, что нечистая сила, с которой знается Разин, не посмеет проникнуть в храм Божий.
На соборной площади, или на майдане, собрался между тем круг. Разин вышел на середину круга, махнул бунчуком на колокольню, и набатный колокол умолк. Тогда Степан Тимофеевич с свойственным ему красноречием, с глубоким знанием своего народа и его инстинктов, начал говорить образным, самым пламенным языком о том, как Москва посягает на их казацкие вольности, как бояре задумали обратить весь Дон и все казачество в своих холопей, сделать холопками их жен и дочерей; напомнил им, как князь Долгорукий самовольно казнил их атамана, а его родного брата Тимофея. Он говорил страстно, убежденно. Это был один из тех народных ораторов, которые родятся веками и за которыми массы идут слепо. Он был грозен и прекрасен в своем воодушевлении, особенно когда говорил о том, что он видел, исколесив русскую землю от Черкесска до Соловок, - что везде страшная бедность, голод, болезни, притеснения, а зато на Москве, в царстве бояр, - какие палаты, какая роскошь! - и все это награблено с бедных, с подневольных, с голодных. И вдруг теперь то же хотят сделать с вольным Доном, с вольными казаками.
Вся площадь, казалось, замерла, слушая страстные речи человека, в котором виднелась уже сверхъестественная сила.
Среди слушателей была и его жена. Она робко затерлась теперь в толпе и из-за широких спин казаков жадно и благоговейно глядела на своего бывшего мужа. Она теперь не узнавала его, но зато никогда не любила так, как в этот момент, хотя он вчера и смертельно обидел ее.
"Степанушка! Степанушка мой!" - молитвенно, беззвучно шептали ее губы.
- Где этот московский лазутчик, что хочет казаков в дурни пошить? - вдруг оборвал свою жгучую речь Разин, обратившись к своим молодцам. - Подать мне ево сюда!
Казаки бросились исполнять приказание атамана. Через несколько минут Сухово-Евдокимова и его товарищей, московских жильцов, ввели в казачий круг.
- Долой шапки! - крикнул Разин. - Здесь вам не кабак!
Оторопелые послы московского царя сняли шапки.
- Ты зачем сюда приехал? - спросил атаман, подступая к Сухово-Евдскимову.
- Я приехал с царскою милостивою грамотою, - отвечал последний.
- Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком - за мною подсматривать и про нас узнавать! Так вот же тебе!
И Разин со всего размаху ударил царского посланца по щеке.
- Чево вам от нас нужно? - продолжал атаман. - Али и без нас мало вам с кого кровь высасывать! Мало вам холопей ваших, да крестьян, да оброшников, да ясашных! Мало вам на Москве палат, что на холопских костях сложены! У нас вон нет каменных палат - одни курени да мазанки. Чево ж вам надо? Наших голов? Так нет же! вот тебе грамота!
И он снова ударил посла.
- В воду его! - махнул он бунчуком.
Казаки набросились на несчастного и избили его до полусмерти. Затем потащили к Дону и, еще живого, бросили с атаманского струга в воду.
- Ну-ка, боярин, полови стерлядей у нас во Дону! У вас на Москве их, слышь, нету, - издевались казаки над своей жертвой.
- Пущай плывет к туркам - они добрее Москвы!
Искусный пловец тотчас же пошел ко дну.
- Ишь - только ножкой дрыгнул…
- Постой, атаманы-молодцы! погоди! не топи его! - кричала с берега голытьба.
- Што так, братцы?
- А цветно платье зачем топить? У нас зипунов нету - сымем с боярина цветно платье.
Казаки согласились с доводами голытьбы и тотчас же бросились в другие лодки, чтоб баграми отыскивать утопленника.
Труп скоро был вытащен из воды, не успев еще окоченеть. Зато тем легче было его раздевать - и его действительно раздели донага.
- Эко зипун завидный! да и рубаха и порты знатные!
- А то на! эко добро да в воду! Жирно будет.
- А сапоги-ту! сафьян рудожелт - загляденье!
- Только чур, братцы; - и зипун, и рубаху, и порты, и онучи, и сапоги - все в дуван! - по жеребью.
- А хрест тельный? и его в дуван?
- Знамо! мы не бусурманы: на нас, чаю, тоже хресты. И обнаженное тело московского посла снова бросили в Дон.
- Чать и ракам надо чем-нибудь кормиться.
- Вестимо…
- А шапка, братцы, боярска иде? - спохватилась голытьба. - Шапки и не видать!
- Да! шапка! шапка! иде шапка? неужто утопили?
- Шапка, должно, в кругу осталась, - там его атаманы били.
Бросились в круг искать шапку.
- Иде боярска шапка? Подавай шапку в дуван! Разин, увидев мечущуюся голытьбу, лукаво улыбнулся.
- Эх, братцы, я вам на Москве таких шапок добуду! - сказал он задорно.
- На Москву, братцы! на Москву - шапок добывать! - закричала голытьба.
- На Москву! За батюшкой Степаном Тимофеевичем - шапки, зипуны добывать! - стонал майдан.
И среди этой бушующей толпы только одни глаза с любовью и тоскою следили за каждым движением народного героя: то были глаза его жены с навернувшимися на ресницы слезами. Но она не смела подойти к нему.
Вечером того же дня флотилия Разина возвращалась в Кагальник. Но это была уже не прежняя маленькая флотилия: почти весь Черкасск ушел теперь за атаманом, захватив все лодки, какие только были в станице.
С одного струга неслась заунывная песня, и грустная мелодия ее далеко разлеталась по воде. Один голос особенно отчетливо выводил:
"Как во городе, во Черкаскием,
У одной-то вдовы было семь сынов,
А восьмая - дочь несчастная.
Возлелеяв-то сестру, все в розбой пошли,
Своей матушке все наказывали:
Не давай-ка без нас сестру в замужье"…
Вечер был тихий и теплый. Полная луна серебрила и поверхность широко разлившегося Дона, и прибрежные кусты тальника, и развесистые вершины тополей. С луговой стороны неслись по воде трели соловья…
Разин сидел на носу своего струга в глубокой задумчивости: эта песня напомнила ему детство… А теперь? Он грустно покачал головой…
Если б он поднял глаза к нагорному берегу, под которым плыл его струг, то увидел бы силуэт женщины, которая шла за стругом высоким берегом Дона и от времени до времени утирала глаза рукавом.
XXVII. Васька-Ус
Весна и лето настоящего года принесли Алексею Михайловичу много несчастий и огорчений. Тяжел был для него и предыдущий - 1668 год; но то был год високосный - он и не ожидал от него ничего хорошего.
А теперь так и повалила беда за бедою. В начале марта царица Марья Ильинишна, с которою они прожили душа в душу двадцать лет, умерла от родов. За нею через два дня умерла и новорожденная царевна.
Из Малороссии, с Дона, с Волги - отовсюду неутешительные известия. Малороссию раздирают смуты: там разом борются из-за власти семь гетманов - Многогрешный, Дорошенко, Ханенко, Суховиенко и Юрий Хмельницкий - и кровь льется рекою.
Разин, после зверского убиения в Черкасске Сухово-Евдокимова, уже двигается с своими полками к Волге.
Вдоль всего среднего Поволжья волнуются татары и другие инородцы, которых поднимают против царских воевод Багай Кочюрентеев да Шелмеско Шевоев.
"А еще бояре в думе назвали челобитье их непутевым - и их же батоги бить велено нещадно", - вспоминает Алексей Михайлович свою оплошность, - "оплошка, точно оплошка".
И патриарх Никон, сидя в Ферапонтове в заточении, продолжает гневаться - не шлет царю прощения…
"Сердитует святейший патриарх, сердитует… И протопоп Аввакум не шлет с Пустозерска благословения"…
"Ох, быть беде, быть беде!" - сокрушается Алексей Михайлович.
И беда действительно надвигалась.
В начале мая Разин с своими толпищами уже приближался к Волге несколько выше Царицына. Бесконечная панорама этой многоводной реки всегда воодушевляла этого необыкновенного разбойника. Он ехал впереди своего войска на белом коне, которого прислал ему в подарок покойный гетман Брюховецкий.
При виде величественной реки, раскинувшей здесь свои воды по затонам и воложкам почти на необозримое пространство, Разин снял шапку точно перед святыней. Поснимала шапки и ватага его. Разин воскликнул:
- Здравствуй, Волга-матушка, река великая! Жаловала ты нас, сынов твоих допреж сево златом-серебром и всяким добром; чем-то теперь ты нас, Волга-матушка, пожалуешь?
Но в то же мгновенье он как будто вспомнил что-то и как-то загадочно посмотрел на своего есаула: в душе атамана что-то давно назревало против Ивашки Черноярца.
По Волге между тем двигалась его флотилия с пешею голытьбою. Вся Волга, казалось, стонала от песни, которая неслась над водою. Голытьба пела:
"Вниз по матушке по Волге"…
В это время из соседнего оврага показалось несколько всадников. Передний из них на поднятой над головой пике держал какую-то бумагу.
Всадники эти при приближении Разина сошли с коней и поклонились до земли.
- Встаньте! кто вы? - спросил Разин, останавливая коня.
Всадники поднялись с земли. Это были, по-видимому, татары - всех человек пятнадцать. Впереди их были, как казалось, атаман и есаул: один худой и высокий, другой приземистый.
- Кто вы? - повторил Разин.
- Мы синбирские татаровя, мурзишки, батушка Степан Тимофеич: я - мурзишка Багай Кочюрентеев, а он - мурзишка Шелмеско Шевоев, - отвечал высокий татарин. - Мы к тебе, батушка Степан Тимофеич.
- С каким делом?
- С челамбитьям, батушка.
И Багай подал Разину бумагу. Разин передал ее есаулу.
- Вычитай, - сказал он.
Ивашка Черноярец развернул бумагу и стал читать: "Славному и преславному атаману вольного войска донского, батюшке Степану Тимофеевичи, бьют челом и плачутся сибирские татаровя, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын; жалоба нам, батюшка Степан Тимофеевич, на государевых воевод да на подъячих да на служилых людей; били мы, сироты твои, челом великому государю и плакались, что мы-де, сироты его государевы, его государеву пашню пашючи, лошаденка покупали и животишка свои и достальные истощали, а за его государевою пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию: а одежонка нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы-де, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и босоты. И за то челобитье нас, государь, батюшка Степан Тимофеевич, сирот твоих, указано бить батоги нещадно. Атаман государь, смилуйся, пожалуй".
Разин внимательно прослушал все челобитье, и брови его сурово сдвинулись.
- Так за это челобитье вас и драли? - спросил он.
- За этам челамбитьям, батушка, наш войвод секил нас батогам нещадным, - отвечал смиренно Багай.
- Добро. Я и до вашего воеводы доберусь, - сказал Разин. - А теперь поезжайте домой и ждите меня, да и всем - и в Саратове, и в Самаре, и в Синбирске скажите, чтоб меня ждали! Я приду…
Татары усердно кланялись. В это время по дороге из Царицына еще показались двое всадников. Разин тотчас узнал их: то были казаки, его лазутчики, которых он предварительно подослал в Царицын, чтоб они заранее предупредили в городе своих единомышленников о скором прибытии атамана с войском. Единомышленники должны были тайно, ночью, отворить городские ворота для незваных гостей.
Разин да и все казаки с удивлением заметили, что у одного из лазутчиков на седле сидел какой-то ребенок, и казак-лазутчик бережно придерживал его рукой.
- Это что у тебя за проява? - спросил Разин.
- Да вот сам видишь, батюшка Степан Тимофеевич, - калмычонок, - отвечал казак, - девочка сиротка.
- Да где ты ее добыл и зачем? - недоумевал Разин.
- Да вот видишь ли, атаман: повернули это мы ужо из Царицына - там тебя ждут не дождутся! коли смотрим - идет навстреч нам калмычка с ребенком на руках; Да как увидала нас - и ну улепетывать! - вспужалась нас должно быть. Я кричу этто: "стой! стой! не бойся!" А бежала она, дура, яром, да к Волге, - а яр-от крутой она возьми да и споткнись - и полетела вниз с кручи, да прямо в Волгу. Вода-то полая подошла к самой круче - глыбоко там - калмычка-ту и бултыхни в воду только пузыри пошли. А это пигалица как-то зацепилась за коренья барыни-ягоды застряла - орет. Я и взял ее, жаль крошку. Калмычка, должно думать, нищенка шла из Дербетевых Улусов в город побираться; а как увидала нас, ну, знамо, заячий дух напал - и бултых в воду: сказано - дура баба.
Маленькая калмычка, совсем голенькая, точно бронзовая, лет, может, двух или темного больше, во время этого рассказа доверчиво глядела на Разина и усердно жевала изюм, сама доставая его из пазухи своего спасителя, а спаситель этот захватил малую толику изюмцу в Царицыне у знакомого армянина. Встречая ласковый взгляд своей бородатой няньки, девочка весело улыбалась.
Разин также с доброю улыбкою глядел на черненькое, косоглазое и косматое существо, и в нем заговорило хорошее чувство: он вспомнил, что судьба не дала ему детей от его Дуни, с которою он давно расстался; но, быть может, она дала бы ему эту отраду в жизни от другой, от той…
Он как-то машинально поманил к себе маленькую калмычку, и она с улыбкой потянулась к нему, быть может, потому, что он был в богатом с золотными кистями кафтане. Он взял ее и посадил к себе на седло, и девочка тотчас же занялась кистями.
Казаки с удивлением, а татары просто с умилением смотрели на эту невиданную сцену: страшный атаман с ребенком на руках!
"Черт с младенцем!" - не одному казаку пришло на ум это присловье.
Но забавляться ребенком не приходилось долго. Разин опять передал маленькую калмычку ее спасителю.
- Куда ж мы ее денем? - спросил он.
- Оставим у себя, атаман, - не бросать же ее как котенка, - отвечал казак. - Все равно - матери у нее нету, а тащиться с нею до Дербетевых улусов - не рука, да и там оно, поди, с голоду околеет; а у нас, по крайности, забавочка будет.
- Ишь ты бабу в казацкий стан пущать! - улыбнулся есаул.
- Какая она баба? Козявка, одно слово - мразь.
Разин махнул рукой:
- Ну, ин пущай!
Но едва они двинулись вперед, как справа, по возвышенному сырту, замелькали толпы народа - и пешие, и конные.
- Кому бы это быть? - удивился Разин. - Царские рати так не ходят; да это и не воеводская высылка, не разъезд.
И он тотчас же приказал казакам разведать - что там за люди. Несколько казаков поскакали по направлению к сырту. Издали видно было, как там, в неведомой толпе, при приближении казаков, стали поднимать на пиках шапки. Другие просто махали шапками и бросали их в воздух.
- Кажись, наш брат - вольная птица, - заметил Разин.
- Что-то гуторят, руками на нас показывают, - с своей стороны заметил есаул. - Не калмыки ли?
- Нет, не калмыки: ни колчанов, ни стрел - ничево таково не видать.
Теперь посланные скакали уже назад. Они видимо чему-то были рады.
- Ну, что за люди? - окликнул их Разин.
- Нашей станицы прибыло, батюшка Степан Тимофеевич! - кричали издали. - Васька-Ус бьет тебе челом всею станицей!
- А! Вася-Ус, - обрадовался Разин. - Слыхом слышали, видна птица по полету! Что ж, милости просим нашей каши отведать: а уж заварить заварим! Он раньше меня варить начал.
- Раньше-то, раньше, - подтвердил Ивашка Черноярец, - да только каша его пожиже нашей будет.
- Кулиш, по-нашему, по-запорожски, - пояснил один казак из бывших запорожцев.
Скоро толпы Васьки-Уса стали сближаться с толпами Разина. Голытьба обнималась и целовалась с голытьбою и казаками. Шум, говор, возгласы, топот и ржание коней… картина становилась еще внушительнее.
Сошлись и атаманы обоих толпищ. Васька-Ус, проникнутый уважением к славе Разина, хоть был и старше его и летами, и подвигами, первый сошел с коня и снял шапку. Это был маленький, худенький человечек, из дворовых холопей, уже седой, с усами неровной величины: один ус у него выщипан по приказанию его вотчинника за то, что он, будучи доезжачим, раньше своего господина затравил в поле зайца. За этот ус Васька и мстил теперь всем боярам и вотчинникам, и за этот выщипанный ус он и получил свою кличку.
Разин тоже сошел с коня, и оба атамана трижды поцеловались.
- Батюшка Степан Тимофеич! - поклонился Ус, - прими меня и мою голытьбу в твое славное войско.
- Спасибо, Василей, а как по отчеству величать - не знаю, - отвечал Разин.
- Трофимов, - подсказал Ус.
- Спасибо, Василей Трофимыч!..
- А я с тобой, батюшка Степан Тимофеич, и в огонь, в воду.
- И на бояр? - улыбнулся Разин.
- О! да на этих супостатов я как с ковшом на брагу!
XXVIII. Смена часовых
Ночь перед Царицыным.
Полный диск луны и бледные звезды показывают, что время давно перевалило за полночь. Стан Разина, обогнувший с трех сторон городские стены, давно спит; только от времени до времени в ночном воздухе проносятся караульные оклики.
- Славен город Черкасской, - несется с освещенного луною холма, что высится у обрыва над речкою Царицею.
- Славен город Кагальник! - отвечает ему голос с другого берега речки Царицы.
- Славен город Курмояр! - певуче заводит голос с теневой стороны предместья.
- Славен город Чиры!
- Славен город Цымла!
Это перекликаются часовые в стане Разина. Им вторит дружное кваканье лягушек, раздающееся в камышах да в осоке по берегу Царицы. Там же от времени до времени раздается глухой протяжный стон, наводящий страх в ночной тиши: но это стонет небольшая с длинною шеей водяная птица - бугай или выпь!
Безбрежная равнина водной поверхности Волги кое-где сверкает растопленным серебром.
Чудная весенняя ночь!