- Люб ты мне, Дениска, - произнес он несколько отяжелевшим языком. - И мать твоя люба. А что касаемо отца, то он моим побратимом был, потому как шашками своими мы столько башибузуков выкосили. В самую гущу ханских войск врезались, и было это, чтобы тебе не соврать, в году одна тысяча семьсот семьдесят четвертом, когда под командованием Матвея Ивановича Платова мы бивуаком стояли у реки Калалалы, что в Егорлык впадает. Нашему полковнику Платову только двадцать три годочка исполнилось. Тебя же, Дениска, в ту пору и вообще на свете божьем еще не было. Это потом, когда мы в Черкасский городок на побывку приехали, отец тебя, видать, зачал. А там мы оборону держали супротив двадцати тысяч Давлет-Гирея всего двумя полками. Это все равно что одной мышке супротив двух кошек воевать и победы ратной добиться. Вот как это надо рассматривать.
Что тогда было, даже под старость вспоминать страшно! После того как вышли мы из этого дела, Матвей Иванович, никого не таясь, говорил, что спасением нашего отряда казачьей храбрости и смекалке обязан. Что касаемо смекалки, так это он твоему батьке, Гордею Чеботареву, вечно должен земные поклоны отбивать как во храме божьем, так и за его пределами. Сам из его уст такое признание слыхивал.
Дениска не однажды слышал от Аникина эту историю, но, едва только старый казак сызнова возвращался к ней, готов был, оцепенев, слушать ее от начала и до конца.
- Сказывайте, дядя Лука.
Аникин откинул назад жиденькую прядку прилипших ко лбу светлых волос и все-таки не удержался, отхлебнул из кубка глоток огненной воды.
- Дело было нешуточное, Дениска, если двадцать тысяч воинов окружили со всех сторон два наших полка, платовский и Ларионова. Когда наш отряд располагался на ночлег, отец твой отвел Платова в сторонку и велел ему прилечь ухом к земле. "Что слышишь, Матвей Иванович?" А тот долго и внимательно елозил ухом по земле, будто до самой середки хотел ее прослушать, как лекарь больного. Наконец на ноги вскочил и тихо гутарит твоему отцу: "Слышу какой-то шум, ровно птица кричит". Твой батька этак укоризненно на него поглядел и усмехнулся: "Матвей Иванович, да нешто птица кричит в темную ночь? В такое время она должна сидеть тихохонько. А это близко от нас неприятель остановился бивуаком и разложил костры. Птицу он действительно распугал, вот она и кричит, потому как ей спать не дают. По большому крику ее, надо полагать, огней много, а стало быть, много и басурман, нашу погибель замышляющих". "И ты что, думаешь?.." - прервал его молодой Платов. "Полагаю, - степенно отвечает твой отец, - теперь ухо нужно держать востро и на заре ждать нападения". "Спасибо тебе, казак", - поблагодарил Платов. А потом с Ларионовым совместно, тот тоже не лыком шит был, полковник, посоветовались они и выработали план. Порешили из возов и кулей сделать особый вид полевого укрепления.
Едва успели закончить, Давлет-Гирей со своим войском тут как тут. Знамо дело: летят на своих малорослых лошадках, улюлюкают, гикают. Врасплох хотели взять, да ан не вышло, кишка тонка у супротивника. Наши по ним из-за укрытия как дали несколько залпов, атака и того… захлебнулась. Толкает меня твой отец кулаком под бок, лицо веселое, и самые неподходящие слова говорит: "Слышь, Лука, а ты знаешь, чем донской казак от басурмана отличается? Казак на неприятеля скачет осанисто, под пулями не гнется, саблей бьет по врагу играючи. А басурмане летят на нас, к гривам своих коней прижавшись, орут, взвизгивают. А почему орут и взвизгивают, я тебя спрашиваю? Потому как страх в них адский сидит, а не отвага".
Еще, значит, одну атаку наши казаки отбили. Но видит Матвей Иванович, что дело табак. Несметным количеством одолеют нас басурмане. И тогда послал он сквозь неприятельские ряды двух смелых казаков, чтобы известили стоящего с драгунским полком в сорока верстах от реки Калалалы полковника Бухвостова, в каком, значит, отчаянном положении наши полки оказались, и помощи натурально попросили. И обратился к ним с такими словами: "Ребятушки! Вам предстоит победа или славная смерть. Помните, что если вы пробьетесь сквозь вражью силу, то спасете честь и славу всего войска, а коли бог пошлет вам смерть, то знайте, что вы умрете за Дон родимый да царствия небесного не лишитесь!"
Лука Андреевич прервал на минуту свой рассказ, отхлебнул еще глоток из кубка, поддел вилкой новый огурчик и положил на крепкие зубы. Огурчик заразительно захрустел, а хозяин подмигнул своему слушателю.
- Оно до бога, конечно, высоко, а до царя далеко, но дорожить своею честью казак завсегда должен. И пошли наши смельчаки на опасное дело. Чтобы их вылазку прикрыть, наш командир ложную атаку на Давлет-хана приказал сделать. Мы-то ложную, а хан настоящими атаками ответил, да так, что до самого заката дрались.
Стала верх уже забирать вражья сила, а от полковника Бухвостова никаких вестей, и тоска от этого по рядам побежала самая что ни на есть зеленая. Даже, как потом до нас слухами докатилось, сам полковник Ларионов дрогнул: не выдержала, знать, дворянская кровушка. Стал о сдаче на милость Давлет-хана поговаривать. Но тут наш двадцатитрехлетний герой Матвей Иванович Платов лишь глазами гневными на него зыркнул. И снова речь его, к нам обращенная, была непреклонной: "Пусть я лучше умру с честью и славой, чем отдамся врагу на поругание и к стыду своего отечества", И опять мы держались из самых последних сил.
Перед закатом солнца вдали показалась пыль - это полк Бухвостова совместно с казаками нашего донского полковника Уварова на помощь к нам прибыл. Враги оробели, завопили "на конь" и скоро дали тыл.
Потом о нашем Платове заговорили как о герое. Начальство обратило на него внимание, царский двор и даже сама императрица. А светлейший князь Потемкин стал ему преданным другом, не раз говорил: "Эка богатырь какой на Дону крылья орлиные расправляет!"
- А мой отец? - тихо спросил в это время Дениска.
За окнами горницы по-прежнему бушевала непогода, гремел гром и шумели волны, подгоняемые западным ветром. В желтых канделябрах вздрагивали язычки пламени. По нагревшимся белым стволам свечей сползали книзу светлые, как слеза, капли воска.
Странная перемена происходила с Дениской, когда слушал он этот в память ему запавший до каждого слова рассказ. Из забубенного, дерзкого на слова ухаря, каким его знали все черкасские улицы и подворотни, сразу превращался он в задумчивого и даже застенчивого парня. В дымчатых глазах рождался затаенный гордый блеск. Большие кулаки, лежавшие на краях вышитой скатерти, плотно сжимались. А Лука Андреевич смотрел на него посмеивающимися глазами и, потрогав жесткую седину на подбородке, с ленцой и со вздохом продолжал рассказ, уверенный, что опять, и уже в который раз, Дениска будет с напряжением ловить каждое им сказанное слово.
- А с отцом твоим вот что вышло, - медленно и тихо продолжал Аникин. - Это уже годами позднее было, когда мы Давлет-Гирея преследовали. Нас с Гордеем, твоим отцом, в разведку ночную послали. На своих скакунах мы поднялись на высокий холм. Видим в балочке два шатра. Над одним флаг ненашенский по ветру болтается. Твой батька остался у лошадей, а я ползком к этому шатру подобрался. Приоткрыл чуточку полог и, мать ты моя, что за богомерзкую картину увидел. Сидит, поджав под себя по-ихнему ноги, бритоголовый детина и цедит медовуху из кувшина с узким горлом. Ни тебе граненого шкалика, ни тебе стакана - прямо из горла. Рядом ни души. Я сначала удивился, как это так. Слухи среди наших казаков ходили, будто они свинины не едят и хмельного не употребляют, потому как но христианского происхождения и кораном им эти удовольствия запрещены. А этот нализался до самого что ни на есть свиноподобия. И ни одного слуги поблизости.
Я ужакой в палатку вполз, а потом этак спокойно распрямился и на басурмана гляжу. По дорогому, из золоченой парчи, халату определил - высоких кровей разбойник. Не иначе воинский начальник какой-то. Глядит на меня он, и вижу, что от ужаса аж задыхается. Потом в себя пришел и к своему поганому ятагану потянулся. А я тяжеленный пистолет на ладошку себе положил и подкидываю его играючи. А сам глаз с бритоголового не спущаю. Понял басурман, что дело его табак, пена на губах выступила. И вдруг повалился он на ковер. Молча, тихо, как по заказу. Взял и повалился. Что с ним приключилось, доселе в ум не могу взять. То ли обморок, то ли от пьянства падучая болезнь какая к земле придавила. Одно лишь помню твердо: дух он тяжелый, зловонный испустил. И уж это я точно знаю отчего: оттого, что казака живого первый раз в своей поганой жизни увидел перед собой.
Я ему рот кляпом заткнул, на аркан - и потащил. Тяжелый был, ирод. Пока тащил, все култышки на руках себе посбивал. Уже различаю коней наших и фигуру твоего отца. Свистнул под иволгу, как условились. Слышу, мой конь негромко заржал в ответ, а Гордей уже навстречу, пригнувшись, шагает. Мы вдвоем пленника на мою лошадь перекинули, а Гордей рядом. Только успели все это проделать, во вражьем логове как забегали, как залопотали - и в погоню. Один выстрел нам вдогонку, второй. Пули так и жужжат над нами. Я Гордея окликиваю: "Ну как?" А он смеется в ответ самым что ни на есть залихватским смехом: "Живой, ясное дело! Какая беда казака может взять!"
Проскакали мы еще с полверсты. Преследователи не отстают и огонь по нашим спинам ведут ой как справно. Опять окликаю Гордея: "Ну как?" И он теми же словами в ответ начал было гутарить: "Да какая же смерть казака…" И вдруг оборвалась его речь, и застонал он так тихо да так жалобно: "Ой, Лука, задела меня все же пуля вражья". Я ему в ответ: "Крепись, ведь совсем уже мало осталось до позиций наших". А он: "Прости, Лука, кровью весь исхожу. Если что, поведай моей Марье Тимофеевне, как погиб я в честном бою. Все-таки хорошо мы; с ней пожили. Пусть не горюнится сильно, такая уж у казака судьбинушка, что не помирать ему в постели, а помирать в чистом поле при боевом оружии".
Я хочу его подбодрить, подъехал, взял его лошадь за повод. Чуть ли не в самое ухо батьке твоему кричу: "Оставь свои речи заупокойные, Гордеюшка, мы еще своими конями белый свет потопчем! Не вешай головушку, казак удалой!" Хочу из всех силушек любимого друга подбодрить, а сам даже во мраке ночном вижу, что вся амуниция на нем от пролитой кровушки мокрая и сам он грудью обмякшею на луку седла навалился. - Аникин вздохнул, пытливо посмотрел на притихшего совершенно Дениску. - Дальше сказывать?
- Сказывайте, дядя Лука, - последовал твердый, напряженный голос. Аникин, соглашаясь, кивнул головой, потянулся было за трубкой, но тотчас же ее отодвинул: в последнее время он старался курить как можно меньше.
- Ишь, как воет, - вздохнул он, прислушиваясь к порывам ветра. - Ровно светопреставление какое предполагается. Так вот, Дениска. Доскакал я до наших заграждений, назвал пароль, по какому в казачьи боевые порядки пропустить могли, и оглянулся. И веришь ли, парень, вот уже сколько годов прожил, а ту скорбную минуту вовек забыть не могу. Тяжелое тело Гордея обвисло на седле, а конь к нам этак медленно-медленно идет и голову опустил понуро. И понимаешь, что самое тяжкое? Стук копыт. Над нашими укреплениями и палаткой командира в зыбкой ночной тиши звезды голубые плавают. Все меня окружили, а конь с неподвижным Гордеем подходит медленно-медленно, и копыта его по сухой, спеченной солнцем земле цок-цок, цок-цок.
Я к побратиму своему бросился, на землю его спустил. Благо тут лекари с носилками подбежали. И вот лежит батька твой на носилках, глаза еще открытые, но видят ли? Скорее всего по голосу меня опознал. "Ты, Лука? Наклонись-ка поближе. Вернешься домой, верной моей жене Марье Тимофеевне про эту некрасивую историю не враз сказывай. На сносях она. Не выдержит, чего доброго. Повремени". "Слушаюсь, брат мой Гордей, - говорю я, припадая к нему лицом. - Все, как ты скажешь, так и сполню". А его шепот еще слабее стал: "Родит она скоро. Передай ей волю мою, Лука. Если дочка, пускай, как себя, Марьюшкой назовет, а сына подарит, Дениской окрести и пригляди за ним, пока на ноги не встанет. Пусть для раздольного тихого Дона достойным казаком вырастет". Хотел, видно, прибавить еще какие-то слова, но уж пена пошла по губам. Дрогнул и вытянулся весь, потому как отлетела его душа в эту минуту.
Ну, дальше, известное дело: мне медаль за подвиг этот пожаловали, а ему судьба-злодейка только деревянный крест для могилки припасла. Как твоя мать Марья Тимофеевна в слезах потом билась, вовек не забуду! - Лука Андреевич смолк. Жесткие прорези морщин окружили его стиснутый рот. Несколько мгновений горько и пусто смотрели с немолодого лица глаза, но потом к ним быстро возвратилось обычное холодное, чуть насмешливое выражение. - Чегой-то и на песню сегодня не тянет, - сказал он, словно оправдываясь и не глядя Дениске в лицо.
- Может, за память о моем батьке выпьем, дядя Лука? - предложил Чеботарев.
- А, давай! - с наигранной беспечностью воскликнул хозяин, и в позолоченном кубке вновь забулькала водка. - За Гордея! - решительно воскликнул Аникин, высоко поднимая кубок.
- За батьку! - сдвинув брови, повторил Чеботарев, расправляя широкие плечи. - Хоть я и после его гибели родился, но горд им, дядя Лука, и сам таким воином быть желал бы!
- Не горячись, - перебил Аникин, - казачья судьбинушка, она крутая. Никогда наперед не сочтешь, сколько боев и походов выпадет на твою долю. Как знать, может, и тебя когда-нибудь покличут. Грамоту изучил бы получше. Ученому человеку завсегда мир светлее.
- Дак ведь я же у дьячка Антипа обучался, - обиженно возразил парень. - Книжки читаю.
- Какие же это? - насмешливо хмыкнул Аникин.
- Про Суворова, например, и про святых апостолов.
- Гли-кось, молодец какой, - одобрил Лука Андреевич и как-то посветлел лицом. - А теперь придвигай к себе блюдечко с медом да пышечкой горячей подкрепись. Их моя Настёнка ой какая мастерица готовить.
Порыв ветра прогрохотал по крыше, будто хотел сорвать и унести куда-то в разлившиеся воды Дона такие драгоценные в Черкасском городке листы кровельного железа, затем застонал на полатях и мокрым холодом проник в горницу сквозь невидимые щели. Дениска послушно зажевывал выпитое куском теплой пышки, щедро обмазанным медом. Внезапно желваки на его смуглых щеках замерли, и он как-то тревожно посмотрел в задернутое занавесками окно.
- Слышь, дядя Лука, от берега вроде бы голоса человеческие доносятся.
- Да брось ты, - отмахнулся Аникин. - Кого туда в такую шальную ночь понесет. Ни одному вражине, оказавшемуся там, среди волн, не позавидовал бы. Это у тебя от выпитого в ушах небось зазвенело, вот и гутаришь неладное, - успокоил он гостя. Но Дениска решительно вскочил со стула и по выстуженному полу горницы, на котором были набросаны дурманно пахнущие пучки полыни, подбежал к окну.
- Разреши выглянуть?
- Да нешто я запрещаю.
Молодой казак раздернул занавески, горячим лицом прильнул к холодному стеклу, отражающему потеки дождя.
- Слышишь, ась?
Насмешливое выражение мгновенно сбежало с лица хозяина, уступая место тревоге. В напряженном молчании сквозь ветер и стук дождя оба услышали отчетливый крик:
- Люди, спа-а-сите… погибаем!
- Вроде как двое орут, мужик и баба, - всполошился старый казак. - Это что же получается, Дениска, живые люди гибнут и о помощи взывают, а мы водку пьем. - Он хватил кулаком по столу, так что зазвенела посуда. - Нет, к черту! Не дадим погибнуть православным душам, иначе какие же мы казаки! Побежали, ить берег-то, он рядом.
Они выскочили из горницы в кромешную темень ночи; Лука Андреевич распахнул калитку, Дениска ее захлопнул. Берег разлившегося Дона был всего в нескольких саженях от аникинского подворья. Глаза их не сразу освоились с темнотой, а когда освоились, долгая вспышка молнии их ослепила. Но она же принесла и пользу. В ее ярком свете оба увидели вспученную поверхность реки и на гребне накатывающейся волны - темный бесформенный предмет. Его то приближало, то отгоняло от берега. Волна словно бы перекатывала его на одном месте метрах в тридцати от суши. Среди скрепленных вместе черных досок белел какой-то малоподвижный комок, похожий на человека, потерявшего силы, а быть может, и сознание. Блеснула молния, и Дениска услыхал яростный окрик Луки Андреевича:
- Чего бельмами хлопаешь, анчутка! А ну, в воду!
Дениска оборотился и увидел старого казака уже раздетым. Аникин стоял на вязком берегу босой, в одних лишь холщовых подштанниках. Крупный серебряный крест болтался на его тощей волосатой груди. Решительность раздетого Луки Андреевича никак не вязалась с его хлипким обликом: кривыми тонкими ножками и такими же тонкими руками, лишенными мускулов. Дениска все это увидел, и горделивая мысль сверкнула в его сознании: "Эка, в каком дохлом теле и какой боевой дух. Такими небось и были наши отцы, когда кидались на неприятельские редуты. А мы что, хуже?"
Он не стал раздеваться, только чирики сбросил, в каких выбежал из теплой горницы аникинского дома, да рубашку верхнюю.
- Дядя Лука, я пошел! - выкрикнул он азартно. - Обхожу их слева, а ты греби правее. Там их, кажется, двое: мужик и баба.
Холодная вода мгновенно его протрезвила, ясным и точным сделала сознание. Уворачиваясь от пенного гребня, он бросил взгляд на берег. Лука Андреевич, похлопав себя по груди и лихо крикнув: "И-эх!" - метнулся в воду, но первая же волна вышвырнула его на берег, повалила на песок. Старый казак вихрем вскочил, зло поплевал на ладони и снова кинулся в воду. "Сам бы не потоп, черт старый!" - с доброй усмешкой подумал Дениска.
Вряд ли кто во всем Черкасском городке смог бы сравниться с Дениской в плавании. Отмеривая саженки сильными взмахами рук, он быстро приблизился к разбитому волнами плоту в тот самый момент, когда налетевший вал оторвал от связки бревен черную человеческую фигуру и она без крика ушла под воду. Но на том месте вдруг появилась светлая голова Луки Андреевича.
- Дядя Лука, он где-то здесь, ты только поднырни и ухватишь! - крикнул Чеботарев.
- А я, мать-перемать, что делаю! - рявкнул из воды Аникин. Ветер вместе с брызгами волн и щепками разбитого плота ударил Дениску в лицо, а когда он проплыл еще две-три сажени, то увидел ту же связку бревен и крепко вцепившегося в них неподвижного человека в белом. Сомнений теперь никаких не оставалось - это была женщина. Он протянул сильные руки и ухватился за бревно.
- Дядя Лука! - закричал он. - Ты своего поймал?
- Держу за шиворот, - донеслось из воды. - И сам ишо не закоченел. А ты?
Дениска не ответил. В эту минуту он попытался оторвать от бревен холодное тело женщины, но, видно, в последнем порыве борьбы за жизнь она держалась так цепко за остатки плота, что руки ее свела судорога и они не разжимались. Тогда, ухватившись левой рукой за связанные бревна, он правой стал грести к берегу. Главное было развернуть бревна, а дальше волны короткими толчками стали их подгонять. Примерно на половине пути женщина застонала и слегка ослабила руки. Дениска тотчас же этим воспользовался и оторвал их от холодных деревяшек.
- Я тону! - слабо вскрикнула женщина, уставшая бороться за свою жизнь. Зигзаг молнии разбил в эту минуту черную стену ночи, и Дениска увидел рядом с собой продолговатое лицо с закрытыми глазами, восковое от бледности, и плотно стиснутые посиневшие губы. "Хорошо, что хоть не старуху из этой пучины волоку", - подумал Дениска.
- Нет, ты не утонешь, девица! - грубо крикнул он. - Теперь ты в руках казака Чеботарева, и он по всем правилам доставит тебя на берег.