Девушка рванулась к нему. Это было еще очень юное существо, лет шестнадцати - не более. На ней была тонкая белая сорочка с запястьями, вышитыми золотом и унизанными крупным жемчугом. Сорочка виднелась из-за розового атласного летника с широкими рукавами - "накапками", тоже вышитыми золотом с жемчугами.
- Вот не ждала - не гадала…
Пришедший молчал. Он как будто боялся даже заговорить с девушкой и потому обратился прежде к старушке-мамушке, вставшей со скамьи при его появлении.
- Здравствуй, мамушка, - тихо сказал он.
- Здравствуй, сокол ясный! Что давно очей не казал?
Пришедший подошел к девушке. Та потянулась к нему и, положив маленькие ручки ему на плечи, с любовью и лаской посмотрела в глаза.
- Что с тобою, милый? - с тревогой спросила она.
- Я пришел проститься с тобой, солнышко мое! - отвечал он дрогнувшим голосом.
- Как проститься? Для чево? - испуганно заговорила девушка, отступая от него.
- Меня государь посылает к батюшке и к войску, - отвечал тот.
Девушка как подкошенная молча опустилась на скамью. С розовых щечек ее медленно сбегал румянец. Она беспомощно опустила руки, словно плети.
Теперь она глядела совсем ребенком. Голубые ее с длинным разрезом глаза, слишком большие для взрослой девушки, смотрели совсем по-детски, а побледневшие от печали губки также по-детски сложились, собираясь, по-видимому, плакать вместе с глазами.
- Для тово я так давно и не был у тебя, - пояснил пришедший, - таково много было дела в посольском приказе.
Девушка продолжала молчать. Губы ее все более и более вздрагивали. Пришедший приблизился к ней и взял ее руки в свои. Руки девушки были холодны.
- Наташа! - с любовью и тоской прошептал пришедший.
Девушка заплакала и, высвободив свои руки из его рук, закрыла ими лицо.
- Наташа! - продолжал он с глубокой нежностью. - Если ты любишь меня…
При этих словах девушка быстро встала как ужаленная…
- А ты этого не знал? - глухо спросила она, вся оскорбленная в своем чувстве этим "если".
- Прости, радость моя! Мое сердце кровью исходит, ум мутится, - быстро заговорил пришедший, - сил моих нету оторваться от тебя… Коли ты любишь, ты все сделаешь.
Девушка вопросительно посмотрела на него. Но он, по-видимому, не решался продолжать и стоял, потупив голову, словно бы прислушиваясь к соловью, который изливал свою безумную любовь в страстных трелях любовной мелодии.
- Наташа! обвенчаемся ныне же, сейчас! - и поедем вместе к батюшке! - вырвалось у него признание, как порыв отчаянья.
Девушка, казалось, не поняла его сразу. Только глаза ее расширились.
- Я уже и священника знакомого условил, - продолжал пришедший, - я уже совершенен возрастом - могу делать, что Бог на душу положит; а мне Бог тебя дал, сокровище бесценное! Мы обвенчаемся и поедем к батюшке - он благословит нас: он знает тебя.
Безумная радость блеснула в прекрасных глазах девушки, но только на мгновенье. Русая головка ее, отягченная огромною пепельного цвета косою, опять беспомощно опустилась на грудь.
- А мой батюшка? - с тихим отчаяньем прошептала она, - как же без батюшкова благословенья?
- Твой батюшка опосля благословит нас.
Девушка отрицательно покачала головой.
- Бежать отай из дому родительского… отай венчаться без батюшкова - без матушкова благословенья… да такого греха не бывало, как и свет стоит, - говорила она словно во сне.
Молодой человек опять взял ее холодные руки.
- Не говори так, Наташа. Вон в польском государстве - сказывал мне мой учитель, из польской шляхты - в ихнем государстве молодые барышни всегда так делают: отай повенчаются, а после венца прямо к родителям: повинную голову и меч не сечет. Ну - назад не перевенчаешь - и прощают, и благословляют. Так водится и за морем, у всех иноземных людей.
Девушка грустно покачала головой.
- Али я бусурманка? али я поганая еретичка? - тихо шептала она. - Беглянка - сором-от, сором-от какой! Как же потом добрым людям на глаза показаться? Да за это косу урезать мало - такого сорому и греха и чернеческая ряса не покроет.
- Наталья! не говори так! - недовольным голосом перебил ее молодой человек. - Это все московские забобоны - это тебе наплели старухи да потаскуши-странницы. Мы не грех учиним, а пойдем в храм Божий, к отцу духовному: коли он согласен обвенчать нас - какой же тут грех и сором?.. А коли и грех, то на его душе грех, не на нашей. Ты говоришь - сором! - сором любить, коли сам Спаситель сказал: "Любите друг друга, любитесь!" Но сором ли то, что мы с тобою любилися в этом саду, аки в раю, сердцем радовалися! Ах, Наташа, Наташа! ты не любишь меня…
Девушка так и повисла у него на шее.
- Милый мой! Воин мой! свет очей моих! я ли не люблю тебя!
- Ты идешь со мной?
- Хоть на край света!
- Наташа! идем же…
- Куда, милый? - не помня себя, спохватилась девушка.
- В церковь, к венцу.
- К венцу! - Девушка опомнилась. - Без батюшкова благословенья?
- Да, да! ноне же, сейчас, со мной, с мамушкой!
- Нет! нет! - И девушка в изнеможении упала на скамейку.
Молодой человек обеими руками схватился за голову, не зная, на что решиться.
А соловей заливался в соседних кустах. Песня его, счастливая, беззаботная, рвала, казалось, на части сердца влюбленных. Мамушка сладко спала на ближайшей скамье, свесив набок седую голову.
- Наташа! ласточка моя! - снова заговорил молодой человек, нагибаясь к девушке и кладя руки на плечи ей. - Наташечка!
- Что, милый? - как бы во сне спросила она.
- Всемогущим Богом заклинаю тебя! святою памятью твоей матери молю тебя! будь моею женой - моим спасеньем.
- Буду, милый мой, суженый мой!
- Так идем же - разбудим мамушку.
- Нет! нет! не тяни моей душеньки! Ох, и без того тяжко… Владычица! сжалься.
- Так нейдешь?
- Милый! суженый - о-ох!
- Последнее слово - ты гонишь меня на прощанье?
- Воинушко! родной мой! не уходи!
Девушка встала и протянула к нему руки. Но он уклонился с искаженным от злобы лицом.
- О! проклятая Москва! ты все отняла у меня… Прощай же, Наталья, княженецка дочь! - словно бы прошипел он. - Не видать тебе больше меня - прощай! Жди другого суженого!
И, схватив охабень и шапку, он юркнул в калитку и исчез за высокой оградой.
Девушка протянула было к нему руки - и упала наземь, как подрезанный косою полевой цветок.
А соловей-то заливается!..
III. Батюшка и сынок
Молодой человек, собиравшийся похитить девушку из родительского дома и так презрительно отзывавшийся о московских обычаях, был сын известного в то время царского любимца Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, по имени Воин.
Воин представлял собою только что нарождавшийся тогда в московской Руси тип западника. До некоторой степени западником был уже и отец его, любимец царя, Афанасий.
За несколько времени до того Нащокин послан был на воеводство в Псков, в его родной город. А по тогдашним обычаям московским воеводство - это было в буквальном смысле "кормление": такого-то послали воеводою туда-то "на кормление", другого - в другой город, третьего - в третий, и все это - "на кормление"; и вот для воеводы делаются всевозможные поборы, и хлебом, и деньгами, и рыбою, и дичью; даже пироги и калачи сносились и свозились на воеводский двор горами.
Нащокин первый восстал против этих "приносов" и "привозов". По тому времени это уже было "новшество", нечто даже богопротивное с точки зрения подьячих и истинно русских людей.
Мало того, Нащокин перевернул в Пскове вверх дном весь строй общественного управления, урезав даже свою собственную, почти неограниченную, воеводскую власть.
Ему жаль было своего родного города, когда-то богатого и могущественного, гордого союзника и соперника "Господина Великого Новгорода". Как пограничный город, стоявший на рубеже двух соседних государств - Швеции и Польши, Псков еще недавно богател от заграничной торговли с этими обоими государствами. Войны последних лет почти убили эту торговлю. Между тем вся экономическая жизнь города и его области сосредоточилась в руках кулаков, богатых "мужиков-горланов", положительно не дававших дышать остальному населению страны.
- Я не хочу только кормиться от моей родины, - я сам хочу ее кормить! - говорил новый воевода в съезжей избе во всеуслышание.
- Как же ты ее, батюшка воевода, кормить станешь? - лукаво спрашивали "мужики-горланы".
- А вот как, господо старички: с примеру сторонних, чужих земель…
- Это с заморщины-то, от нехристей? - ухмылялись в бороды лукавые старички.
- С заморщины и есть: за морем есть чему поучиться. Так вот я и помышляю в разуме, что как во всех государствах славны те только торги, которые без пошлины учинены, то и для Пскова-города я учиню такожде: быть во Пскове-городе беспошлинному торгу раз с Богоявления по день преподобного Евфимия Великого, сиречь по 20-е число месяца януария; другой раз - с вешнего Николы по день мученика Михаила Исповедника.
- Так, батюшка воевода, так! Да какая же нам-от с той беспошлины корысть будет, да и казне-матушке? - лукаво спрашивали горланы-мужики, по-нынешнему консерваторы.
- А вот какая корысть! То, что вы ноне, стакавшись промеж себя, продаете втридорога молодшим и чорным людям и рольникам, то у иноземных гостей они купят за полцены.
- Что ж, батюшка воевода, - это корысть токмо подлым людишкам, смердьему роду, а казне-ту-матушке пошлинная деньга плакала, - твердили свое старые лисицы.
- И казну не обойду, - отражал их доводы ловкий воевода. - Ноне, ведомо вам буди, по всей матушке Русии торговые люди плачутся на иноземных гостей: гости-де, стакавшись промеж себя, как и вы вот, мошной своей - а у них мошна не вашей чета! - мошной своей всех наших торговых людей задавили. Вы сами не левой ногой сморкаетесь…
- Хе-хе-хе! - отвечали на шутку воеводы старики. - Шутник ты!
- Нет, я не шучу; а вы сами ведаете, что иноземные гости, чтобы проносить ложку с русской кашей помимо ваших ртов, стакались с вашим же братом, которые победнее, задают им деньги вперед, на веру, а то и по записи, и на эти-то деньги ваш брат, который победнее, и скупает на торгах, и по пригородам, и по селам товар малою ценою - и все это им же, толстосумым гостям. Вот от такого-то неудержания русские люди на иноземцев, на их корысть, торгуют ради скудного прокормления и оттого в последнюю скудость приходят, а которые псковичи и свои животы имели, то и они от своих же сговорщиков с немцами для низкой цены товаров - также оскудели.
- Правда, истинная правда, боярин, - соглашались старички и удивлялись: -И откуда это ты, боярин, в нашем торговом деле таково стал дотошен?
- Откуда? Я не из княжеского роду, не из богатых бояр: знавал и я, почем ковш лиха, да ноне цены тому ковшу не забыл.
- Так-так… Да как же ты, боярин, этого ковша изведешь, чтобы нас то-есть немцы не заедали?
- А вот как: чтобы не было такого тайного сговора с немцами, чтобы маломочные псковичи не брали у них в подряд денег и не роняли цены русским товарам, вы, старички и молодшие, лучшие торговые люди, распишите сами, по свойству и по знакомству, во Пскове-городе и по пригородам, всех маломочных людей, распишите их по себе, и ведайте их торговлю и промыслы, а во место того, что они брали деньги у немцев и на них работали, на их колеса воду лили, будем давать им ссуду из земской избы. Когда таким изворотом маломочные люди на земские деньги накупят товару, то пущай везут его во Псков, к примеру, в декабре месяце, сдают товар в земскую избу, в амбары, где и записываются все подвозы в книги, а вы, лучшие люди, должны принимать тот товар каждый у своего, кто за кем записан, и давать им цену с наддачею для прокормления, и чтобы к маю месяцу они накупали новых товаров - к самому Никольскому торгу; после же торгу вы, лучшие люди, продавши товары свалом иноземцам, должны заплатить маломочным людям ту цену, по какой сами продали.
- Ну и дока же наш воевода, - твердили после этого псковичи.
Но Нащокин в своих преобразованиях пошел еще дальше, урезав свою собственную власть, и опять-таки по образцу западному - "с примеру сторонних, чужих земель".
Собравши в земской избе всех "лучших людей" Пскова, он держал к ним такую речь:
- Господо псковичи, лучшие люди! уверились ли вы, что я хочу добра Пскову-городу?
- Уверились! уверились! - послышались голоса. - В торговом деле ты уже утер носа немцам.
- Спасибо! Так сотворите теперь сами доброе дело Пскову-городу и пригородам. Доселе воевода судил вас во всех делах и обидах; но воевода не всеведущ; вы свои дела и обиды лучше знаете. Так выберите из себя пятнадцать человек добрых людей на три года, чтобы из них каждый год сидело в земской избе по пяти человек. Эти пятеро выборных должны судить посадских людей во всех торговых и обидных делах, а ко мне, к воеводе, отводить только в измене, разбое и душегубстве. Ежели же случится тяжба между дворянином и посадским, то судить дворянину - кто будет у судных дел - с выборными посадскими людьми. Пошлины же с судных дел, решенных пятью выборными, держать в земской избе для градских расходов. Люба ли вам моя речь? - закончил воевода.
- Люба-то, люба, только дай нам малость подумать, - был ответ.
- Думайте, думайте.
За этими думами Псков разделился на две партии: меньшие люди все примкнули к "новшеству" Нащокина, "лучшие" - уперлись на старине, что для них было выгоднее.
Так и в ином другом Нащокин шел несколько впереди своего века. За это его и не любили старые бояре и подьячие.
Оттого, когда сегодня утром молодой Нащокин, Воин, шел из столовой избы через переднюю, его провожало злобное шипенье приверженцев старины:
- Вон - из молодых да ранний - весь в батюшку.
- А что батюшка! От него старым людям житья нет: все бранится, всех укоряет… все, по его, делается не хорошо… толкует о новых порядках, что в чужих землях!
- Знамо! А каки-таки эти порядки? Что он завел во Пскове? Приедет воевода в город, а ему там и делать нечего, всем владеют мужики!
- Да что ж будешь делать! Великий государь его жалует: грамоты шлет ему прямо из приказа тайных дел, и он, Афонька, пишет туда же. Уж коли заведен приказ тайных дел, так всякому бы можно писать великому государю, что хочет, обносить кого хочет - никто не сведает.
- И чему дивиться! Был бы из честного старого роду, а то откуда взять?
- Умный человек! - ядовито замечает кто-то.
- Умный! Никто у него ума не отнимает, да как будто все другие глупы?
- Ну, а сынок, поди, шагнет еще выше! Вон и сейчас у великого государя у ручки был.
Действительно, сынок пошел дальше отца, только несколько в другом роде.
Во многом приверженец Запада и его общественных порядков, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, проникнутый благоговением к европейскому образованию, пожелал и сыну своему, Воиньке, дать по возможности отведать этого роскошного плода. Но какие были средства для этого в тогдашней московской Руси? Ни университетов, которыми давно гордилась Европа, ни высших, даже средних образовательных училищ, ни даже учителей - ничего этого не было на Руси. Даже для царских детей приходилось брать учителей из Малороссии. Но Малороссию Ордин-Нащокин не любил. Он был приверженец монархических порядков. Не будучи сам знатного рода, он душою льнул к древней родовитости, к аристократизму. Он презрительно отзывался даже о Голландии и ее республиканском управлении.
- Голланцы - это наши псковские и новгородские мужики-вечники, те же горланы! - отвечал он Алексею Михайловичу, когда тот желал знать его мнение о союзе французского и датского королей с голландцами против Англии.
Понятно, что он недолюбливал и Малороссию с ее выборным началом.
- Эти хохлатые люди еще почище наших вечевых горланов! - говорил он о запорожских казаках. - Они своих кошевых атаманов и гетманов киями бьют, словно своих волов.
Зато сердце его лежало к полякам - к аристократической нации по преимуществу.
И вот из поляков, попавших к русским в плен, Ордин-Нащокин выбрал учителей для своего балованного сына Воина. Неудивительно, что вместе с мечтательной любовью к Западу учителя эти посеяли в сердце своего пылкого и впечатлительного ученика презрение к Москве, к ее обычаям и порядкам, даже к ее верованиям. Все московское было для него или смешно, или противно.
Под влиянием западноевропейских воззрений на жизнь он решился на самый отчаянный по тому времени шаг - похитить любимую им девушку. Однако все усилия его разбились в прах об унаследованное московской боярышней от матерей и бабушек понятие о женской чести и стыдливости. Ни любовь, ни страх вечной разлуки, ни страдания оскорбленного чувства - ничто не могло заставить девушку переступить роковую грань обычая. Она не перенесла страшного момента разлуки - и потеря сознания облегчила на несколько минут ее муки, ее ужасное горе - первое после потери матери великое горе в ее молодой жизни.