- Хоть погоди малость, поживи со мной до весны, дай мне одуматься, с государем переговорить: он же об тебе спрашивал… ты так ему полюбилась… он часто видел тебя в Успенском, как ты молилась там и плакала этими днями. И царевнушка Софья в тебе души не чает: она просила привезти тебя в собор на "пещное действо". Поедем, мое золото, а там подумаем, потолкуем: может… Государь спосылает гонцов в Польшу… может. Бог даст… еще не верно…
Он не договорил, боясь, что зашел слишком далеко. Он сам хорошо понимал, что в доверчивое сердце своей любимицы он забрасывает напрасную надежду; как и все в Москве, он знал, что молодого Ордина-Нащокина уже не воскресить; но ему во что бы то ни стало хотелось подольше удержать дочь от рокового решения… "Молодо-зелено, перегорит, а там еще свежее расцветет", - думалось ему, и он давал понять девушке, что он что-то знает, чего-то - а чего именно, она сама догадается - он ждет, что им-де с царем что-то известно, а что - пусть сама соображает. Он слепо верил во всемогущество молодости и времени: все переживается человеком, всякие душевные раны, даже, по-видимому, смертельные - исцеляет время. Разве он думал, что переживет свою Аннушку, мать этой самой девочки? А пережил. Сколько раз, когда она, такая молоденькая да хрупкенькая, умерла у него на руках и он свез ее в Новодевичий на погост, - сколько раз он пытался наложить на себя руки! Так не попустил: не попустил вот этот невинный ангелочек, вот эта самая Наталенька - вся в мать! Наталенька, что теперь тихо плачет у него на плече. Ее было жаль кинуть одну на белом свете, ее, этого чистого ангелочка, и он остался жить для нее. И смертельная его рана зажила, закрылась с годами, хоть по временам и саднит, - ох, как саднит! Переживет и она свое девичье великое горе, заживет и ее кровавая рана - заживет, Бог милостив.
- Вот ужо повезу тебя, дитятко, на "пещное действо", - говорил он, лаская всхлипывавшую у него на плече девушку. - А там с государем перемолвлюсь о вестях некиих… кубыть, надо надеяться… а Афанасий Лаврентьич (он знал, что девочка понимает, о ком он говорит) - и Афанасий Лаврентьич, кубыть, повеселяе стал малость… Бог милостив, не оставит…
Он чувствовал, как при этих словах у него на груди, под шитою шелками тонкою срачицею, колотилось сердце его девочки.
- А разве послы наши воротились с польского рубежа? - робко спросила она.
- Воротились, дитятко.
- И Афанасий Лаврентьич?
- И он, золото мое… Сказываю тебе - кубыть, веселие маленечко стал… Вестимо, Бог его, горюна, не оставит: добер уже зело человек.
Все это он выдумал. Ничего веселого он не заметил в старике Ордине-Нащокине. Видел он его в Успенском соборе, как тот служил панихиду по сыне и плакал. Вот все, что он заметил. Но ему нужно было во что бы то ни стало удержать дочь на краю пропасти, к которой влекло ее, ее молодое чувство, ее разбитая любовь и отчаяние.
- Все вот гонцов ждут из Польши - позамешкались они, - на что-то намекал он.
- А далеко, батюшка, эта Польша - Аршав-город? - спрашивала девушка, переставая плакать и отирая слезы шелковою ширинкой.
- Варшава, дитятко, а не Аршав, - поправлял он (тогда наши боярышни в гимназиях не учились), - а далеконько-таки, правда, эта Варшава.
- И там все еретички живут, как наша Маришка-безбожница?
- По-нашему оне еретички, милая, а все ж оне христианского закону, токмо латынской, папежской веры.
- Сказывают - все красавицы?
- Не все красавицы, милая, - люди как люди.
Он знал, к чему она гнет; догадывался, что у нее на сердчишке копошилось, но показывал вид, что ни о чем не догадывается.
- А как у них, батюшка, венчаются? С родительского благословения?
- Вестимо, дитятко. Где ж это видано, чтоб без родительского благословения что ни на есть доброе чинилось - упаси Бог! А который человек делает что без родительского благословения, и от того человека сам Господь отвернется.
Мало-помалу девушка успокоилась, и они решили ехать в Успенский собор на "пещное действо".
"Пещное действо" это в древней Руси был особый церковный обряд, не сохранившийся до нашего времени. Он состоял в том, что за несколько дней до праздника Рождества Христова, и обыкновенно в последнее воскресенье, во время заутрени, в церкви, в присутствии патриарха и царя, если служба шла в Успенском соборе, изображалась в лицах, "лицедейно", известная библейская история о трех благочестивых отроках - Анании, Азарии и Мисаиле, посаженных в горящую печь по велению халдейского царя за то, что отроки не хотели поклониться его идолам.
Для этого, по распоряжению соборного ключаря, убирали в соборе большое паникадило, что над амвоном, принимали и самый амвон, а на его место ставили "халдейскую пещь". Это был большой полукруглый шкаф без крыши, на подмостке и с боковым входом. Стены "халдейской пещи" разделены были, по числу отроков, на три части или внутренние стойла, украшенные резьбою, позолотою и приличными "пещному действу" изображениями. Около "пещи" ставились железные "шандалы" с вставленными в них витыми свечами.
"Пещное действо" начиналось обыкновенно с вечерни. Это было нечто вроде увертюры или пролога к самому "действу". Начинали благовестом в большой колокол, и благовест отличался особенной торжественностью: он продолжался целый час. Москва вся спешила на это удивительное зрелище, заменявшее ей и наши театры, и концерты, и наши оперы с оперетками, балеты и феерии. Шествовал на это зрелище и царь с своим семейством и с боярами.
Собственно действующих лиц полагалось шестеро, не считая самого патриарха, сослужащего ему духовенства, поддъяков или иподиаконов и двух хоров певчих: это были- "отроческий учитель", три "отрока" - самые юные и красивые мальчики из детей белого соборного духовенства, и два "халдея".
Когда Прозоровские, отец и дочь, приехали в собор и вошли в храм, "пещное действо" только что начиналось. Царь и царица уже восседали на державном месте, а около "государя" светилось детским любопытством оживленное личико его любимицы, царевны Софьюшки. Она с необыкновенным интересом наблюдала за всем, что происходило в соборе, все видела, все замечала, почти всех знала и поминутно, хотя незаметно, дергала отца то за рукав, то за полу одежды, и передавала ему свои наблюдения, замечания, или спрашивала о чем-либо.
Когда вошли Прозоровские, она, "непоседа-царевна", не преминула толкнуть отца. Царь заметил Прозоровских и ласково поглядел на бледное, задумчивое, но прелестное личико княжны. Она заметила, заметила и сочувственно остановившийся на ней взгляд юной царевны - и слабый румянец окрасил ее матовые, нежные щечки.
Собор горел тысячами огней, которые, отражаясь в золотых и серебряных окладах икон, на лампадах и паникадилах, наконец - на золотых и парчовых ризах духовенства, превращали храм в какое-то волшебное святилище. "Пещь", освещаемая громадными витыми свечами в массивных "шандалах", смотрела чем-то зловещим.
Вдруг весь собор охватило какое-то трепетное волнение: все как бы вздрогнули и, оглядываясь ко входу в трапезу, чего-то ожидали.
Это начиналось шествие - начало "действа". Это шествовал сам святитель, блюститель патриаршего престола, ростовский митрополит Иона (патриарх Никон, после неудачной попытки 19 декабря воротить свое значение, предавался в этот час буйному негодованию в своем Воскресенском монастыре). Впереди святителя шествовали "отроки" с зажженными свечами. Они были одеты в белые стихари, и юные, розовые личики их осенялись блестящими венцами: что-то было в высшей степени умилительное в этих полудетских венчанных головках.
По бокам "отроков" шли "халдеи" в своих "халдейских одеждах": они были в шлемах, с огромными трубками, в которые была вложена "плавучая трава", со свечами и пальмовыми ветками.
Процессия двигалась дальше по собору между двух сплошных стен зрителей, напутствуемая тысячами горящих любопытством, тревогой и умилением глаз.
Князь Прозоровский украдкой наблюдал за дочерью. Он видел, что глаза ее блестят, нежные щечки рдеют румянцем. Она была вся зрение. Он глянул на державное место - на царицу, на юную царевну. И у них на лицах такое же оживление и восторг.
"Ох, женщины, женщины! - думалось ему. Вы - до старости дети: дай вам куклу, игрушку, действо - и вы все забыли… за куклою - жених забыт!.."
Святитель вошел в алтарь. За ним вошли и "отроки", только северными дверями.
Халдеи остались в трапезе.
Началось пение поддьяков, к которому присоединились свежие, звонкие голоса "отроков".
VIII. "Пещное действо"
Собственно "пещное действо" совершалось уже после полуночи, в заутрени, за шесть часов до рассвета.
Внутренность собора еще ярче, чем во время вечерни, горит тысячами огней. Царская семья опять на державном месте, но более торжественно разодетая. Духовенство и святитель еще в более пышных ризах.
И Прозоровские, князь и юная княжна, тоже на своих местах. Только у последней глазки немножко заплаканы: "кукла" ненадолго утешила бедную. В молодой душе засело что-то более могучее и оттеснило собой весь остальной мир. Она думает о гонцах из Польши, о последнем весеннем вечере, когда так безумно пел соловей в кустах. Отец видит это и страдает.
Предшествуемый "отроками" со свечами и "халдеями" с пальмовыми ветвями, святитель опять проходит между стенами молящихся и входит в алтарь. И "отроки" входят туда же.
Утренняя служба началась. Хоры певчих с особенною торжественностью и силой исполняли каноны. Собор гремел богатыми, могучими голосами, которые всегда так любила Москва.
Во время пения седьмого канона, где, как известно, упоминаются "три отрока", когда хор грянул - "Отроци богомудрии", и когда ирмосы и причеты чередовались по клиросам, на иконостасное возвышение выступил "отроческий учитель" и сотворил по три земных поклона перед местными иконами.
Затем, подойдя и поклонившись святителю Ионе, восседавшему на возвышении против "пещи" в сонме соборного духовенства, возгласил:
- Благослови, владыко, отроков на уреченное место предпоставити!
Святитель поблагословил его "по главе" и, с своей стороны, возгласил:
- Благословен Бог наш, изволивый тако!
"Отроки" в это время стояли в стороне, лицом к святителю и ко всему собору молящихся.
- Бедненькие! - не вытерпела царевна Софья, вся превратившаяся в зрение.
"Учитель" отошел к "отрокам", обвязал их по шеям убрусами, и, когда святитель сделал соответственный знак рукою, передал их на жертву "халдеям".
"Халдеи", взяв "отроков" за концы убрусов, повели их к "пещи": один "халдей" шел впереди, ведя первого "отрока", за ним два остальные, держась руками друг за друга, а другой "халдей" позади "отроков".
Вот, наконец, "отроков" привели к "пещи".
- Дети царевы! - громко возгласил первый "халдей", указывая пальмовою веткой на "пещь". - Видите ли сию пещь, огнем горящу и вельми распаляему!
- Сия пещь, - пояснял другой "халдей", - уготовася вам на мучение.
"Отрок", изображавший собою лицо Анании, гордо выпрямился и сказал:
- Видим мы пещь сию, но не ужасаемся ея: есть бо Бог наш на небеси, Ему же мы служим, - той силен изъяти нас от пещи сия!
- И от рук ваших избавит нас! - повторил за ним "второй" "отрок", изображавший Азарию.
- А сия пещь будет не нам на мучение, но вам на обличение! - с силою и твердостью заканчивал Мисаил.
- Вот так молодцы отроки! - вырвалось у царевны Софьи. - Не убоялись пещи огненной.
Она сказала это так громко, что даже святитель Иона улыбнулся и многие обернулись к державному месту. Софья сидела вся красная, и мать укоризненно качала ей головой.
Между тем протодиакон, стоя в царских вратах, зажигал "отроческия свечи", а "отроки", готовясь к мучению, безбоязненно пели:
"И потщимся на помощь…"
Свечи зажжены, пение отроков окончено. Тогда протодиакон с зажженными свечами направился к святителю и вручил ему свечи.
Затем "отроки" поочередно подходили к святителю и, получив от него по свече, кланялись и целовали его руку.
Тогда "учитель" развязывал каждого из "отроков", и святитель благословлял их на мучение.
Выходили затем "халдеи" и вели такой разговор!
- Товарищ!
- Чего?
- Это дети царевы?
- Царевы.
- Нашего царя повеления не слушают?
- Не слушают.
- А златому телу не поклоняются?
- Не поклоняются.
- И мы вкинем их в печь?
- И начнем их жечь!
- Ах, злые, гадкие мучители! - опять вырвалось у юной царевны! но она, спохватившись, сама зажала себе рот рукой.
Тогда "халдеи" взяли под руки Ананию и втолкнули в "пещь".
- А ты, Азария, чево стал? - обращались они ко второму "отроку". - И тебе у нас то же будет.
Брали затем и Азарию и также толкали в "пещь". Потом и Мисаила ввергли к братьям на мучение.
Едва "отроки" ввергнуты были в "пещь", как выходил чередной звонарь с горном, наполненным горящими угольями, и ставил его под пещь. Протодиакон же возглашал:
- Благословен еси Господи Боже отец наших! Хвально и прославлено имя твое во веки!
"Отроки" повторяли за протодиаконом этот стих, и "халдеи", ходя около печи со свечами, пальмовыми ветвями и трубками, бросали из трубок "плавучую траву" и махали пальмовыми ветвями, как бы раздувая огонь.
В это время протодиакон читал "песнь отроков".
- И прави путие твои, и судьбы истины сотворил еси!
Чтение протодиакона поддъяки сопровождали пением, которое так оживляло и разнообразило оригинальное "пещное действо".
Прозоровский украдкой взглянул в это время на дочь и увидел, что его "девочка опять нашла свою куклу". Это его успокоило.
- Ты не притомилась, девынька? - шепнул он ей.
- Нет, батюшка, - таково хорошо действо! - был ответ и ласковый взгляд ясных глаз.
Между тем протодиакон возглашал:
- И распаляшеся пламень над пещию!
А "отроки" как бы подкрепляли его возглашение:
- Яже обрете о пещи халдейстей!
В это время выступал из сонма духовенства соборный ключарь и подходил к священнику под благословение.
- Благослови, отче, ангела спущати в пещь.
Священник благословлял его, а диаконы брали у "халдеев" трубки с "плавучею травою" и огнем. Протодиакон же громогласно возглашал:
- Ангел же Господень сниде купно со Азариною чадию в пещь, яко дух хладен и шумящ!
В этот момент сверху появляется ангел с крылами, со свечою в руке и с громом спускается в "пещь".
При виде с громом спускающегося ангела "халдеи", которые очень высоко держали пальмовые ветки, разом попадали, а дьяконы опаляли их свечами.
Но скоро "халдеи" опомнились от ужаса, но еще боялись подняться.
- Товарищ! - заговорил первый "халдей".
- Чево? - спросил второй.
- Видишь?
- Вижу.
- Было три, а стало четыре.
- Грозен и страшен зело, образом уподобися Сыну Божию.
"Отроки" же между тем ухватились за ангела - два за крылья, а один за левую, конечно, босую ногу. Затем ангел стал подниматься вверх вместе с "отроками", а потом сбрасывал их в "пещь" обратно.
Протодиакон снова читал "песнь отроков"; "отроки" тоже опять пели в "пещи", им вторили дьяки правого, потом левого клироса.
"Халдеи" между тем поднялись с полу, зажгли свои свечи и стояли уничтоженные, с поникшими головами. Они были посрамлены.
А с клиросов неслось стройное пение"…благословите, трие отроцы!"
Ангел снова спускался в "пещь" "с громом и трясением", а "халдеи" в ужасе падали на колени.
Наконец, ангел совсем улетал, и тогда "халдеи", ободренные этим, подходили к "пещи", отворяли ее, в удивлении стояли без шлемов, давно валявшихся на полу, и вели такой разговор:
- Анания! гряди вон из пещи!
- Чево стал? - говорил второй "халдей".
- Поворачивайся! не имет вас ни огонь, ни солома, ни смола, ни сера.
- Мы чаяли - вас сожгли, а мы сами сгорели!
Тогда "халдеи" сами брали "отроков" под руки, выводили из "пещи" одного за другим, снова надевали на себя шлемы, брали в руки свои трубки с "плавучею травой" и огнем и становились по обе стороны "отроков".
Затем протодиакон возглашал многолетие царю, всему царствующему дому и властям.
После славословия протодиакон вместе с "отроками" входил в "пещь" и читал там евангелие.
Так кончалось "пещное действо".
Прозоровские возвращались домой, когда было еще совсем темно. Свет от факелов и фонарей, сопровождавших кареты и пешеходов, возвращавшихся из собора по домам, освещал иногда внутренность кареты Прозоровских и бледное личико княжны. Она сидела с закрытыми глазами, и отец думал, что она, утомленная продолжительной службой, дремлет.
- Батюшка! - вдруг произнесла она. - Ты так и не говорил с государем.
Он даже вздрогнул от неожиданности.
- Нету, дитятко, - отвечал он. - Когда же было? действо шло… Вот ужо - на смотру.
Девушка опять закрыла глаза. Факелы опять по временам освещали ее бледное грустное личико.
"Оо-хо-хо! - думалось Прозоровскому. - Девочка опять потеряла куклу".
- А смотр государев рано будет? - снова услыхал он вопрос.
- Рано, ласточка, ты еще почивать будешь. "Нет, тут не куклой пахнет… Оо-хо-хо!"